Глава 4
Мария

Наступил второй день из назначенных мне приспешниками коварного кардинала, а я, вместо того чтобы рыться в барахле покойной матушки в поисках символичных артефактов, опять прохлаждался на скамейке неподалеку от Грибоедова. Закинув ногу на ногу, я размышлял о том, что у невольных и добровольных соглядатаев может составиться превратное мнение обо мне как о безнадежном сибарите. А что, если они перестанут меня уважать?

Скажут: «Не мужик наш Серега», и никогда больше порядочные олигархи и их органы не подадут мне руки. И денег взаймы не дадут. И на юбилей в рублевский особняк красного кирпича, с фонтаном, изображающим Самсона, раздирающего пасть льву, не позовут! Вот он, настоящий крах!

Но настоящий крах был в другом.

Пять тысяч рублей, оставленные Анной, закончились, ее не было дома вторые сутки, трудоустраиваться я не рвался, и сигарет у меня снова осталось всего две. Нет, не могу я еще уместить свою продуктовую корзинку москвича в три тысячи пятьсот рублей. Даже в пять не могу. И в пять пятьсот не смог бы. Я лениво созерцал залитый солнцем бульвар и думал об импрессионистах. Что мне еще оставалось?

Мозаичная игра света и тени на дорожке, ленивое колыхание листьев, волны запахов – можно закрыть глаза и представить себя в Ницце. Все то же самое – даже фастфуд со стойким амбре пережаренного фритюра. Кстати, я ну никак не мог проникнуться импрессионистами! Зрение стрекозы, помноженное на острый психоз. Однажды в каком-то офисе я увидел, как любящий родитель прилепил на стенку котенка, собранного его чадом из пазлов и наклеенного на бумагу. Не могу сказать, что сие творение хоть чем-то визуально отличалось от картины Моне. Мозаики в Римских термах произвели на меня в свое время гораздо большее впечатление – хотя бы тем, что их авторы складывали из осколков целое, вместо того чтобы дробить целое на части.

Словом, я оставил в покое проклятых импрессионистов и обратился к более занятному предмету – прохожим. С интересом оглядывая снующих мимо людей, я забавлялся тем, что составлял их психологические портреты.

Вдруг я нечаянно встретился взглядом с какой-то девушкой. Несколько мгновений я рассматривал ее фигурку, прежде чем до меня дошло: это Мария!

Я заметил, как она замедлила шаг, и догадался, что она меня узнала, несмотря на то что на мне были потертые джинсы из ближайшего секонда и развеселенькая гавайская рубашка оттуда же… Да и в целом я производил впечатление того же придурка, что и в первый раз.

Не знаю зачем, но я поднялся и направился к ней. Она, умничка, все правильно сообразила, и по тому, как она неловко отвернула голову, было ясно, что я порядочно смутил ее. Но мне было все равно. Я хотел с ней познакомиться по-настоящему.

Я шагнул навстречу девушке и, поравнявшись с ней, пошел рядом. Окружающие нас люди подумали, что встретились хорошие знакомые, те, кто шел следом, уже были уверены, что мы просто гуляем. Так я избавил бедную девушку от осуждения окружающих, а заодно нас двоих от глупых восклицаний с обеих сторон.

Некоторое время мы шли рядом и молчали, привыкая друг к другу. Я ловил ритм ее шагов и пытался унюхать, какими духами она пользуется, но со второй задачей потерпел фиаско. По-моему, она не пользовалась ничем. Когда я почувствовал, что волна тревоги, исходившая от нее, улеглась, я посмотрел на ее профиль. Наконец-то я вспомнил, кого напомнила мне ее внешность. Малые голландцы! Девушка с серьгой. Или девушка с письмом у окна. Стиль эпохи схвачен изумительно. Полупрозрачная кожа, пастельно-охряные волосы, нежно-розовые губы, тонкий, акварельно очерченный профиль. Ни мазка, ни черточки из того, что всегда нравилось мне в женщинах. Голландское полотно, внезапно обретшее жизнь пятьсот лет спустя.

– Мария, в прошлый раз я не сумел вам представиться, так вот: меня зовут Сергей, – я забросил голландцев и вернулся к девушке.

Она смущенно улыбнулась и кивнула. Я жестом указал ей на скамейку, и она, слегка покраснев, присела на ее край. Я примостился рядом.

– Простите меня за столь примитивный способ знакомства, но я, ей-богу, не был уверен, что, упустив вас и на этот раз, буду иметь еще один шанс на встречу.

Она снова улыбнулась и наконец посмотрела мне в глаза:

– Как вы себя чувствуете? В прошлый раз вы выглядели неважно.

– Да, скажем прямо, выглядел отвратительно. Не знаю, что я должен сказать еще из куртуазных соображений, но мне очень хочется просто на вас смотреть. Давайте я приглашу вас… да хоть в Пушкинский музей изящных искусств. Вы будете смотреть на картины, а я – на вас.

Про себя я подумал, что на билеты денег мне как раз должно хватить. Но вот на кофе… Черт, а ведь есть какой-то прикол в том, что я охмуряю девушку, имея всего тысячу рублей наличными.

– А пойдем, – согласилась она и улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза излучали мягкий свет, совершенно преображавший ее бледное лицо. – Только что мы там будем делать, кроме шуток?

Я и сам не знал, ведь я еще ни разу не приглашал девушек в музей. Почему бы и нет? Не в кино же мне ее звать, тем более денег на билеты все равно не хватит. Какая-то часть меня мимолетно ужаснулась абсурдной нищете, но я не хотел думать об этом. Пока не хотел.

– Я абсолютно серьезен. Мы будем смотреть картины. Что еще можно делать в музее?

На ее лице мелькнуло легкое замешательство, и она недоверчиво взглянула на меня.

– А зачем их смотреть? Все равно ведь… – она замолчала и опустила глаза, словно я предложил ей что-то на грани фола: подглядеть за нудистами или украсть из магазина банку икры.

Я решил не вникать в ее бессознательное, поднялся и протянул ей руку. Она доверчиво вложила мне в ладонь свою, и я повел ее к метро. Турникет мы миновали по ее билету, и нырнули в подземку, где я не был уже лет пять.

Конечно, это были голландцы, хоть нет в Пушкинском «Девушки с жемчужной сережкой» Вермеера и «Камеристки» Рембрандта. Мы стояли возле «Девушки за работой», и в ее полуопущенных глазах я снова увидел Марию, а она сама тем временем куда-то ушла. Я отправился на ее поиски. Побродив по залам, я обнаружил ее возле «Мадонны» Кранаха. Мария смотрела на нее не отрываясь, я же смотрел на Марию. Вдруг она схватила меня за плечо мокрой от липкого пота рукой и стала оседать на пол, бессмысленно шевеля губами. Я подхватил ее под руку и почти донес до ближайшего стульчика, который явно не был предназначен для посетителей.

– Что, что случилось? Тебе плохо? Я огляделся в поисках какого-нибудь решения. Вдруг я ощутил на своем запястье железный захват, и, едва не взвизгнув от боли и неожиданности, обернулся на девушку.

– Все нормально, Сергей, – сказала она и поднялась со стула. – Просто мне показалось… Она выпустила мою руку, на которой остались синие отпечатки ее ногтей, и твердым шагом вдруг направилась обратно к «Мадонне с виноградом», попутно озираясь и бросая быстрые взгляды на картины вокруг. Я двинулся за ней.

Со стороны она была похожа на слепую. Или, наоборот, на человека, обретшего зрение. Она шла к полотну, и на лице ее светился почти религиозный экстаз. «Черт побери, – подумал я, – может, ей явилась Дева Мария? Может, она у нас вторая блаженная Анджела и сейчас, вернувшись домой, быстренько соорудит новое откровение?» Но Маша остановилась перед картиной и тихо сказала, ни к кому не обращаясь:

– Я не думала, что мир таков. Значит, Кловин существовала.

Она обернулась, ища меня глазами. Я подошел и встал рядом.

– Все в порядке?

Она взяла меня за руку, и в ее устремленном на меня взгляде я прочел удивление, граничащее с экстазом.

– Сережа, ты видишь?

– Вижу – что?

– Эту картину, цвет, свет, краски? Ты их ощущаешь?

– Ну, вижу. Ну и что?

– А ты когда увидел в первый раз?

– Да фиг его знает. В детстве, с рождения – не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.

Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.

– Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!

– Кто «мы», солнышко? – мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.

– Перестань! – с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.

На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.

– По-моему, – осторожно заметил я, – Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.

Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?

– Сережа, ты не понимаешь! – Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. – Произошло чудо: я увидела цвет!

– Постой, – я остановился. – Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?

– Из нас никто не различает цветов – тебе ли не знать! – Маша горько усмехнулась. – Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.

– Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?

– Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?

– А я ни у кого и не спрашивал.

– Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.

Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши – для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?

Почувствовав себя в логическом тупике, я решил выяснить, кто такие «мы» Маши.

Снова взяв под руку, я повлек ее к восковым картинам. Маша сосредоточено молчала, и во взгляде, который она бросала на меня, робкое чувство восхищения мешалось с не менее робким желанием.

– Маша, я все-таки не очень понимаю, кто это «мы» и почему вы не различаете цветов. Это болезнь? Мутация, вызванная ошибкой в ДНК? А может, это барьер психики?

Маша посмотрела на меня, и в глазах ее тоска боролась с жаждой рассказать мне все. Но она тяжело вздохнула.

– Давай не будем об этом, ладно? Может, потом, когда все станет ясно…

«Когда все станет ясно…» – повторил я мысленно и вспомнил Эдика. Через три дня, когда сыворотка перестанет действовать, все станет ясно… «Я сошел с ума, и теперь мне все кажется», – решил я. Симптом синхронистичности ⁵ – главный признак шизофрении. Все сходится со всем, и конспирологический смерч засасывает меня в свое безмятежное нутро. Я украл деньги, я потерял завещание и не помню папу. Я шизик.

– Знаешь, мой отец работает в Архиве. В том самом. И однажды, когда я была маленькой, папа принес с работы одну распечатку. В середине девяностых было модно обращаться к своим истокам и перелопачивать документы под грифом «для служебного пользования». Как ни странно, в этих бумагах не было ничего особо таинственного, никаких дат, цифр и географических названий. Всего лишь какая-то древняя легенда о некой… женщине и о крысоловах.

– Что-то типа Гамельнского крысолова?

Маша бросила на меня быстрый взгляд и согласно кивнула.

– Ну, да. Они лежали у папы на столе, и я прочла их. Эта история так понравилась мне, что я попросила папу сделать мне копию. И папа, как ни странно, согласился. Потом, конечно, он пожалел об этом, но я сказала, что сожгла ее вместе со своим дневником, потому что там были разные такие глупости… Папа посмеялся и сказал, что ей туда и дорога. Но я сохранила ее. Ты обязательно должен это прочитать.

– Если ты думаешь, что это хоть как-то поможет мне… То обязательно. Ради тебя я готов на все!

Раньше бы я добавил: «В пределах моей кредитки», но теперь кредитка была заблокирована. Так что я просто был готов на все, так как делать все равно было нечего.

– Тогда пойдем ко мне: я отсканировала ее и могу тебе распечатать.

Грех было не воспользоваться приглашением неопытной девушки, внушающей мне столь бурные и противоречивые чувства.

– Пойдем, – отозвался я, и она потащила меня к выходу из музея. Так я и не узрел милой моему сердцу энкаустики.

Я вдруг вспомнил, как легко было ходить друг другу в гости лет пятнадцать назад, и затуманенные дымом кухоньки явились мне из небытия.

– Ну что, не передумал?

Мы вынырнули из метро «Чистые пруды» к трамвайным путям, Мария тут же взяла меня за руку и потянула к себе. Она улыбалась, другой рукой то и дело поправляя волосы, взлохмаченные ветерком. Я вдохнул в себя теплый воздух и улыбнулся ей в ответ:

– Пойдем. А родители не нагрянут? То-то они удивятся, узрев в твоих кавалерах своего ровесника. Да и видок у меня так себе.

– Не кокетничай. Живу я отдельно. Бабушка умерла, и я стала жить в ее квартире. Здесь недалеко. Поэтому я и встретилась с тобой. И тогда, и сегодня.

Мы шли, держась за руки, болтали всякую чепуху и смеялись. Хотелось мороженого и курить. Умница Маша, то ли догадавшись, то ли почувствовав что-то, сунула мне в руки тысячерублевую бумажку и попросила купить ей мороженного. Я метнулся к палатке, и вскоре мы радостно поглощали стремительно тающий пломбир. Вечерело, и тени удлинились, ложась нам под ноги и превращая любые линии в падающие шпили готических соборов. Скандально гудели машины, запрудившие бульвар в тщетной попытке вырваться из его замкнутого кольца. Я положил руку Маше на плечо и ощутил, как она неуловимо подалась ко мне, словно стараясь прижаться каждым миллиметром своего тела.

Непонятная тоска зашевелилась у меня под ребрами, и я невольно оглянулся вокруг. За что, за что, черт побери, я так ненавижу и люблю этот проклятый город? За то, что здесь прошла моя жизнь? За то, что в нем мне невыносимо везло? За то, что я потерял здесь все? Или за его вонь, грохот и визг, за толпы, задевающие меня за плечи, и за жажду купить весь мир, мучающую меня, когда в сумерках я выхожу на улицу? Или за встречу с этой девушкой, беспомощной в своей искренней попытке счастливо прожить эту короткую и грубую жизнь?

Голуби садились мне прямо под ноги, Маша молчала, и я чувствовал, что она счастлива от того, что встретила и полюбила. Ее детское счастье пьянило меня, и мне нравилось быть с ней, потому что на ее неопытных губах я ощутил вкус утерянного детства. И мне нравилось трогать пальцами инструмент ее души, извлекая из него чудную и неповторимую музыку. Азарт музыканта? Или игрока?

Вдруг я вспомнил, как шел по этому бульвару с Эдиком. Деревья тогда были выше, небо чище, а я в тысячу раз счастливее. Тогда впереди была целая вечность.