Авторского собрания стихотворений Олега Юрьева нет. Такова общая судьба всех поэтов позднесоветского времени, отказавшихся участвовать в официальном литературном процессе (позднéе их творчество получило название неподцензурной поэзии). Типографские книги этих поэтов начали выходить, когда они уже были авторами заметного корпуса стихотворений. Возникла очень непростая ситуация: поэты должны были вдруг начать заниматься своими архивами, которые совсем еще не были архивами в собственном смысле слова. Формально тексты не делились на старые и новые, так как они в равной мере еще не были опубликованы. Но по внутреннему ощущению автора – делились. Часто решение о включении стихотворения в книгу принималось через много лет после того, как оно было написано. Если бы по мере написания выходили авторские сборники, состав их мог бы выглядеть по-другому.
Подобно многим поэтам, Юрьев выбирал в первую очередь более поздние стихотворения, и в результате многие ранние тексты (в том числе почти все, написанные до 1981 года) так и не увидели света при его жизни.
Поэтому мы рассматриваем составленные, но по разным причинам не вышедшие книги наравне с книгами, изданными типографским способом. Таким образом, список книг в хронологическом порядке выглядит так. Первый переплетенный машинописный сборник «Картавый звук», составлен в 1981 году.
Второй переплетенный машинописный сборник «Стихи 1979–1984». Он состоит из двух больших частей – «Картавый звук» (состав несколько отличается от книги 1981) и «Юрьев день» (стихи 1981–1984).
«Стихи о небесном наборе» (М.: Прометей, 1989 – в составе сборника «Камера хранения», под одной обложкой с книгами трех других авторов).
Рукопись (компьютерная распечатка несохранившегося файла) книги «Стихи и хоры», составленной в 1993 году для издательства «Северо-Запад» и доведенной до верстки.
«Избранные стихи и хоры» (М.: НЛО, 2004).
«Франкфуртский выстрел вечерний» (М.: Новое издательство, 2007).
«Стихи и другие стихотворения» (М.: Новое издательство, 2011).
«О родине» (М.: Арго-риск, 2014).
«Стихи и хоры последнего времени» (М.: НЛО, 2016).
Книга «Петербургские кладбища» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018) вышла посмертно.
В первый (основной) раздел настоящего издания включены все тексты, вошедшие в какую-либо из перечисленных книг, что мы условно считаем отражением воли автора. Принципы рубрикации и текстологический подход объяснены в примечаниях.
В дополнительный раздел включены избранные тексты, не опубликованные при жизни и не включенные в машинописные книги. Они печатаются по материалам личного архива Олега Юрьева. Это:
рукописные тетради со стихотворениями 1972–1980, хранящиеся во Франкфурте-на-Майне,
рукописи и листы машинописи (часто с обильной авторской правкой),
относящиеся к 1980-м и находящиеся в Петербурге,
блокноты (записные книжки) разых лет, находящиеся во Франкфурте и содержащие, наряду с прочими записями, стихотворные черновики.
Все тексты первого раздела печатаются по последней прижизненной публикации, неопубликованные стихотворения – по (предположительно) хронологически последнему рукописному или машинописному варианту.
В настоящее собрание не включены детские или явно шуточные стихи, переводы, а также стихотворения в прозе, составившие «Книгу обстоятельств» (М., 2020).
Мы благодарим за оказанную помощь и консультации:
В. А. Дымшица, М. С. Гутгарц, А. Я. Гутгарца, Н. Ю. Ковалеву, А. А. Коротаеву, В. В. Зельченко, А. Н. Солнцеву, В. И. Горенштейна. Особенно важную помощь в разборе и обработке находящейся в Петербурге части архива О. Ю. оказала нам А. А. Балашова, которой мы, пользуясь случаем, выражаем особую благодарность.
Все страшное: раковинки рта,
Плечи, ключицы, затыльцы
И голос, обтекающий карта —
вый Корень – всё однофамильцы,
Однофамилки всё, однофами —
редореми: И медленного жутче.
И зеркалу огульному скорми
Все отраженья, стало чтобы жестче,
И тут-то оно выплыло в зерцало.
В зерцале холодно, рассвет… —
Волнистого и мягкого металла
Увидишь губы, шепчущие: «Да,
«Сквозь тело протекают провода,
«И на коленах нежен первоцвет,
«Советуя трехкрылому растенью
«Соприкоснуться со льдяною тенью».
От темени до волокнистых пят —
Витые провода, витые;
Там электроны маленькие спят,
Орбиты шевеля сторожевые;
Там ходят голобокие жуки,
Разглаживая скомканные рыльца
О бронзовых кроватей шишаки
И сткла окаменевшие перильца.
Что может быть страшнее на земле —
и в комнате, и в комнате – Чем имя,
Чем звуков ряд, расправленный в игле,
Отправленный кружить в не это время?
Но именно: страшней не что плодишь,
В углах и плоскостях ища кормилиц —
Страшнее нет, чем: в зеркало глядишь,
А там, на дне, одно – однофамилец.
Дай ноги, Бог, на голос коль был щедр.
Тот голос гонит – позвоночник вод
Под ластой прогибается и вот —
Безмолвие пустых и мыльных недр;
И, рыбой каучуковой полна,
Скользит по дну громоздкая волна.
Был голос дан. Под кровлею крыла
Страна моя так искренне мала,
Прилизана на неродной манер;
И воздух ватен, и на всякий взмах
Перемещенье тает как впотьмах —
Как ни маши, ты небу не в обмер.
Мне голос дан был. Ввинчиваясь в плоть
Сырых переминающихся почв,
Прав я едва ль, протискивая ночь в
ядро земли; Не лучше ли, Господь,
Дать ноги мне, чтоб в тяготном пути
Доплыть, и долететь, и доползти?
Не ходит ли кто под водою,
К зеркальному своду ногами,
За узкой, за склизкой удою
Кругами, кругами?
И, глаз опрокинув, глядит
В реки серебристое днище;
И свет его горний слепит —
Все чище становится.
Малый, спи – над светом тьма,
Лишь в окне клокочет,
Да луна нож свой косой
Об облако точит,
Поспешает пешеход
В плащичке что птица;
К однобоку-фонарю
Тень его катится,
А под домом ходит мышь,
А над домом воздух,
Рыбы жесткие в пруду
Спят безмолвно в гнездах,
Мама спит, и папа спит,
Обнявшись в постели,
Сердце их стучмя-стучит —
Стук повсюду слышен.
В окне огонь стоял. О стены
Косые бились паруса. —
Из форточки, из блесткой тени
Ужасный голубь поднялся.
А мы, обнявшиеся, спали
В соленой раковинке тел…
Помилуй Бог, мы знать не знали,
Влетел он или пролетел.
А ну отсюда – дом плохой,
Тут мыший проговор глухой:
Малютки гладкие в буфете
Сквозятся в скользкие сыры,
И жестким усом из дыры
Качают домочадцы эти.
А ну отсюда – в январе
Тут женщина еще в ребре,
А к февралю уже по саду
Качает кичкою тугой,
И пота капля над губой
Бесцветней яду.
Несть встречи
С подложечным косым крылом.
Всё хлад плечей, всё лон ослабших течи,
Всё камешки во рту кривом.
Такая речь подобна междометью,
А голос колоколен – между медью
и медью Круглый пролагает путь.
На вервия разобранною плетью
Его не припугнуть.
Так русская проветрена округа…
Слабеет колокольная подпруга
И колокол сам по себе урчит…
Сам по себе. И путник из испуга
Лошадку горячит.
Что я сказать могу без спора?
– Кругла земля, она тверда,
Щемящие щиты Боспора
Опять тесны как никогда,
А там, на Севере, полночный
Костер катается по мху,
Всей пустотою позвоночной
Луна приникла ко штыку.
И кто же, кто же в чаще бродит,
Железками бренча из мглы?
Не бес ли его в бездне водит,
Небесные кося углы?
Не ангел ли его морочит,
Украдкой верный путь торя?..
…Боспор кипит, Боспор бормочет,
По дну катает якоря.
Дождь по липе многоствольной,
Сон нейдет, а мир обмок —
Жёстки крылья, свет окольный
Заперт на замок;
В мире тихо, тихо – тише
Тишины в виске;
Водяные мыши
Шепчутся в песке;
В мире тихо. Пали крошки
С Божьего стола.
Смотрят водяные кошки
Из угла.
Все остается,
Хоть даже бы все потерял. —
Октябрь бьется
В дешевый свой матерьял.
Наш конь стеклянный
Безглазый стоит в пруду.
И ветер странный
Бу-бу, говорит, ду-ду.
Я выйду поздно
Сквозь море красное в сад. —
Легко и грозно
Колёса его колесят.
Следы глотая,
В шаре сомкнется клеть.
Все остается; не облетая,
Не облететь.
Голые трубы деревьев
Сверху поют.
Дело-то скользкое… Верь я в
Холода край,
Негрские проклял бы ногти —
Нéголос вьют
Там, где всё падает окрик,
Всё поднимается грай.
Купы блистают – и пробы
Не во что вбить.
Черное виделось чтобы,
Надобно, слышь,
Голоса вздутые щеки
Низко любить.
…Что ж в холод не веришь этот,
Пальцы сплетаешь лишь?
В тот долгий час, когда, над садом лёжа,
Распахнут, недвижим,
Кольчужен филин, и седая кожа
его Невидима чужим;
В тот долгий час, когда прогнут водою
Наш плоский пруд,
И долго петь, и тяжко козодою
У острых козьих груд;
В тот долгий час, когда в печах блистают
Слоистые тела,
Два темных перышка в окошко залетают
И застывают у стола —
Вы слышите? – пытается скоститься
Вся гиблая вина
Лишь в этот час, когда седая птица
Бесшумно падает у вашего окна.
Нитей желтых разжатье и сжатье
Продолжает под садом игру;
Собирает просторное платье
Человек, возвращаясь к ядру.
Все стоят небосводы цепные,
Все селенья во вдохе, во сне,
А в саду бессловесны портные,
Лишь дрожат их пустые пенсне.
Собора сиротские кости.
Громоздкие, легкие купы.
И сора продрогшие горсти
Взирают в зеленые лупы.
Над вашею крышей блестящей
Зимы голубиное тело —
Над рынком, торговою чащей
(И лето ей пальцев не грело),
Над парком – зиянием светлым
Проточенных легких развалин
(И реки сокрыли под ветром
Блистанье своих готовален),
Над светлым зрачком пешехода,
Над сором калошных замочков,
Над зябнущим сердцем завода,
Над хором древесных сыночков,
Чье время, что пело громоздко,
Толпою туда полетело,
Откуда, с льдяного подмостка,
Спешит голубиное тело,
Спешит голубиное тело.
Спешит голубиное тело.
О проекте
О подписке