ВОИН В ТАИНСТВЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В РОДНУЮ ОБИТЕЛЬ ИЗ ГОРЬКОГО ПЛЕНА

I

Вот и Пряхина, родительский дом! Какое блаженство видеть милую, родную землю! Стоял март. Мели еще вьюжки-метели, но солнце уже пригревало леса и поля, одаривая первосветьем. Оседающие сугробы синие-пресиние. На зимнюю снежность как упало небо. Осиновый лес на крутогорье безмолвен, еще в плену снежницы, и даже в россыпи света кажется сиротливым, неуютным. Но там уже пробудилась жизнь! Слышно, как дятел неугомонно выбивает дробь. В летучем эхе стуков, угадывается мужская старательность, ласковая музыка ─ он строит терем и зовет на свадьбу, на житие премилую молодушку. Глухари и тетерева тоже ведут брачную перекличку, приглашают красавиц на токовище.

В поле на взгорье еще держится снег. Но уже загустели проталины. По черным бороздам умными и загадочными колдунами разгуливают грачи. На реке Мордвес ледостав, льдины кружатся на перепутье в омуте с особою радостью, как в девичьем хороводе. С талой воды, в сладком томлении, взлетают стаи уток, больше парами, утка и селезень. Летят гордо, с достоинством, неразлучно любимыми, туда, где солнце и синь неба. Вдоль берега серебрятся сережками вербы. Березки еще не оживили свою красу, не шелестят певуче листиками одинокому страннику. На оснеженном лугу, ломая в лужице тонкие льдинки, пасутся стреноженные кони.

Все как было!

И в детстве, и в юности. Та же целомудренность жизни, та же первозданная красота. Ничего не изменилось. Только стало еще милее, сладостнее. Еще любимее до боли и сумасшедших слез.

Мир тебе, моя милая родина!

Александр послушал петушка-скворушку, что пел в саду серенады подружке, того самого, кого спас от гибели, подобрав с переломанным крылом у ветлы, порадовался его взрослости, ─ и стрелою взлетел на крыльцо, но в избу вошел тихо, незаметно.

Мария Михайловна топила печь и, согнувшись, размешивала кочергою раскаленные малиновые уголья, отклонив от жаркого пламени строгое лицо, еще подложила поленьев, взметнув пепел и искры. Ухватом поставила в печь чугунок.

Он хотел немедленно обнять ее, поцеловать. И долго держать у груди, наслаждаясь теплом родного, дорогого существа. Но постеснялся. И тихо, чтобы не испугать, сказал:

─ Мир и согласие дому родительскому!

Мать повернулась и долго рассматривала незнакомого пришельца. Она не узнала сына. У порога стоял чужой человек в черном нищенском пальто. Лик изможден, сам худ, кожа и кости. С лица стекает боль и горе. Никакого свечения в человеке. Скоморох и скоморох в таинстве жизни!

Женщина кротко спросила:

─ Вы кто будете? Не от сына с весточкою? Или странствуете с сумою? Картошек я вам соберу

─ Остановись, мама! ─ обнял ее Александр. ─ Это я! Сын твой. Не узнала?

Мария Михайловна испуганно всплеснула руками, из глаз потекли слезы:

─ Шурка! Ты, что ль?

─ Кто ж еще? Вернулся! ─ он сбросил у порога старое, изношенное пальто, лохматую шапку. ─ Теперь признала?

Матерь перекрестила икону и его. С болью произнесла:

─ Да как признать? Оброс, борода седая, как у библейского бога Саваофа, лицо исхудалое, выдублено ветрами! И сам в лохмотьях, как рыба в чешуе. Уходил на фронт человеком, вернулся нищим странником!

─ Тяжело досталось, мама!

─ Вижу, что тяжело досталось! Руки с чего обгорелые, как пламя в ладони держал? Иль на костре жгли, как еретика Джордано Бруно?

─ То не пламя, мама! То обгорелость от связки гранат; причастие такое выпало, биться с танками! Но оставим! Я бы помылся с дороги. Водичкою не уважишь?

─ Чугунок поставила, ─ она открыла крышку. ─ Распускается кипень. Разоблачайся.

Как хорошо в родительской обители! Сияют глаза, ликует душа! Все в радость! И горница с иконою Богоматери и младенцем Христом, с мило горящим светлячком в малиновой лампаде, русская печь, коник-ящик со старинною одеждою, на котором можно сидеть, как на лавке, ковер с лубочным озером и белыми лебедями, скромно-уютная половица, связанная из разноцветных ленточек. Даже в радость и милость ткацкий станок бабушки Арины, что смиренно приютился в сенце, прикрывшись паутиною; хомуты, ручные жернова и цепа, какими отец обмолачивал хлеба, и деревянная соха во дворе, на которой пахал землю дед Михаил Захарович. Сладостно величав и яблоневый сад, он еще земная сиротливость, ветки холодны, безжизненны, еще не напитаны солнечным свечением, и сама яблоня еще стоит в снежнице, ощущая скованность, неполноценность; в красоте не летают шмели и шоколадные бабочки, но все едино до слез тревожит щемящую грусть, щемящую радость.

Все осталось в неприкосновенности! И он как не уезжал. Ибо все так же чувственно видит пашенные поля, все так же слышит с луга пение иволги, душистое дыхание лугового василька.

Но разлука была!

Не будь ее, как бы он обрел такую непостижимую, загадочную любовь к стране детства? Неужели все это могло исчезнуть в грохоте танков? За плетнем краснотала! За плетнем вечности.

Не исчезло, не исчезло! Александр счастлив, он выливает на себя ковшик за ковшиком, громко радуется, растирает тело намыленною мочалкою и водою. Она тоже необычная, свежая, родниковая, с запахом талого снега, болотной осоки и лугового ландыша. Тело становится легким, тело ликует, как наполняется сладостным песнопением. Мать подала полотенце, вынесла знатную отцовскую рубашку, в которой он не раз ходил на вечерки и под гармонь Леонида Рогалина лихо танцевал краковяк с дочкою богача, с Машенькою, и на свадьбе сидел в рубахе с русскою вышивкою; ─ в результате чего явился он.

Боже, как любо жить! Как любо жить!

Еще бы услышать разудалую гармонь у реки в пиршестве березок, покружиться ненасытным ветром в пляске, попеть тоскующее страдание с красавицами россиянками. И затаенно полюбоваться на юную принцессу, к кому несет совестливую, целомудренную любовь.

Чего еще человеку надо?

Умывшись, солдат-окруженец присел к столу. Он накрыт холщовою скатертью. Еда самая немудреная, крестьянская: жареная картошка на сале, суп из крапивы, крыло курицы, яйца, творог, кувшин с молоком, хлеб с лебедою.

Мария Михайловна наложила крестное знамение на застолье, и стала по любви смотреть на сына, радоваться, как он ест, не зная, чем бы еще уважить. Жили бедно. До последнего зерна выгребала окаянная беда-печальница, какая взошла над Русью.

─ Надолго отпустили? ─ спросила тихо, задумчиво.

─ На сутки, мать.

─ Что так? Погостил бы. Обласкал бы начальство желанием.

Александр посмотрел в окно:

─ Я сам себе командир, мама. Иду из окружения! Нет надо мною власти. Вольный я. Как журавель в небе! Брошен я в мире. В одиночество! Жуткою войною. Никто обо мне не знает: ни начальство, ни Иосиф Виссарионович. Вышел из окружения, не вышел, погиб под гусеницами танка-крестоносца, не погиб, никому нет печали! ─ Он помолчал. ─ Сам я себе такое время назначил. Именем совести! Именем России! На фронт рвусь, мама. Врага бить. Не могу я с девицами любовь крутить, если над Русскою землею стоит лютое грозовое лихолетье!

Матерь пододвинула сыну кружку молока, не без горечи заметила:

─ Ишь, как рассуждаешь. Как мятежник Емельян Пугачев, царская власть ему не во власть, а тебе начальство не начальство! Человек ты с характером! То мне известно. Самовлюбленность в тебе есть, и самовластность! Принимаешь мир таким, каким видишь. И живешь по законам собственного сердца. Выстрадал истину, отстаиваешь ее. Никому не уступишь. Прав, не прав, но мира в себе не возвеличишь! Проще сказать, живет в тебе стихия крестьянского мужика. И не можешь ее обуздать. Отсюда твои беды и печали.

Спросила строже:

─ Скажи, мир уже разрушен Мефистофелем? Россия пала? Ты один остался? На всю сиротливую землю, на всю сиротливую Вселенную? И можно нарушать законы? Нельзя, сын! Нельзя! Вышел из окружения, явись к военкому в Туле, и будет от правды жизни! Явился? Доложил о себе? Я его жду с фронта, как воина Руси, с музыкою, с ликованием, как встречают матери Героя, а он явился, как дезертир с поля битвы, с оглядкою, огородами, сторонясь народа, боясь каждого куста! Зачем ты мне такую стыдобу принес?

─ Строга ты, мать. И не права, ─ защитился Александр.

─ Чем же не права? Разве не накажут тебя, как Каина-дезертира, что по начальству не явился, а прямиком помчался в Пряхина, как конь по вольнице!

─ Накажут, мама. Трибуналом накажут! И расстрелом, ─ покорно согласился сын. ─ За все накажут, мама! Безвинного, беззащитного, как не наказать? За то, что Гитлер перехитрил Сталина, и он не уловил миг нападения! И как стали воевать? Танки-крестоносцы половодьем растеклись во всю землю Русскую, огнем сжигают Русь, как огненные демоны– чудища, а мы им навстречу со штыками и камнями! На троих одна винтовка! Ждем, когда кого убьют! И желаем, дабы быстрее! Лучше воевать с оружием, чем с кулаками! Безумие!

За то накажут, что в первые недели великого неслыханного убиения, разгромили, взяли в окружение всю Красную армию! Защищать Москву было некому!

Только народное ополчение и спасло Россию! Ополченцы Тулы и Смоленска, Орла и Москвы. Безоружные! Понимаешь? На брата две гранаты! Солдаты, израненные, окровавленные, вырываясь из окружения, отдавали свои винтовки, пулеметы. Как меня не наказать? Разве не заслужил? Это ведь я расстрелял на Лубянке комиссаров, генералов, маршалов, оставил Русское Воинство без командира! Нашу рать в атаку водил сталевар Ипполит Калина! Скажи, как меня не наказать?

Воин в трауре помолчал:

─ Жутко все было, мама! Враг силен. Смертно мы бились. И храбро. Чудом я живым остался! Скорее не чудом, а твоими молитвами. Но сколько полегло! Тьма-тьмущая! Сколько братьев по битве похоронил, ─ до гроба будут слезы в горле стоять. В горле и в сердце! Своими телами дорогу к победе мостим! В святой русской крови их танки вязли! Нет никому печали до твоей жизни! Вперед, и все! На пулемет, на дот, на танк! Идешь, задыхаясь от злобы. Оглянулся, все поле сечи убитыми усеяно. Как рожь после косьбы, а фриц жив, на губной гармошке играет. И еще печальников поджидает, чтобы загнать в могилы, вытолкнуть в смерть. Не поле битвы, а поле убиения русского солдата! Вот как воюем, мама. Вот где стыдоба! Все держится на отваге. И жертвенности. Так бы Русь давно ушла в пламя свечи, в тревожные ветры! Бил я фашиста! И снова меч вострю. Поэтому и зашел первым делом в Пряхина с тобою попрощаться. С тобою, сестрами и братьями. Вдруг видимся в последний раз? Желал бы еще на могиле отца побыть. На кладбище, где похоронены прародители. Дорога мне родина, мама, мила! Как хорошо дышать ее воздухом, видеть ее пашни!

Родина силою духа питает солдата на жертвенном поле битвы и смерти, мама!

Выслушав исповедь, осмыслив боль сына, Мария Михайловна заметила мягче:

─ Про жуткую сечу я поняла, сын! Я не поняла, почему не зашел в военкомат в Туле? Не переломился бы!

─ Не зашел, ибо не мог, ─ с горечью и повинно отозвался Александр. ─ Неизвестно, отпустили бы еще в родную обитель! Я как русский богатырь на распутье: могут отправить на фронт, могут этапом на Соловки, а то и расстрелять.

Мать испуганно посмотрела:

─ За какую такую вину?

─ Разве чекисты расстреливают только виновного? Один офицер в тюрьме сказал: мы все виноваты перед Иосифом Сталиным тем, что родились в его время.

─ В какой еще тюрьме?

─ В Вязьме, в тюрьме.

─ Ты был в заключении?

─ Не избежал ни тюрьмы, ни сумы. Был в штрафном батальоне, в плену, в окружении. Раз за разом приговаривали к смерти. И свои, и фашисты.

─ За какую провинность?

─ За побег из лагеря смерти под Холм-Жирковском. Был травлен собаками, распят на кресте. Бог миловал. Случайно. У коменданта лагеря родился сын. И он помиловал. Меня и друга, Петра Котова.

─ Своими, за что? ─ пытливо взглянула Мария Михайловна.

─ За любовь к Советской власти.

─ Не так объяснился в любви?

─ Тоже за побег. Из военного училища. Поссорился с командиром, и сбежал на фронт; нечаянно вышел в зону, где была ставка Жукова, забрала военная разведку СМЕРШ! Был без документов, посчитали шпионом! Приговорили к расстрелу!

Теперь осмысли дальше. Завтра из Тульского военкомата меня направят в лагерь НКВД. Все, кто вышел из окружения по скорбным и праведным тропам, вышел с боями, полив русскую землю кровью, слезами, пропускают через чистилище. Будут водить на допрос как заключенного, как отверженного, изгоя жизни! Добавлять еще мук. За то, что не сгибли в пламени битвы, не застрелились, попав в плен, выбрались живыми из могилы, из тоски, из своего плача. Следователь будет грозен. Как судия. Почему выбрался? Почему не застрелился? Продался в плену немцам? И отпустили живым? Говори, с каким заданием от фашистов вернулся в свое Отечество, которое продал, как Каин? Нас не проведешь! На дыбе вздернем, а язык развяжем! Не развяжут, так расстреляют. На всякий случай.

Теперь осмысли, мама, мои святые, горькие скитания по страдалице Руси, страшнее, чем у Геракла ─ побег из училища, арест и пытки в СМЕРШ, тюрьма в Вязьме, расстрел, побеги из фашистского плена, и явись я к военному комиссару в Туле, меня бы в мгновение отправили в лагерь НКВД под Тамбов! Как бы мы увиделись? Смерть-разлучница неотступно преследует меня, держит на привязи! Я и теперь, как повидаюсь с тобою, отчим краем, буду отправлен туда, к чекистам, на изучение жития, ─ где воевал, знался ли с фашистами в плену, помучают хорошо! Могут расстрелять, могут отправить на фронт, если все сложится по разуму и справедливости! Но в любом случае, я вижусь с тобою в прощальный раз! Если отправят на фронт, то почему и там смерть не может стать мне страшною явью?

─ Грузные у тебя слова, ─ откровенно расстроилась Мария Михайловна. ─ Ты ешь картошку. Ешь. Остынет.

Кивнув, Александр покушал, тихо произнес:

─ Будем надеяться на лучшее.