Поэтому, когда, даже не окончив школы, я отправился поступать на курс к именитому Мастеру, я предчувствовал, что выйду победителем. В итоге по личной просьбе Багринцева в моих документах подправили год рождения, и, простившись с детдомом, я стал студентом знаменитейшего театрального института в России, цитадели самого потрясающего из всех известных мне искусств.

Теперь я был целиком предоставлен самому себе и искусству. Моя мечта сбылась легко и непринужденно. Я находился на своем месте и знал, что не развенчаю надежд, которые возлагал на меня мой Мастер. Вскоре я в этом убедился.

Однажды после индивидуальных занятий с учителем, после самых значительных слов о профессии, какие я только желал услышать, после того, как меня по-настоящему заставили влезть в чужое естество, я долго не мог прийти в себя. Мне все еще казалось, что я – Печорин и меня одолевают те же сомнения, те же страсти, что и моего героя. Я и в самом деле поверил, что я – это вовсе не я, и на дворе XIX век, и одет я в военную, ловко сидящую на мне форму.

Это была моя первая серьезная работа – показ самостоятельных отрывков. Я выложился полностью, отрывок окончился, и я вышел в коридор, закурил. Со лба градом катился пот…

Я не сразу услышал шум, доносившийся из зала. Впоследствии выяснилось, что впервые за долгие годы существования актерской кафедры исполнителя отрывка, первокурсника, вызывали на бис, тем самым почти разрушив моральный настрой моих однокурсников, чьи показы отрывков должны были следовать за мной. Багринцев не комментировал мою работу, он только коротко кивнул мне и сказал своим поставленным низким голосом:

– Блестяще!

Я тогда что-то почувствовал, какой-то неуловимый всплеск в его глазах, у меня внутри как будто натянулась тугая тетива…

Затем последовал разбор отрывков. Было сказано много слов относительно моего Печорина, я почти не слушал, переживая внутри новую эмоцию, натягивая тетиву до предела. В том, что я талантлив, у меня и раньше не было сомнений, однако впервые это было признано всеми.

Заседание кафедры закончилось за полночь, Багринцев еще долго курил в своем кабинете. Я тихонько постучался и вошел. Он сидел один, ворот его рубахи был расстегнут, сизый дым витал под потолком. Мне показалось, что Мастер чем-то расстроен, по крайней мере лицо у него, прежде всегда волевое и твердое, было печально.

– Что с вами, Евгений Васильевич? – тихо спросил я.

– Вацлав, ты разбил мне сердце! Ты слишком талантлив, мой дорогой, я просто не знаю, чему тебя учить… Ты знаешь, Вацек, я всю жизнь мечтал встретить такого ученика, как ты… И вот теперь мне отчего-то грустно. Впрочем, это все мои старческие, наверное, переживания. – И Багринцев снова улыбнулся, лицо его прояснилось.

В этот момент тетива внутри меня сжалась и лопнула. Я подошел к нему и…

Меня отвлекли от воспоминаний звонкие голоса, доносившиеся с улицы. Я снова подошел к окну. У ограды дома топтались две девицы в кедах и ярких шарфах. Движение за занавеской очень их вдохновило, они тут же принялись растягивать бумажный транспарант, испещренный корявыми сердечками. Посреди плаката красовалась надпись: «Дэмиэн Грин – Вы Бог!» Надо будет сказать Джону, чтобы как-нибудь выдал этим дежурным фанаткам пару открыток с автографами. Любовь, как и ненависть, надо вовремя подогревать соответствующими поступками.

В дверь позвонили. Это сладкая парочка от фешн-олимпа явилась умасливать, разминать, взбадривать и омолаживать мое тело. Я небрежно киваю им, нарочито медленно скидываю с лепного торса халат из тончайшего шелка и укладываюсь на массажный стол. Не забывая, впрочем, краем глаза наблюдать, как Гарри и Томас возбужденно переглядываются. Мерзкие педики.

Да, я проделал длинный путь от детдомовского сироты Вацлава Левандовского до звезды британской сцены Дэмиэна Грина. Я сменил страну проживания, имя и круг общения, я окружил себя красивыми вещами и обожанием поклонников. Я объездил весь мир, я видел мрачное веселье венецианского карнавала, ночевал в трущобах Рио-де-Жанейро, охотился на львов в Кении и торговался на индийском базаре, спал с тайскими шлюхами и однажды едва не обручился с наследной принцессой одной крошечной европейской страны. Я достиг такого уровня знаменитости, славы и богатства, что мог позволить себе все. Здесь, вероятно, следовало бы посетовать, что в нищей безвестной юности я был неизмеримо счастливей. Однако это было бы неправдой. Разумеется, большие возможности подразумевают жизнь более интересную и насыщенную. Что до счастья…

Это всего лишь миф, красочная приманка, которую люди вывешивают перед собой, чтобы не так тоскливо было влачить ежедневное однотипное существование. «Я буду работать по двенадцать часов в сутки, скоплю денег, приобрету квартиру – и буду счастлив», – обманывают они себя. Или: «Я женюсь на этой женщине, разведу сопливых отпрысков и буду счастлив, играя с ними в кошки-мышки». И то и другое, в конце концов, довольно популярный самообман. Мало кому хватает мужества признать, что счастье неуловимо, как солнечные блики на речной воде. Сегодня, в данную секунду, оно поглощает тебя целиком, но проходит лишь миг – и ты уже несчастен до самых кончиков пальцев. Причем счастье эфемерно, груз несчастья же ты вынужден таскать на себе долгие годы. Все же как несправедливо устроен мир, если разобраться…

Если что и заставляет меня возвращаться в памяти к дням моей молодости, то это одно событие, которое круто переменило мою жизнь. Не будучи моралистом, искренне полагая, что человеку позволено ровно столько, сколько он сам может себе позволить, я все же не могу отделаться от посещающих меня ночами смутных и тревожных видений и просыпаюсь иногда в тисках темного ужаса. Я не пытался забыть об этом, вычеркнуть из памяти, ведь любое впечатление, каким бы сильным и отталкивающим оно ни было, бесценный дар для нашей души. Может быть, именно поэтому я и решился вновь вернуться в город моей юности, встретиться с людьми, окружавшими меня в то время. Я большой любитель ставить эксперименты, прежде всего надо самим собой.

Телефон снова зазвонил. Гарри с заискивающей улыбкой залез под кровать и подал его мне. На этот раз я снял трубку.

– Мистер Грин, – зачастил Джон, – все в порядке. Билеты заказаны на завтра, номер в гостинице «Националь». Я заеду за вами утром в девять часов.

Итак, Рубикон перейден.

Выдворив Гарри и его подручного из комнаты, я достал старинный серебряный портсигар, затем, открыв ящик стола, вытащил оттуда коричневый, пахнущий дурманом и сандаловым деревом предмет. Поставил длинную трубку на тумбочку, вынул из портсигара несколько шариков. Это был самый лучший опий, который только можно было достать: один китайский делец довольно-таки часто привозил мне его. Я раскурил трубку и не спеша прилег на кровать. Внутри разлилось тепло, стало спокойно и светло. Оставалось только одно – ждать. Я знал, что Он скоро появится.

Мерцающий сумрак клубился в углах кабинета. Темные, отделанные деревом стены мерно покачивались, расплывались в стороны, раздвигая пространство. Я видел искры, и звезды, и уходящий во тьму зеркальный коридор. Я знал, что еще секунда – и Он придет ко мне, вечно юный, стройный, прекрасный, с застрявшими в золотых волосах прозрачными брызгами.

Стас вышел ко мне, спустился по уходящим в никуда ступеням. И я улыбнулся ему.

– Зачем ты едешь туда? – спросил он безо всякого энтузиазма в голосе.

– Из любопытства, – ответил я. – Разве это не единственная достойная причина для любого поступка?

– Тебе в самом деле интересны эти люди? – с сомнением покачал головой он. – Они давно чужие тебе. Они так же изменились, как и ты сам. И скорее всего, не в лучшую сторону.

– Мне все люди чужие, – возразил я. – И все одинаково любопытны. Мне хочется посмотреть, что сотворило с ними время. Ты знаешь, время – единственный бог, которого я боюсь.

– Ты боишься времени… впрочем, пока оно над тобой не властно, мой вечно юный брат, – усмехнулся Станислав. – Но ты не боишься того, что они узнают… Ты мастер фантасмагорий, и с годами этот твой талант приобрел невиданный размах. Но неужели он научил тебя, как избавиться от страха?

– Ты ошибаешься, я боюсь, очень боюсь, – сказал ему я. – Боюсь и страстно желаю. Говорят, человека всегда тянет на место преступления. Как думаешь, почему? Может быть, мы оставляем там частичку своей души? Смутное отражение, запечатлевшееся на оболочке глаз мертвеца?

– Парадоксы, – вздохнул он, – в этом ты мастер. С другой стороны, мой дорогой Вацлав, последнее мое воспоминание из жизни – это ты, красивый, как юный греческий бог. Я помню, как тучи сгустились над озером, помню, как ощутил последний порыв ветра… вот и все… Так что доля истины в твоих словах есть. Я запомнил тебя, и вот вынужден годами захаживать к тебе и выслушивать этот горячечный бред, мой дорогой, никогда не стареющий и не унывающий любитель первоклассного опия. Так, значит, ты боишься разоблачения и все равно едешь туда? Но зачем?

– Страх – всего лишь эмоция, – улыбнулся я. – Одна из самых сильных. А сильные переживания всегда меня привлекали. Их слишком мало в нашей обыденной жизни. Разоблачение, возмездие… Только ничего этого не будет. Никто ничего не узнает, раз до сих пор – за восемнадцать лет – правда не выплыла на поверхность.

Веки мои отяжелели. Я чувствовал, что скоро тяжелый, черный сон одолеет меня. И старался оттянуть это мгновение, еще немного побыть с братом, услышать его слова. Я уже не видел лица, лишь ощущал кожей его легкое дыхание.

– Они узнают, – покачал головой Станислав. – Кто-нибудь обязательно догадается, раскопает все это. Они узнают, кого ты убил…