Советская литература... ))
Про что: в первые годы после революции и установления советской власти, в Петрограде создан Дом искусств... нечто вроде коммуны для людей творческих - писателей, поэтов, художников и т.д. Автор в те годы была одним из жильцов этого дома, о чем и написала вот это вот все. ))
Как обычному советскому ребенку, автор Форш мне была заочно известна, как автор э... протокольно-официально-обязательной литературы о всяких героических личностях - декабристы, революционеры... все такое... И, естественно, я ее не читала и не собиралась. )) (вечное провисание в протокольном идеологическом воспитании - как только что-то становится обязательным, так сразу вызывает отторжение...) Про данную книжку я узнала - как обычно - из "Литературной газеты", где про нее в числе прочего упоминали в статейке про этот самый Дом искусств. Вот это мне показалось интересным. Разыскала в библиотеке.
Ну, что тут скажешь - произведение своеобразное... )) (по крайней мере, короткое!) У автора красивый слог... богатый язык (несколько вычурный! )) ) - сейчас же читатели любят, чтобы обязательно был богатый красивый язык? А так вообще - мне показалось - по структуре это все очень расплывчато... эфемерно... Вроде бы, с одной стороны - автор рассказывает об этом доме, о жизни в нем, обрисовывает какие-то бытовые сценки, набрасывает портреты... Кстати говоря, это, что называется, "роман с ключом", то есть известные личности здесь зашифрованы под различными псевдонимами. (Расшифровка некоторых дана в комментариях. Если кто этих личностей не знает, даже после расшифровки - гугл в помощь, ага... )) я тоже знаю далеко не всех, но не парюсь по этому поводу - кого знаю, так и ладно... ) С другой стороны, тут нет какой-то строгой системы, в смысле, не то чтобы повествование ведется линейно, последовательно, от одного лица... или уж, по крайней мере, ясно, по какому принципу происходит перемещение фокуса от одного рассказчика к другому... Ничего подобного здесь нет. Вот только что рассказывалось о жизни в доме, как легко можно догадаться, через фокус самой писательницы (хотя себя она тоже зашифровала и пишет в третьем лице) - ага, вроде все ясно и понятно. Но потом вдруг фокус перемещается и рассказывается уже о каких-то персонажах, происшествиях с ними, диалогах, которые они ведут строго между собой - диалоги э... программного характера... тут же творческие люди собрались ни много ни мало, а реформировать литературу (и вообще искусство) по совершенно новым принципам... Это все интересно, но как бы присутствие автора в этот момент неочевидно... И что тогда - это фантазия? художественный текст? изложение с чьих-то слов? Неясно, непонятно... А потом и вовсе действие перемещается, и все происходит уже и не в доме искусств, а еще где-то. На каком-то религиозном собрании, например. Или во Франции и Италии.
В общем, лично мне сложить какую-то цельную картинку тут трудно (так и не удалось )) ). И не все составляющие были для меня одинаково интересны. То есть, я с большим интересом читала про жизнь в доме, с несколько меньшим - про эпизоды где-то еще с кем-то еще (главным образом, потому что там много участвует Шкловский, а у меня на него выработался стабильный рефлекс )) ). И совсем неинтересно было читать про Францию и Италию - по которым автор, как я поняла, путешествовала уже гораздо позже в рамках каких-то официальных визитов. Но в любом случае, мне кажется, автору тут удалось передать... как бы сказать - слепок того времени, странного, диковинного, одновременно ужасного и прекрасного... Ну, может, это и было ее целью. ))
«Слово «банан» в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша бахвальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в годы перед революцией наводнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиванием старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили, что банан просто л о ж ь».
***
«…Поэтессу бранили, она шелестела: «Я последняя снежная маска!»
***
«Утром Таисия шла умываться к общему умывальнику при парадных дверях, где встречалась с другой очаровательницей, Фифиной, и преднамеренно ворковала так громко, чтобы уходящие в Госиздат Копильский и красивый сосед могли ее услыхать: «Я прелестна мужчинам, они меня обожают. Мне особо идет сомовый абажур…» //имеется в виду «цвет самоа» - розово-желтый//
***
«Прозаик варила похлебку, а сын ее на велосипеде вокруг себя самого делал круги. Когда в гости к нему пришел другой недомерок, оба они встали на головы и пошли на руках. Так как время от времени они тяжко падали на паркет, то поднялся снизу дворник и грозно сказал: «Ваша комната обратно записана на штрафной, потому как в жилых помещениях колка дров воспрещается».
***
«Отмяукали наконец коты, и писатели, восхищенные тишиной, водрузив для тепла возле самой черинильницы керосинку, сели писать».
***
«…Автор предполагает взрывать пограничные столбы времени и протекать мысленно в настоящем, прошедшем и будущем».
***
«И возникло то приятное чувство непрочности обострения восприятий. Мы на новой планете, под новым, нам неизвестным законом…»
***
«Фифина, как обычно, пробежит в этот час пробежит из одного конца коридора в другой и вскричит с ужаснейшей провокацией: «Мужчины все подлецы! Мужчины все щипчики!..» За Фифиной простучат сапоги. Под стук сапог кто-то рявкнет, как вепрь: «Не строй из себя хризантему!»
***
«Каждый писатель, кроме пайкового мешка, ввозил обязательно в свое обиталище несметную кучу книг. Едва попав в угол или к писателю под постель, книги множились вроде как почкованием – обитатель Сумасшедшего Корабля обрастал не бытом, а книгами».
***
«Превалирование воображения над прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно».
***
«…Порой лишь одно наблюдение походок привести может к признанию целесообразности перестройки старого быта».
***
«Сама и жена». Слова эти – порождение советских курортов. Многопудовые больные, идя в «грязь» за заслуги мужей, на вопрос, от какой они организации, отвечают, себя обожая: «Я – жена». Они же с иерархическим высокомерием бросают по адресу трудовых элементов, попавших по праву личному: «Эта – сама». Сама и жена… не весь ли женский вопрос в двух словах?»
***
«…И в результате часовой беседы и остывшей похлебки Акович тряс руку и шептал: «Человек рождается с фаворскими кругами внутри… По кругам этим воля должна взлетать все выше…вот основное в художественной элевации. Без этого не бывает великого искусства. Без этого лучше прыгать в цирке через стулья или головы, изумляя ловкостью, но не потрясая сердца. Нет, не потрясая сердца».
***
«Юный Жуканец //Шкловский// создал утопическую инвенцию, созвучно времени. В грядущих колхозах он предположил внедрить поэтхозы, где творческий дар – величина вот-вот математически на учете – приспособлена будет для движения тракторов, причем творцам предоставлена будет наивысшая радость петь, только о чем запоется и только потому, что им невозможно не петь. Выгода отсюда будет двойная: для индустрии сила отойдет максимально, а так как благодаря счетчику эту творческую силу подделать уже нельзя, то само собой, выбиты будут и «псевдописатель» и «кум-критик». Один настоящий творец, он же двигатель трактора, взят будет на полное хозснабжение. Те же писатели, от работы которых не воспоследует передача сил и трактора от их словес не пойдут, как профессионально себя не нашедшие кооптированы будут в отдел ассенизации города».
***
«В углу коридора имени Аковича была комната, узкая, как труба, с неудобной буржуйкой. Там лежал и не жаловался писатель Копильский //Слонимский//. Буржуйка в ногах его превратилась в домашнего зверя, вроде собаки, которую не надо было кормить. В дни дождей у него потолок протекал, и собака струила потоки. Копильский продвигался на подушке повыше, но мер не принимал. Иногда ему раздобывали от красноармейцев, чинивших мостовую, торцы, и железная собака, разинув пасть, жадно дышала огнем. Копильский, если был уже покрыт своим ватным пальто, его не снимал. Лакей из бывших ерофеевских, по имени Ефимыч, к нему особенно привязался за эти его барские, как почитал он, замашки и усердно, по собственному почину, охранял Копильского, не допуская будить его на заседания, когда бы они ни начинались и сколько б его ни убеждали, что товарищ Копильский довольно поспал. Ефимыч распяливал руки, как коршун крылья, и не без ядовитости говорил: «Вот писателю Деркину хорошо б поменьше спать, как они по матери ругаются, а у нашего здоровье хлипкое, они толком и черного слова не знают».
***
«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке «Брестские переговоры» вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, - цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто – книги, кто – целую школу, кто – из ломберного сукна сапоги».
***
«…Была она набожна, но вместе с тем почитала современных властей за победу».
***
«На коммунальной плите водворилось одно беспросветное меню литераторов – вобла тушеная, вобла вареная».
***
«Кухня была местом, где можно было получить неожиданный бытовой материал, и писатели здесь охотно толпились».
***
«- Хлоп на пол и ногами сучит. И тогда, дитей, понять можно было, что не иначе коммунист из него должен выйти. Только слова этого еще не знали, и его бранили другими, какими случится, словами».
***
«Висит у старца над столом большой Совнарком, висит в уголочке Казанская. Добровольцы-уборщицы стирают, крестясь, пыль с обоих».
***
«- Святить коммуниста снаружи нельзя, - сказал старец. – Первое, декрет запрещает, а я против советской власти, как иные попы, не иду. Второе, все наружное естество у коммуниста не под крестом, а под звездой. Но дать внутрь от властей не противопоказано, а для благодати даже спорчей. Святи его внутрь!»
***
«…Действительно, время было густое…»
***
«Признававшие себя потенциально писателями притекали охотно и в немалом количестве. Почти все полагали, что у литераторов был какой-то особый, скрываемый ими секрет, благодаря которому они умели писать, и в первую голову интересовались, какие книги любит читать такой-то. Многие в невинной прозорливости утверждали, что, прочтя примерно книг десять чужих, они, зная секрет, одиннадцатую уже напишут свою».
***
«К огорчению, жизнь совсем не то, что у Гете… где автор перетасовал набело персонажей лучше, чем они начерно устроились сами».
***
«Все, как одержимые, захотели одного – совпадения мечты с реальностью».
***
«Гаэтан //Блок// еще был красив и кудряв, волоса золотели рыжинкой. Волоса были совершенно живые. Он взошел на эстраду с разбегу, издалека…Звук гравировал в сердцах публики все, что поэту привиделось. Слушатель млел от лирных волнений, бросаемых ему золотым богом как дар. Гаэтану был зрительный зал чудесно резонирующим инструментом в ответ на абсолютно взятые ноты. А зал приведен был в восхищение, как себе удивившийся рояль, вдруг вообразивший, что на нем не играют, а он звучит сам».
***
«…Мертвый, он уже не был похож на себя, он весь перешел в свои книги».
***
«Не текли, спрыгивали дни один за другим, с усилием прыгунов на стадионе в состязаниях на длину».
***
//Горький// «Была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина».
***
//Горький// «Он лег мостом между «ими» и «нами». Сейчас позабыли, но мы все прошли по этому мосту».
***
«- У мысли, взятой как содержание жизни, два главных пути – на одном вехи расставлены на все времена рукой Гете в назидательной судьбе Фауста (если не читал, прочти), через мысль к свершению, от совершения к служению. Другой путь мысли, НИЧЕГО не рождающий, слишком часто был путь нашей интеллигенции.
- То-то и поплатились, - ввернул Жуканец».
***
«Мы пишем для читателя без его разбора на «подготовленного» и «неподготовленного». Это и есть признак нашего к нему подлинного уважения: сегодня не подготовлен – подготовится завтра. Книгу не однодневку, по нашему мнению, надо писать с размахом на максимальный диапазон восприятия. Автор должен дать наибольшее, чем обладает, а не наименьшее».
***
«На поминальном вечере //Есенина// зал был полон и взволнован отвратительно. На зрителях – нездоровый налет садизма. Пришли не ради поэзии, а чтобы на даровщинку удобно, но в меру остро поволноваться, замирая от стихов, за которые не они заплатили жизнью».