– Всем известно, что хан Махмуд – правнук высокочтимого повелителя Тимура-Кутлука, а мой дед, знаменитый Идегей, был правой рукой Тимура-Кутлука. – Беклярибек Тимер говорил медленно, словно обдумывал каждое слово, и всем присутствующим на этом вечернем пиру казалось, что его речь звучит смертным приговором заманчивому предложению крымского хана.
Но Менгли-Гирей думал иначе. В улусе беклярибека он гостил четвёртый день и ещё ни разу не услышал прямого ответа от могущественного мангыта. Теперь восточные учтивости и хитроумные сплетения разговоров, где никогда не говорили прямо «нет» и «да», остались позади. Беклярибек Тимер наконец высказал всё, что держал в уме все эти дни, с тех пор, как в его улус прибыл сын Хаджи-Гирея – Менгли. Молодой солтан выдохнул с облегчением, он привык сражаться, глядя в лицо сопернику. Открытые слова Тимера разрешали и ему высказаться с такой же прямотой.
– Достойнейший из владык, мы высоко ценим и чтим память эмира Идегея, того, кто создал могучий и непобедимый Мангытский юрт. Только речь не о благородном хане Тимур-Кутлуке, верном союзнике эмира, а об его недостойном сыне. Разве не коварного Тимура ваш благородный дед с почестями усадил на трон Сарая[7], не ему ли отдал в жёны самую прекрасную и юную дочь свою, чем же ответил эмиру Идегею хан Тимур?
С внутренним удовлетворением Менгли-Гирей заметил, как дрогнуло каменное лицо беклярибека, и с ещё большим пылом продолжил:
– Вы знаете не хуже меня, что хан Тимур отплатил вашему деду чёрной неблагодарностью. Из-за него владетелю Мангытского юрта пришлось бежать в Хорезм, а после в Сарайчик, в Ургенч! И всюду зависть хана Тимура преследовали эмира, пока гнев Всевышнего не покарал его[8]. А теперь подумайте, высокочтимый беклярибек, кому вы храните верность? Правнуку хана Тимура-Кутлука, который был другом вашему деду, или внуку хана Тимура – злейшего врага всего Мангытского юрта?
Тишина воцарилась в богатой юрте беклярибека. Солтан Менгли осушил чашу с кумысом, ему казалось, что блестящая речь не могла не произвести впечатления на старого мангыта и его людей. Желанная победа была так близка. Хан Махмуд, как верный продолжатель идей своего отца – Кичи-Мухаммада и деда – хана Тимура, этим летом будет уничтожен вместе с Большой Ордой, если сейчас беклярибек Тимер скажет «да». Но повелитель мангытов молчал, молчали и все присутствовавшие. Они пытались угадать, каким будет решение господина. Наконец беклярибек поднял задумчивый взгляд на сидевшего перед ним крымского солтана:
– Кто виновен, а кто – нет, о том судить не нам, а Всевышнему! Аллах более сведущ в неведомом! Если хан Тимур причинил много бед и неприятностей нашему прародителю, могущественному Идегею, то его внук, хан Махмуд, правящий с помощью Аллаха в Сарае, не доставил нам никаких хлопот. Но и ваш отец, высокочтимый хан Хаджи-Гирей, никогда не был врагом мангытов. Потому я не стану ни на чью сторону! Вы можете передать своему отцу, уважаемый солтан, что я не поведу своих воинов осаждать Сарай. Но и когда ваш отец пожелает это сделать, не дам помощи хану Махмуду, даже если он будет об этом просить. А сейчас, Менгли-Гирей, вы можете гостить в моём улусе сколько пожелаете, и в любое время здесь вас встретят, как дорогого гостя! Отдайте должное угощениям, мы за разговорами совсем забыли о пире и веселье.
Повелитель мангытов хлопнул в ладоши. Зазвучала музыка, по шатру заскользили смуглые танцовщицы. Засуетились прислужники, принялись подносить блюда с горячей, истекающей жиром, бараниной. Гости словно очнулись от долгого безмолвия, зашевелились, оживлённо переговариваясь, принялись за еду.
А Менгли, расстроенному неудачей, кусок не лез в горло. Он уже решил незаметно покинуть пир, как к нему подсел один из сыновей беклярибека, мурза Хусаин. Он дружески обнял его за плечи, зашептал:
– Не переживай, Менгли, будь я на месте отца, пошёл бы с тобой воевать против самого египетского султана. Но мой отец больше занят торговлей, чем войной, ему важней, чтобы преумножались наши табуны, а не враги.
Менгли-Гирей улыбнулся, мурза Хусаин был единственным из сыновей правителя улуса, с кем солтан успел подружиться. Был мурза немногим моложе Менгли, статен, широкоплеч и красив нездешней красотой. Ничто в его безупречном лице не указывало на мангытскую кровь, а глаза были такой глубокой синевы, какую не встретишь среди раскосых тёмных глаз степняков. Но удаль в Хусаине была настоящая, доставшаяся от воинов-кочевников. Звон сабель будоражил его кровь, близкая битва разжигала желание окунуться в неё с головой.
– Знаю, Хусаин. Верю, что пошёл бы со мной, если бы позволил отец. Тогда дай совет, если нет надежды на родственников покойного мурзабека Мусеки, куда кинуть клич? Я бы отправился к братьям моей второй жены Махдумсолтан, мурзам из рода Мансур, но их земли слишком далеко. А ваши степные воины превратились в мирных торговцев, пасут скот, считают барыши, а сабли их ржавеют в юртах!
– Не горячись, Менгли! Если мой отец разочаровал тебя, в том не его вина, он осторожен, как все старики. И сыновей покойного мурзабека Мусеки не вини, им хватает свары меж собой. А настоящих батыров и горячих головой в Степи хватает, завтра укажу тебе их. А сейчас, если насытился, пойдём прогуляемся.
Они выбрались из юрты, и Менгли-Гирей полной грудью вдохнул свежий, дразнящий воздух весенней степи. Вечер уже опустился на стойбище, и женщины в простых домотканых одеждах доили кобылиц. Крымский солтан с интересом наблюдал за их нехитрыми монотонными движениями. Менгли рос совсем в другой обстановке, там быт простых людей был скрыт от его глаз. А здесь, наблюдая, как тугие белые струйки ударяются о стенки сосуда, он вдруг почувствовал, как постепенно успокаивается, и мысли приходят в порядок. Поистине, прав был поэт, принёсший в мир слова:
То, что он потерпел неудачу у беклярибека Тимера, не должно было заставить его опустить руки. Беклярибек – не единственный могущественный владетель степного улуса. Знатный мангыт просто оказался первым на пути у Менгли, и это не повод для расслабления. Завтра же он поблагодарит Тимера за гостеприимство и отправится дальше.
Менгли-Гирей и не заметил, как они с Хусаином оказались на окраине стойбища. Остановились, решая, взять ли коней, чтобы промчаться по степи с ветерком, или отправиться к реке, ведя неспешную беседу. Не сразу услышали тихое девичье пересмеивание, словно кто-то невидимый перекатывал стеклянные бусинки. Менгли обернулся и замер. Перед ним стояли две девушки, но будь ими полна вся степь, в тот миг он увидел только одну. Ту, кто ослепляя сиянием и нежностью тонкого лица, внезапно перестав смеяться, не отрывала от него тёмно-синий взгляд сапфировых глаз. Сердце солтана забилось, словно пойманная в клетке птица, и звенящая тишина воцарилась вокруг. «О Всевышний, откуда в этой степи, в этом насквозь пропахшем дымом и пыльным зноем стойбище явилась пери, достойная быть царицей среди красавиц?! Не могла простая женщина произвести на свет столь прекрасное совершенство. Должно быть, сам Всемогущий Аллах послал на землю лунный луч, а он превратился в девушку, явившуюся передо мной!»
Как сквозь сон услышал он слова Хусаина:
– А это, Менгли, мои сёстры. Смешливая, которая никак не может остановиться, Шахназ, её имя означает «много нежности и ласки». И не будь мы сводными братом и сестрой, клянусь, испробовал бы на себе, так ли уж верно её имя! А вот и любимица, Нурсолтан. Она моя единоутробная сестрёнка, и я люблю её больше всех на свете. Мужчины просто сходят с ума, едва увидев её. Да и наш отец, ты уж не обижайся, Шахназ, любит Нурсолтан больше других дочерей!
– Мне ли это не знать! – Шахназ надула губки, чем сразу заслужила порцию утешений от синеглазого красавца Хусаина.
Они пересмеивались, вспоминали ногайских мурз, ставших жертвами их прекрасной сестры, и не замечали, что главная героиня их рассказов, бессердечная Нурсолтан, не ответившая ни на одно горячее признание в любви, сейчас краснела и трепетала под взглядом крымского солтана.
– Нурсолтан! Нурсолтан, да что с тобой? – Шахназ дёрнула сестру за тонкий жёлтого шёлка рукав кулмэка[10].
И девушка очнулась, взглянула на Шахназ, затем на Хусаина, на смутившегося Менгли. Её взгляд ещё на мгновение задержался на солтане, как вдруг, спрятав лицо в ладонях, дочь Тимера бросилась бежать.
Шахназ вздохнула и откинулась на мягкие шкуры. Нурсолтан, с которой всегда можно было поговорить о чём угодно, сегодня молчала, словно воды в рот набрала. И зачем только Шахназ осталась ночевать в юрте Нурсолтан? Похоже, с тех пор, как сын крымского хана покинул их, её подруга потеряла интерес к девичьим посиделкам. Подумать только, и что Нурсолтан нашла в этом Менгли-Гирее? Шахназ он вовсе не заинтересовал. Менгли всего-то шестой сын хана, а это значит, не быть ему повелителем Крымской Орды. К тому же у Хусаина она вызнала, что солтан уже дважды женат, а кого прельстит быть третьей женой? А вот у Хусаина она согласна быть хоть четвёртой! Шахназ опять вздохнула и произнесла:
– Почему Аллах так несправедлив, надо же было создать такого красивого мужчину и сделать его моим братом.
Нурсолтан прикрыла утомлённые глаза. Она не спала уже вторую ночь, с того самого дня, как узнала от Хусаина, что Менгли-Гирей уехал. Спасительный сон никак не шёл к ней, а она так нуждалась в нём, чтобы хотя бы немного забыть про боль, которая терзала её сердце. Жалобы Шахназ были так привычны, но не ответить на них было неучтиво. К тому же начатый сестрой разговор мог отвлечь от тягостных мыслей.
– Ты как всегда страдаешь о Хусаине? Очнись, сестра, детство закончилось, эти твои игры в любовь с братом смешны.
– Не вижу в этом ничего смешного!
Шахназ обиделась и надула губы, но долго молчать она не могла:
– У нас разные матери, мы с ним совсем не похожи! И почему Всевышнему вздумалось запрещать браки между такими, как мы?
– Шахназ, родная! – Нурсолтан присела рядом, обняла сестру. – На свете так много мужчин. Почему тебе вздумалось влюбиться в собственного брата? Уверена, это просто детские капризы. И Хусаин виноват, вечно дразнит тебя, я обязательно поговорю с ним.
– О нет! – вскричала Шахназ. – Если поговоришь об этом с Хусаином, он станет избегать меня, а я этого не переживу!
Девушка даже топнула ногой, крепко стиснула кулачки. «Совсем как в детстве», – подумала Нурсолтан и улыбнулась. Когда Шахназ не удавалось заполучить то, что она хотела, она топала ногами, грозно сверкала глазами и готова была убить всех нянек.
– Хорошо, Шахназ, ничего не скажу Хусаину, но и ты пообещай, что будешь вести себя благоразумно.
– Как скажешь, – недовольно буркнула Шахназ. – Обещаю быть благоразумной, только это не по мне.
– Да услышит тебя Аллах! – улыбнулась Нурсолтан.
Помирившись, они устроились на широком ложе, укрылись верблюжьим покрывалом. Сёстры были рождены от разных матерей, и им обеим должно было исполниться по пятнадцать лет. Это был возраст, когда их сверстницы уже качали зыбки с собственными детьми[11]. Девушки из знатных родов редко выходили замуж по любви, их уделом была политическая сделка. Беки искали выгодного союза с соседями или дальними сородичами, оплачивали временное спокойствие на границах собственными дочерьми.
И такая судьба ждала Шахназ. Пока своевольная дочь Тимера мечтала о несбыточном, отец решил её участь. Казанский хан Махмуд просил у беклярибека одну из дочерей в жёны для своего второго сына солтана Ибрагима. Переписка по этому поводу продолжалась несколько месяцев, и к лету повелитель мангытов решил отправить в далёкую Казань бику[12] Шахназ. Из ханства уже выехали тойчи[13] во главе с беком Шептяком. Ему, главному казанскому послу, хан Махмуд поручил ещё одну важную миссию – найти жену наследнику, солтану Халилю. Могущественный повелитель не доверял этого дела обычному ритуалу сватовства. Разве разглядишь нрав невесты за хитросплетениями переписки, разве поймёшь, глупа она или умна, добросердечна или злоязычна? Беку Шептяку были даны на этот счёт строгие напутствия, и опытный дипломат всю дорогу размышлял, как ему выполнить поручение господина.
Казанское посольство прибыло в улус Тимера в тот день, когда крымский солтан Менгли-Гирей пересёк границу Мангытского юрта и направился в Кырк-Ёр. Там его ожидал с вестями отец. Менгли удалось склонить на свою сторону двух мурз, которые обещали выставить по тысячи всадников. Он не стал больше тратить времени, зная, с каким нетерпением ожидает его отец. Даже эти две тысячи казались Менгли большой удачей после краха самонадеянности, какой он испытал на последнем пиру у повелителя мангытов.
Как только мысли коснулись злополучного дня, солтан тут же погрузился в мечтания, далёкие от битв и сражений. Вновь и вновь возникал перед ним нежный образ Нурсолтан. Никогда ещё он не был влюблён. Менгли считал, что женщины входят в его жизнь для утоления мужской страсти и продолжения рода. Но эта девочка, возникшая перед ним в весенней Ногайской степи, вырвала сердце Менгли и оставила себе как изысканное украшение.
О проекте
О подписке