А Коля тихонько вошел в комнату. Здесь еще сильнее пахло тихой, ласковой печалью. Высоченная и широченная железная кровать сразу же завладела Колиным вниманием. Ему хотелось рассмотреть и темный шкаф с зеркалом, в котором почти ничего не отражалось, и шаткий столик с лампой-грибочком, и огородик за окном, и картинки на стенах.

Но с кроватями надо было разобраться срочно.

Он откинул покрывало. Белье было желтенькое, пахнущее старым шкафом, но чистое и отглаженное, только что постеленное. «Тоже баба Катя», – ласково подумал Коля.

Половицы заскрипели. Девчонки, держась за руки, приковыляли за ним в комнату и теперь сонно смотрели по сторонам. Коля вывел их в сени, к умывальнику, сполоснул мордашки, протер мокрой тряпочкой запыленные ножки, взял под мышки и перенес на кровать.

Очутившись на подушках, обе блаженно заулыбались. Коля стянул с них платья, прикрыл одеялом и подвернул край матраса валиком – для безопасности.

Мама с бабой Катей на кухне все разбирали сумки и мешки. А на столе там стояло что-то, прикрытое полотенцем, вкусно пахнущее. Выудив из-под полотенца две оладушки, Коля понес их в комнату, но сестренки уже крепко спали. Пришлось съесть самому.

С наслаждением жуя, он рассматривал картинки и фотографии на стенах. Картинки были выцветшие, потертые, из старых журналов: цветы, осенние пейзажи, красавицы в старинных платьях.

В углу висела икона. На ней бородатый дед с посохом. А рядом с этой иконой маленький деревянный прямоугольничек, совсем темный, с облупившейся и почерневшей краской, смутно обрисовывавшей женскую фигуру под покрывалом.

Фотографий было мало. Был беленький серьезный мальчик в матроске. Была девочка в школьной форме с бантом на стриженых волосах.

А еще была большая фотография целого восьмого класса Красавинской восьмилетней школы. И там наконец Коля узнал маму со светлой косичкой и только тогда догадался, что девочка с бантиком – это тоже мама. Да и мальчик в матроске – батюшки! – и это мама.

А на другой стене висела очень старая фотография под стеклом с трещинкой. Стекло было пыльное. Коля стер ладонью пыль, стараясь не порезаться о трещину, и всмотрелся.

На стуле сидел мужчина с очень широкими плечами, темноволосый, темноусый, красивый, как все умные и добрые русские мужики. Рядом стояла щупленькая женщина в косыночке и держалась за широкое плечо мужчины. Дедушка и бабушка.

Окинув взглядом фотографии, Коля вдруг понял, что это все, что есть. Весь семейный альбом на стене.

А у них с матерью что? Колины детсадовские и школьные фотографии. И девчонки этой зимой в первый раз сфотографировались со своей группой.

А какими они были в три месяца, когда он выплясывал с ними по комнате? Забыл. И не вспомнить.

И, уже возвращаясь к матери на кухню, Коля подумал: «Вот зарабатывать начну – куплю фотоаппарат!».

Мама с бабой Катей уже сидели за столом и держали друг друга за руки. Обе оглянулись на его шаги:

– Ой, – спохватилась мама, – там бы девчонок-то уложить…

– Спят, – коротко отозвался Коля. Он вдруг понял, что так сильно устал, что рот тяжело открыть.

Баба Катя опять запричитала:

– Ну сынок, ну голубчик! Утешеньице-то материно! Весь в деда! Аннушка-то Михална была за ним как за каменной спиной.

И Коля даже про себя не улыбнулся этой «каменной спине», вспомнив, как беспомощно и доверчиво держалась молодая женщина на фотографии за плечо мужа.

Запах печали быстро выветрился из дома. Пахло теперь густыми сытными кашами, щавелевыми щами и цветами, которые девчонки тащили со всех лужаек и раскидывали по всем углам. А ступенька крыльца уже не плакала, а весело взвизгивала, как пес при виде хозяина.

Каждый день приносил новый подарок.

На первое же утро в деревне Колей был открыт целый сарай сокровищ: ящики столярных инструментов, гвоздей, шурупов, шайбочек, гаечек – все заботливо ухоженное, укрытое от пыли и сырости. А еще штабеля досочек, реечек и брусков. А в глубине на стенке – даже дух захватило! – велосипед.

Своего велосипеда у Коли не было никогда. Зато был хороший друг Серега, и у него в первом классе был «Орленок», потом – «Школьник», теперь – «Спорт». Серега не жмот, Коле дает кататься сколько влезет. Даже сказал Коле однажды:

– Ты больше меня с велосипедом возишься. Я только ездить умею, а ты как хозяин.

Но все это, конечно, только слова.

А вот теперь свой, наследный, хоть и старый, но вполне надежный.

Коля вытащил его на свет божий, обтер ветошкой – здесь же, на гвоздике, висела – крутанул колеса.

«Надо бы подкачать» – а вот и насос в углу на полке. «Надо бы смазать» – а вот и масленка тут же, рядышком. Как будто сам дед Николай под руку подложил.

Велосипед наполнил жизнь множеством интересных приключений.

Сделав поутру все необходимое – воды натаскать, огородик полить, подвинтить, что на глаза попадет, – Коля выкатывал из сарая велосипед. Заботливым глазом осматривал все суставчики, подкачивал шины и кивал маме: «Поехал».

Она с улыбкой протягивала ему кошелек и наказывала:

– Значит, хлеба, сахару подкупишь, крупки, какая будет, масла подсолнечного бутылку. Ну, может, еще чего к чаю выкинут.

Коля вешал на плечо рюкзачок и лихо вскакивал в седло. Девчонки стояли рядом, дожидаясь этого момента, чтобы замахать чумазыми ладошками, и махали, пока он не скрывался за поворотом.

А виден он был долго, потому что сначала ехал мимо бабы Кати и окликал ее через забор:

– Баба Катя, каких тебе гостинцев привезти?

Старушка с трудом распрямляла круглую спину и неизменно всплескивала черными земляными руками:

– Да о-ой! Да Колюшка! Да я уж и не знаю…

– Ты говорила, у тебя соль кончается. Купить? И мыла у тебя последний кусок.

– Голубчик! Да ведь как ты все помнишь-то? Колюшка-то родимый…

А Коля, махнув ей на прощание, ехал дальше. Ехал мимо Веры Ивановны и стучал в оконную раму:

– Вера Ивановна, день добрый. Вам в Красавине чего купить?

Худенькая аккуратная Вера Ивановна подходила к окошку и ласково отвечала:

– Здравствуй, дорогой. Да что там купить… Наверно, и не надо ничего. Все у меня есть.

– А булки-хлеба? А масло сливочное вдруг будет?

– Да, может быть…. Если такое чудо, что масло… пожалуй, возьми, – смущенно улыбается она. – Денег-то хватит ли? Возьми еще.

– Потом рассчитаемся.

И Коля трогается с места.

Следующая остановка – совсем покосившаяся избушка. Здесь приходится сойти с боевого коня и войти в дом. Если баба Дусенька не сидит на завалинке, то она дома, на кровати, охает и растирает тяжелые отекшие ноги.

К ней Коля заходил каждый день обязательно, с тех пор как услышал вечером очень встревоживший его разговор. Баба Катя рассказывала маме о прожитой зиме:

– А Дусенька-то у нас этой зимой совсем помирать решила. Дело-то как было… Мы сложились, а Нинка всем дров на зиму закупила и мужиков наняла. Те привезли, напилили – все слава богу! А ночью те дрова у Дусеньки и пропали. Да мы и знаем, на кого думать: пеструхинский здесь один шатался, такой пес-мужик. Пошла Дунюшка в сараюшку – а там щепки одни. Так она ведь, что ты думаешь, Светушка, и обрадовалась. Думала, Бог ей смерть мягкую посылает – заморозиться да сном и помереть. И нам-то никому не сказала, что дров у нее нет, и не знали мы.

Мороз-то ударил сразу после ноябрьских, да и снежку подвалило.

Нинка утром ко мне бежит. Пошли, говорит, к Дусе, что-то печку она второй день не топит. Веру Ивановну позвали, снежок с крыльца отвалили, а то в избу-то не войти. Входим – а в доме что на дворе, мороз такой же!

Лежит наша Дусенька на кровати, платочком белым повязалась, платьишко светленькое надела, чулочки новые, ненадеванные – приготовилась, значит! Лежит, а вроде дышит еще, парок от лица идет.

Ну Нинка скорее на крышу полезла, трубу откопала. А мы с Верой Ивановной давай Дусеньку водочкой оттирать. Уж не знам, как и подняли-то. А она, слышь, и заплакала, что помереть не дали. Нинка и давай ее по матушке-то крыть: а-а-а, такая-сякая, греховодница, раньше сроку на тот свет захотела. Язык-то у ней как помело!

Так ведь она, Нинка-то, Дусю к себе в дом забрала и всю зиму ее выхаживала. На свою кровать ее завалила, и вставать-то не давала, и кормила в кровати. А та только слезоньки лила: «Что это я как барыня, ем, да сплю, да радио слушаю». Так мы теперь все смеемся: барыня, мол, наша!

Вот поэтому к бабе Дусе надо было Коле обязательно зайти и самому посмотреть на ее полках, чего не хватает: спичек ли, соли, сахару. А то Дусенька сама и не помнит, что у нее есть, чего нет. Она и годов своих не помнит! Уж сколько лет твердит, что ей восемьдесят пять!

И наконец надо поздороваться с бабкой Ниной, самой молоденькой, всего-то два года как на пенсии. Сухая, жилистая, с огромными лужеными руками и лицом индейского вождя, она всегда занята мужским делом: то строгает что-то в сараюшке, то приколачивает на крыше, то, кряхтя и матерясь, колет дрова.

Коля окликает ее через заборчик:

– Баба Нина, день добрый! Не купить ли тебе чего?

– Ну вот! – заносчиво откликается та. – Я и сама покуда на ногах. А ты и так трех бабок отовариваешь, гляди, сумка треснет. Слышь! Чего мамка за молоком не идет? Крынка на столе, яйки в миске. Это для нее, пусть все берет.

– Она сейчас придет, – кивает Коля, трогаясь с места.

И вот быстро расстилается навстречу, прямо под колеса, пыльная дорога. Она так и дышит под колесами, не то что мертвый городской асфальт. Слева подплывает веселый солнечный березнячок и разворачивается гармошкой: подпевай, мол! Сквозь прозрачную березовую листву мелькают серые крыши – еще одна деревенька. А по правую руку поблескивает сквозь кустарник речка Тюша, и тянет прохладной водой оттуда.

Начинается Красавино – местная столица, с магазинчиком, почтой и клубом, куда по субботам, бывает, даже кино привозят. В общем, дачное место.

Из заросшего травой переулочка грустно смотрит вслед Коле одноэтажный белокирпичный дом с разбитыми стеклами и драной шиферной крышей. Когда-то это была мамина школа. Но перенесли совхозный центр в другое место, за пять километров отсюда, туда и школу перевели. А добротный, крепкий дом стал берлогой для всяких бродяг. Очень грустно думать об этом.

Но грустить некогда. Впереди магазин. Дощатый длинный барак. На одной его половине продается еда. На другой половине – что угодно для души, то есть ленты, кружева, ботинки, спички, мыло, керосин. Там же застенчиво жмутся в углу диван, холодильник и телевизор, покрытые пожелтевшими газетами, и годами ждут своих покупателей.

Обратно Коля едет не спеша, проверяя глазами дорогу. Рюкзак на спине уже не болтается тряпкой, а солидно восседает на спине, и по сторонам смотреть уже не хочется.

Теперь все идет в обратном порядке.

Бабка Нина машет ему с крыши и кричит ехидно:

– Ой, Кольк, надорвесся ты – трех бабок кормить!

У бабы Дусеньки Коля выкладывает на стол покупки, быстренько считает в уме и берет несколько монеток из жестяной коробочки, для него стоящей на столе.

Вера Ивановна берет через окно купленные для нее продукты и протягивает Коле деньги. Она никогда не заставляет его самого считать, сколько ему причитается.

А баба Катя ждет его у калитки с мамой и девочками, которые уже несколько минут прыгают и кричат: «Коля едет! Коля едет!».

А еще, порасспросив хорошенько шуструю бабку Нину, он как-то съездил в лес на разведку и набрал бидончик земляники. Набрал бы еще, но задерживаться не хотел, чтобы мама не тревожилась. Теперь он знал все ориентиры: речка Тюша, болотце Серушка, шоссейная дорога на совхоз, ельник – все сложилось в общую картину, как кусочки мозаики. И потом он уже смело ехал чуть не на целый день то за ягодами, то за грибами.

Вечерами, когда жара спадала, бабули частенько собирались к Дусенькиным окнам, рассиживались на завалинке, а Дусенька выглядывала из растворенного окошечка. Так сидели и неторопливо беседовали. Рассказывали друг другу давно известное, вспоминали забытое, жаловались на плохие времена и тут же вспоминали, что были времена и пострашнее. Говорить старались погромче, Дусенька была глуховата, и Коля, сидя с книгой в палисаднике за деревянным столиком на крепких ножках, ясно слышал их голоса в вечерней деревенской тишине.

В первые же дни Вера Ивановна, увидев его во дворе, ласково поздоровалась и предложила:

– Захочешь почитать что-нибудь – возьми у меня.

Коля сразу представил себе, как приятно было бы читать перед сном что-нибудь длинное-предлинное, чтобы на все каникулы хватило. И попросил «Войну и мир», потому что ничего длиннее не знал!

Дома, в городе, книжек было мало. Не на что было их покупать и некогда было читать. Что для уроков требовалось, Коля брал в библиотеке. А в доме Веры Ивановны даже пахло библиотекой – столько книг там было в шкафах до самого потолка.

Через две недели, закрыв последний том «Войны и мира», Коля подумал: «Хорошо, но мало». И перечитал все заново с еще большим удовольствием. Потом, вспомнив, что в школьной программе есть еще длинное «Преступление и наказание», попросил и его. Читал и слышал скрип своих мозговых извилин от непривычного напряжения! И окончательно убедился, что чем книга толще, тем интереснее.

Так и читал все лето по вечерам, выбирая на полках Веры Ивановны самое многотомное. «Анна Каренина» была короче «Войны и мира» и, соответственно, не такая интересная. Даже Анну в конце не было жалко, потому что он уже знал, чем дело кончится – поездом, кто ж этого не знает. А вот «Братья Карамазовы» – это да! Сильно! И «Дон Кихот» понравился, только жалко его было. И почему-то жалко самого Сервантеса, который притворялся, что смеется над этим безумным идальго. А прочитав «Сагу о Форсайтах», Коля посмотрел на себя в старое зеркало и подумал: «Может, я англичанин, в самом деле?».

Такое это было удовольствие – никуда не спешить, не заглядывать в конец, не пропускать страницы без разговоров. А просто читать себе и читать. «Буду зарабатывать – книг накуплю, – думал Коля. – Как захочется – сяду и почитаю».

Вот и читал себе за столиком под березой, отмахиваясь от комаров, под далекий говор старушек у Дусенькиной избушки.

В первую очередь старушки читали друг другу письма детей. Над каждой строчкой думали и вздыхали все вчетвером. Секретов друг от друга у них давно уже не было.

– «Все у нас, мама, хорошо, – усердно вчитывалась бабка Нина в письмо дочери и тут же комментировала со всегдашним ехидством. – У Валентина здоровье хорошее». А что ему сделается, такому лосю? Я вот была у них той зимой, насмотрелась. Жрет! Мне б такого обеда на неделю хватило. А Тонька ему подливает да подливает, подкладывает да подкладывает. Он из-за стола уж брюхо вытащить не может.

– Это вредно – так есть, – деликатно замечает Вера Ивановна, – он может здоровье испортить.

– Да уж, испортится у него! Как же! – возмущается теща и продолжает: – «Димочка кончил третий класс на все четверки, только по русскому и арифметике тройки». Это называется – все хорошо, прекрасная маркиза! Не могут сына арифметике научить!

– Это ничего, ничего, – успокаивает Вера Ивановна, – Димочка – мальчик хороший и умный, выправится.

– А уж голубчик-то, красавчик-то, – умиляется баба Катя, – как сейчас вижу, в тот год приезжал. Волосики светленькие, глазоньки голубенькие – ангелочек! Только худенький-то, худенький!

– Там, в городе, так мало витаминов, – вздыхает Вера Ивановна.

– Эт точно! Витамина «Р» им всем не хватает – р-р-ремня хорошего по заднице, – хмыкает бабка Нина.

Потом письмо читает Вера Ивановна. Кажется, семейная жизнь ее сына сложилась нелучшим образом.

– «Мы с ней, в сущности, давно чужие люди и не мешаем друг другу жить собственной жизнью. Удерживает меня сейчас только Виталий, но до его совершеннолетия осталось всего четыре года…», – читает Вера Ивановна.