Глава 11

Вейск, 12 мая 2012 года

Колька оглянулся.

Тута, казалось, уже забыла о его существовании. Она подобрала лейки и направлялась теперь к колодцу. Она проходила сейчас по одной из любимых – он знал это наверняка – грядок отца Дмитрия. Крупные лиловые цветки колыхались, задетые подолом Тутиной юбки. Колька подумал с брезгливостью, что, будь он цветком, он бы напряг все свои растительные клеточки, лишь бы к нему не прикоснулось грязное серое полотнище.

Именно на этой грядке рос картофель сорта «синеглазка». Он цвел особенно пышно. Отец Дмитрий рассказывал, что соседи приходили поначалу к нему делиться огородной премудростью и все как один предупреждали, что, мол, чем крупнее цветет, тем мельче потом клубни. Растение-то высасывает все минералы из почвы – и куда? В бесполезный цветок. Некоторые у себя даже похаживали с секатором и подстригали особо рьяно цветущие кусты. Какие результаты приносило столь варварское вмешательство, Колька не знал. Но предполагал, что недовольное растение могло в отместку выпустить в два раза больше цветков и высосать из почвы (в ущерб клубням, конечно) в два раза больше полезных минералов.

Будь он картофелем, он бы поступил именно так.

Отец Дмитрий, хоть и разводил у себя в огороде «шелекцию», по выражению покойной Марии Исхаковны, на красоту кустов никогда не покушался. У него были грядки и с крохотными бледными цветочками, были и те, что вовсе не цвели, – сверхранние сорта, их, кстати, уже и выкапывать пора. Но лиловые цветки «синеглазки» выделялись посреди огорода в середине мая, словно грядка экзотических петуний. Отец Дмитрий, бывало, садился возле них на корточки, смешно, как огромный гусь, расхаживал врасковырку и что-то тихо напевал и декламировал.

Колька однажды подслушал:

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжелым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны

На лоне сельской тишины…

– Это что? – спросил Колька, подойдя сзади так, что священник от неожиданности потерял равновесие и плюхнулся между грядок.

– Стыдно, юноша, Пушкина не узнать-то, – пробасил, поднимаясь и отряхиваясь, отец Дмитрий. – А между прочим, вот эта красавица, – он наклонился к лиловому цветку и нежно погладил его указательным пальцем, – трудами предка самого АлександрСергеича нам досталась.

– Это как? – удивился Колька.

– А вот так: второе имя сего картофана – Ганнибал, знаешь, кто это?

Колька помотал головой. Отец Дмитрий вздохнул:

– Так предок АлександрСергеича, в самый раз он. Говорят, тож картофан любил. И разводил сей сорт, потому и прозвали. А «синеглазка» – потому что глазки на клубеньках как есть синенькие, посмотришь потом, как урожаец соберем.

Сейчас на этой самой грядке синеглазки-ганнибала, между двумя цветущими кустами, лежал бахромчатый поясок Туты. Видимо, накинувшись на мальчика, она дотеребилась беспокойными пальцами, да и не заметила, как пояс соскользнул. Одежек на ней было, как всегда, немало, руки заняты лейками. Колька мстительно подумал: а ну и пусть, и пусть бы и не нашла совсем.

Он сплюнул остатки желчной горечи у калитки и вышел, задвинув тугую щеколду.

Колька спускался по Ореховому переулку. Солнце поднялось уже совсем высоко, день обещал быть жарким. В широкой тени деревьев было хорошо, пыль прохладно щекотала босые ноги. Желудок жалобно скрутился в вопросительный знак: Колька убыстрил шаг, чувствуя, как наполнился слюной рот при мысли о бутербродах в миске. Может, мама уже вернулась домой?

Он понурился и остановился, двигая туда-сюда крупный камень большим пальцем ноги. Почувствовал, как снова запылали уши, как защекотала шею тонкая струйка пота.

Мимо босой ноги лениво прополз жук с огромными усами. На миг остановился, потрогал усиком ступню, чуть сменил курс и пополз дальше. У него нет души, подумал Колька, нет души у этих божьих букашек и мотыльков, только маленькая жизнь. Не надо видеть сны, не надо думать о том, что реально, а что – нет, не надо бояться совершить грех или сожалеть о том, что совершил, не надо умирать от страха за близких… ползи себе. Колька присел на корточки и посмотрел вслед жуку. Только бы тот скорее скрылся в траве на той стороне, а не погиб под колесом случайной телеги или мотоцикла.

Словно в ответ Колькиным мыслям издалека раздался нарастающий рев двигателя.

Мальчик вскочил. Неужели… мотоцикл? Точно, мотоцикл.

Он еще мгновение с надеждой прислушивался, а потом нос его сморщился, а подбородок дернулся вперед: нет, это не отец Дмитрий. У того двигатель звучал совсем иначе: без надсадного кашля, без хрипотцы, да и едет он со стороны Чапаева – наверное, Василь Дмитрич на базар собрался. И точно, спустя несколько секунд над холмом показался голубой мотоцикл с коляской и проехал мимо мальчика, с коляски приветственно махнули рукой.

Колька помахал мотоциклу вслед и вздрогнул: жук! Перевел взгляд на дорогу и с облегчением расправил плечи. Жучок преодолел уже больше половины расстояния.

Пора и ему двигаться домой.

Маленькое тельце без души, погибнет – что останется в вечности? А что останется от него, Кольки? А от Дины? От Дины останутся восхитительные постройки и еще более восхитительные и смелые планы будущих проектов. Кольке захотелось заорать в голос: с чего это он думает о Дине так, словно ее уже нет в живых?! Есть она, есть, и теперь его, Колькина, задача добраться до чертова места, где она застряла, и помочь ей выбраться обратно.

Что скажет мама, когда он расскажет про Дину в том сне, который вовсе не сон?

Он уже точно решил, что расскажет.

Потому что он не врет – это раз. Колька знал, что врать плохо, и не только потому, что есть заповедь про «не ври». Просто если врать, в тебе что-то будто ломается, какие-то механизмы начинают хуже работать, не так безупречно, как раньше. Колька это сам давно понял, еще до всяких заповедей и даже до первой нормальной исповеди. А смолчать о том, что он, Колька, знает, где находится Дина, – это почти вранье. Ну и что, что мама не поверила ему в прошлый раз. В этот раз всё по-другому, и если Дину не найдут в Одессе (а Колька почти не сомневался, что не найдут), то он будет единственным, кто знает хоть что-то.

И два – мама и папа точно что-нибудь придумают. Они самые-самые. Когда он болел гриппом четыре года назад, он горел так, что казалось, стены спаленки запылают вместе с ним. У него были бредовые видения – ничего общего со снами, просто перегретый организм вытаскивал из подвалов подсознания всякую подолбень. Мама три дня держала его на руках, а папа то убегал, то прибегал и клал ему на лоб прохладную тряпку. Именно голоса родителей вытаскивали Кольку из жара и мрака. Сейчас он снова скатывается в жерло вулкана – от паники, от беспомощности, от выжигающего внутренности ужаса за Дину, – но мама и папа точно что-нибудь придумают.

Колька почти бегом вывернул с переулка на Придубкину улицу и прищурился. Дымок. Над трубой – дымок. Значит, мама вернулась.

Из дневника Кольки

19 октября 2011 года

Не писал аж месяц, всякое было.

В школе совсем голимо. Мне это слово раньше казалось неприличным вроде ругательных, какие никогда нельзя вслух или даже писать в личном дневнике. Но когда так голимо и говняно, то не остается сил подбирать нормальные слова, хочется хотя бы здесь себе не притворяться. Я пишу, что хочу, это мой личный дневник

(ниже, на всю страницу, жирные большие буквы: ГАВНО)

Я радовался, что мы будем шить. Дурацкая Карцеровна даже это превратит в гавно, даже занятие, которое могло бы мне принести радость и хорошие оценки. Сначала мы зубрили инструкцию к машинке, которая все равно не пригодится, и конечно надо было по очереди отвечать вслух у доски про все эти приводные колеса и ремни, и я плохо ответил. Хотя на маминой машинке я могу шить с закрытыми глазами, я ее на ощупь знаю.

Но в среду нам задали шить иголкой с ниткой на кусочке ткани! Разные швы. Ну это детский сад вообще, и зачем мы зубрили приводы и колеса, и почему мы не можем сшить на машинке что-то полезное. И я прострочил кусок – все эти вперед иголку и назад иголку и другие, а Карцеровна сказала, что я сначала сделал не то, а другое!!! Надо было попорядку, как на доске написано, первый шов, второй, третий… а я пропустил тамбурный и заметил в конце и в конце его добавил. Ну какая разница??? Как можно быть дибилкой, если ты учишь детей, чтобы они просто стали взрослыми и умели жить нормально! Мне кажется, Карцеровна специально пытается сделать, чтобы никто не был умным. Она сказала переделать до конца урока, но я не успел переделать, и двойка.

Сказал маме с папой, папа сказал: потерпи эту дуру, потому что со следующего года будешь учиться в Одессе, а мама в злости сказала: а с чего он должен терпеть? Она пошла к директору, я не знаю, о чем они разговаривали, она вернулась уже не такая злая. А на следующий день Карцеровна ничего мне не говорила вообще. Мы снова шили на кусочках, и она ходила по рядам и придиралась, как кто держит иголку, и только фыркала, как будто можно супернеправильно держать иголку.

Я очень устаю, когда надо делать такое, что не имеет смысла. Иногда я думаю о том, что в аду черти не режут на куски или не жарят в огне, а просто надо вечно делать вещи, которые никому не нужны. В книжке мифов Греции был такой герой Сизиф, он должен был вкатывать огромный камень в гору, а тот катился обратно. И так всегда, бесконечно. Мне кажется, это самый адский ад.

Снилось плохое снова.

Но чтобы были силы записать, я сначала про хорошее напишу. А то я расстроился из-за Карцеровны и из-за Йоси, это я не пишу, что он болел последние две недели и мы не виделись, я приходил к ним, но Йосина мама попросила чтобы я не заходил, потому что он заразный. Я написал ему письмо, там рассказал про школу, про всякое и позвал его на день рождения. У меня же послезавтра день рождения! Я так и не знаю, поправится ли Йося. Ну вот я снова пишу плохое, а хотел себе поднять настроение.

Так вот, Дина приедет, и она сказала, что у нее для меня сюрприз. И такой огромный, что я не поверю даже какой. Она звонила мне и говорила радостно. Сказала, что очень устала, но ждет выходного, чтобы приехать с сюрпризом.

А про плохие сны вот. Сначала был крутой, он мне даже понравился. Такого раньше еще не было. Я был в каменном городе, тоже пустом, но неразрушенном, и там не было ощущения, что всех убило и что есть какое-то зло. Просто очень старый город, как будто все давно куда-то ушли. Я ходил там по ступенькам, но они такие огромные, что я сначала не понял, что это ступеньки. Перелезал с глыбы на глыбу, а потом поднял голову и понял, что я на гигантской лестнице. И там были каменные львы, я трогал их лапы, там только лапа с меня размером, а все остальное совсем большое. Я понял, что это львы, только когда отошел в сторону. А здания совсем огромные. И везде очень тихо и везде жесткие зеленые растения, по стенам, я таких не знаю. Это очень красивое место, но я там себя почувствовал печально, как будто я крошечка такая в мире.