VI

Утром Шурочка проснулась в великолепном настроении. Был воскресный день, и Клавдия решила отправиться в церковь. Она уже собралась выйти из дома, как на пороге появился Платон. Он вежливо поклонился и сказал, что пришел знакомиться. У него был счастливый вид. Черные волнистые волосы бросали тень на гладкий загорелый лоб, а ровные широкие брови придавали глубину синим глазам. Платон заговорил о деревне, о том, что считает эту местность очень живописной, что во время своих одиноких прогулок обнаружил немало чудесных видов. Клавдия внимательно слушала его и замечала, как по временам глаза его, будто случайно, встречались с глазами Шурочки, и она читала в них восхищение и живой интерес. Клавдия нашла его очень милым и пригласила к обеду. Она с нежностью посмотрела на Шурочку и отправилась в церковь, а Платон позвал Шурочку прогуляться по берегу реки.

Некоторое время они шли молча, оба были немного смущены. Им было хорошо друг возле друга. Солнце поднималось все выше и выше, прозрачный туман рассеялся, и река, гладкая, как зеркало, засверкала на солнце. Шурочка взволновано прошептала:

– Как красиво!

– Да, очень красиво, – подтвердил Платон.

Красота этого утра находила созвучие в их сердцах.

Откуда-то прилетела пчела и стала сопровождать молодую пару. Она несколько раз пыталась сесть прямо на нос Платону, он ее смахивал, а она расположилась у него на плече и, казалось, сторожила его нос, поминутно пытаясь снова сесть на него. При каждом полете пчелы раздавался звонкий смех Шурочки.

– Вот упрямая, так и норовит тяпнуть меня за нос, и как же я с распухшим носом заявлюсь к Клавдии на обед? – и они снова смеялись, а у Шурочки на глазах от смеха выступили слезы.

Они прошлись по берегу, потом миновали барский дом, где раньше размещалась школа, и очутились на открытой равнине, уходившей перед ними вдаль. Шурочка была взбудоражена новыми, непривычными ощущениями. Кругом стрекотали кузнечики, и других звуков не было слышно под ясным небом. Поодаль виднелся густой лес, и они направились туда. Под сенью огромных деревьев тянулась узкая тропинка. Когда они вступили на эту тропинку, на них пахнуло плесенью и сыростью, но они шли все дальше.

– Вот здесь мы можем посидеть, – сказал Платон, указывая на засохшее дерево, через прогалину листвы которого прорывался поток солнечного света, согревавший землю.

Молодые люди уселись так, чтобы голова была в тени, а ноги грелись на солнце. Они говорили о себе, о своих привычках, вкусах. Платон сообщил ей, что ему надоела пустая жизнь, что он редко встречал искренность и правду и, что ему пришлась по душе их деревушка. За разговором все чаще встречались и улыбались друг другу их глаза, и им казалось, что души их наполняются добротой, любовью и интересом ко всему тому, что не занимало их прежде.

Они возвратились к обеду, за столом были болтливы, как школьники на переменах между уроками, любой пустяк служил поводом для бурного веселья. Когда Платон ушел, Клавдия, заметив, как сияет от счастья Шурочка, сказала:

– Не твой ли это суженный?

Шурочка опустила глаза, и щеки ее залились румянцем.

Вечером она была необычно взволнованной, ей хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Она достала свою любимую тряпочную куклу, которую когда-то сшила сама, и, как любимую подругу, прижала игрушку к губам, осыпая страстными поцелуями ее мягкие щеки. Она держала куклу в руках, а сама думала о нем, и сердце ее замирало. С каждым днем волнующее желание любви все сильнее овладевало ею. Она бегала на луг, срывала ромашки и гадала по их белоснежным лепесткам. «Он ли тот, кто создан для меня одной? Не уж то я влюбилась?» – размышляла она. И вскоре она уже думала о нем беспрестанно. В его присутствии у нее стремительно билось сердце, она краснела, встречая его взгляд, вздрагивала от звука его голоса.

Платон в то же время пользовался каждым предлогом, чтобы повидать Шурочку. Он каждый вечер, после работы, приходил к ее дому, облюбовал уголок в самой глубине деревьев и мог часами сидеть, наблюдая за ней. Он не сводил глаз с Шурочки, когда она сновала по двору, его мысли медленно скользили в его затуманенной голове. Било полночь, потом час, потом два часа. Домишки вокруг засыпали один за другим, опускалась глубокая тишина, а он все сидел на опустевшей темной улице и не хотел уходить в свой одинокий холостяцкий дом.

Однажды он появился и заявил твердым голосом:

– Клавдия, я прошу Шурочкиной руки.

Потом приблизился к Шурочке, встал на одно колено, взял ее руку и поцеловал долгим и нежным поцелуем. Внезапно он поднял голову и взглянул ей прямо в глаза:

– Ты согласна стать моей женой?

Она растерянно посмотрела на Клавдию, лицо которой застыло в широкой улыбке, затем на Платона и пролепетала, краснея до корней волос:

– Согласна.

– Я не возражаю против вашей женитьбы, – сказала Клавдия, – если Шурочка станет твоей женой, ты будешь мне, как сын. Ты не плохой парень и нравишься мне, – не переставая улыбаться, продолжала она.

Раз дело было решено, они не стали медлить с развязкой. Венчание назначили на конец июля, через месяц. Весь месяц Платон и Шурочка ждали свадьбы с нетерпением. Они купались в чувствах пленительной влюбленности, упивались прелестью невинных ласк, пожатия пальцев, страстных взглядов и поцелуев и томились желанием настоящих любовных объятий.

Когда был назначен день свадьбы, Шурочка помчалась к Насте поделиться своей радостью. Открыв калитку, она наткнулась на Елизавету Афанасьевну. Ее черты были угрюмы. Поседевшие волосы спускались на плечи беспорядочными прядями, а большие глаза, глубоко ввалившиеся, бросали странные взгляды. Все ее движения были порывисты и резки, как и мысли, волновавшие ее. Она металась по двору, говорила и смеялась сама с собой. Шурочка поздоровалась с ней, но Елизавета Афанасьевна посмотрела на нее блуждающим взглядом и ничего не ответила.

Вот уже пять лет, как она потеряла рассудок. После того, как пришло известие из города о смерти ее мужа, она сразу же слегла. Все думали, что она не выживет. Елизавета не умерла, но с этой минуты ее судьба была обречена. Сначала она жила воспоминаниями. Какой великолепной казалась для нее та прежняя жизнь, жизнь с любимым Анисимом! Она была гораздо моложе его, красивая и добрая, с ласковым лицом, вышла замуж за него по любви и любила его всю свою жизнь. Он никогда ни в чем не упрекал и не бранил ее, а она всегда покровительствовала ему. Когда он болел, она, не щадя себя, ухаживала за ним. Часто по ночам сидела рядом, а он, дочитав очередную книгу, делился с ней своими мыслями и суждениями. Она умела с восхищением слушать его бурные речи и уговорить его немного отдохнуть и заснуть. Книги составляли часть его самого, а Елизавета, казалось, составляла часть его книг. Ее присутствие смягчало его. Он знал, что любим и боготворил ее. Он говорил ей об этом двадцать раз на дню, а она, слушая его, улыбалась. Как они были счастливы!

После его смерти глаза ее потухли и никогда больше не светились тем блеском, каким светились когда-то для Анисима. Цвет лица, удивительной чистоты, с каждым днем менялся, становясь все бледнее. С цветом лица менялось и выражение, оно стало печальным и безжизненным. Раньше она любила рассказывать детям разные забавные истории. Сейчас же она говорила такие вещи, от которых леденило кровь, говорила о каких-то демонах, ночных танцах вокруг деревьев. Все эти рассказы подтверждали, что на ее разум легла таинственная завеса, которую уже невозможно было отстранить. Душа ее питалась прошлым. Мысли и воспоминания, ощущение печали и удовольствия – все мешалось необъяснимым образом в ее голове. Нередко она бродила между деревьями и кустарниками и предавалась видениям. В последнее время эти видения усилились. Едва наступала темнота, Елизавета начинала стонать. Она стонала протяжно, как волчья стая. Стон вырывался из дома, катился по крыше, был слышен везде. Потом она тихонько прокрадывалась во двор и начинала с кем-то разговаривать. Она говорила, смеялась, бурно жестикулировала, словно там, в темноте, был кто-то еще, невидимый для других, но тот, кого она видела, с кем общалась и кого ждала каждую ночь. Она видела своего Анисима, слышала его голос. Это была ее бессмертная любовь, бесплотная часть ее души, то, что она лелеяла на протяжении стольких лет. Ее охватывал бурный восторг, когда он выходил к ней из темной глубины.

Шурочка стояла, прикованная к калитке, еле дыша. Она стояла неподвижно, с орошенным слезами лицом. Наконец, на крыльце появилась Настя.

– Мама, ты зачем вышла? Иди в дом скорее, иди, моя хорошая, бабушка тебя сейчас будет кормить, – сказала она, ласково обняв свою мать.

Настя увела ее в дом и через минуту – другую снова показалась на крыльце.

– Бедная Елизавета Афанасьевна, – проговорила Шурочка, вытирая слезы.

Настя подошла к ней ближе и сказала:

– Шурочка, ты должна мне помочь. Мы с бабушкой не можем справиться с ней. Каждую ночь она повадилась уходить из дома. Я очень боюсь за нее. Не могла бы ты сегодня переночевать у нас?

– Конечно, моя дорогая. Я только отпрошусь у мамочки Клавочки и приду.

Шурочка пришла к Насте, когда уже стемнело. Как только пробило двенадцать часов, Елизавета Афанасьевна крадущейся походкой вышла из дома. Настя с Шурочкой не ложились спать, они были начеку. Дверь медленно отворилась. Девушки стояли на крыльце, не находя себе места. В тот же миг до них долетел мерно усиливающийся протяжный стон.

– Это она его зазывает, – прошептала Настя.

– Кого? – с изумлением спросила Шурочка.

– Призрака моего отца. Она сначала воет, как волчица на луну, а потом появляется он, и они общаются всю ночь, разговаривают, смеются, танцуют.

– Настена, мне страшно, – дрожащим голосом произнесла Шурочка.

– Не бойся, трусиха, нас же двое. Мы должны прогнать его, ведь это не отец мой, а демон, и это он сводит мою маму с ума.

Внезапно раздался смех Елизаветы. Она с любовью смотрела на какой-то куст, затем вдруг протянула руки и повесила на ветку гирлянду цветов, которую тайно взяла у Насти. Настя узнала в этой гирлянде цветы, подаренные ей Костей. В эту минуту Елизавета позабыла все, за исключением того фантастического мира, в котором сейчас царила. Присутствие Анисима довершало эту иллюзию, которая навсегда похитила сознание действительности. Она чувствовала его чистый, спокойный лоб, его блестящие глаза внушали ей силу, и его присутствие вдохновляло ее на необъяснимые поступки. Она закружилась в танце и залилась безудержным

смехом. Вдруг ее взгляд невольно упал на крыльцо, и лицо ее исказилось. Она издала звук, похожий на рычание зверя, и бросилась за калитку. Девушки мигом соскочили с крыльца и кинулись за ней, но в темноте потеряли ее след. Всю ночь они блуждали по деревне, разыскивая ее, обошли все улочки, весь берег реки, вышли на поляну, кричали, звали ее, но так и не смогли найти.

– А вдруг она убежала в лес? – спросила Настя.

– Я не пойду в лес, там страшно, да и заблудиться можно, – взмолилась Шурочка.

– Ладно, пойдем домой, – устало выговорила Настя, – немного поспим, а потом возобновим поиски.

Когда они вернулись, уже забрезжил рассвет.

– Смотри! – воскликнула Шурочка.

Безумная женщина испуганно выглядывала из-за вязанки дров. Она смотрела на них блуждающим взглядом, а потом вдруг прокричала:

– Ку-ка-ре-ку, ку-ка-ре-ку!

Настя увела ее в дом и уложила в постель. Мария Терентьевна все время плакала, а Шурочка медленно поплелась домой, перебирая в голове весь ужас пережитой ночи.

Целый день Настя просидела на крыльце, погруженная в свои мысли. Какой-то мужчина прошел медленными шагами с опущенной головой совсем возле дома. Она внезапно подняла глаза и вздрогнула, узнав в нем своего отца. У нее вырвалось невольное восклицание:

– Папа!

Но на улице было пусто. Никого не было вокруг. Тут на крыльцо вышла Мария Терентьевна и тихо произнесла:

– Настенька, Лизонька наша умерла.

Настя закрыла лицо ладонями, и под ними по ее щекам безудержно потекли горячие слезы.