Кроме того, Хичкок добавляет, что когда андалузские исламские хроники хотят указать христианскую религию человека, использовался термин «Naçraníes». Энн Кристис в своей работе, в которой она пытается изучить христиан Аль-Андалуса из своих собственных источников^[25], также не хочет использовать термин «мосарабский», поскольку, по мнению исследователя, он подразумевает определенную степень аккультурации, которая должна быть изучена.

Тем не менее Сирил Айле^[26] действительно считает, что степень аккультурации достаточно доказана, чтобы оправдать использование термина «мосарабский» для обозначения христианской общины Aль-Андалуса от ее конфигурации до исчезновения, как, например, Ева Лапьедра^[27], которая утверждает, что термин «моcарабский» от «арабизированного» помог бы объективизировать объем исследования, освободив его от идеологического бремени, которое оно несло со времен Симонета.

Изучение этих арабизованных христиан будет охватывать все типы людей, которые на протяжении стольких лет жили с мусульманами, чье происхождение и обстоятельства были очень разными (в том числе, что немаловажно, вне Aль-Андалуса), но которые согласились жить с мусульманами в исламском государстве и ассимилировать, в той или иной степени, арабо-исламскую культуру.

Перспективы и терминологические проблемы: muwallad, ácham, mawlā

Но использование и различные интерпретации термина «мосарабский» не только интересны, но и противоречивы, но также являются поводом изучения другой терминологии, связанной с христианами на полуострове в исламские времена, такие как термины «мулади» или «аxам». Как всегда, Симонет^[28] уже разработал список терминов, которыми мусульмане называют христиан Аль-Андалуса, хотя и без их глубокого анализа. Он указал на такие термины, как «ácham»^[29], переведенные варварами или иностранцами, «Naçraníes», христиане, «цыгане», римляне, «Moxriques», политеисты, «Dimmíes», зимми, «Moahides», и «мозалимы», те, кто живут в мире, говорит Симонет, чтобы отличать их от северных христиан, которые должны быть «воинственными».

Больший интерес вызывает определение, которое он дает «муаладос», или «муладиес», понимая их как людей, которые, несмотря на обращение в ислам, продолжали поддерживать национальный дух, а также ненависть к иностранному господству. Конечно, здесь была латентная идеологизация их представлений.

Чуть более десяти лет назад Ева Лапьедра^[30] опубликовала результаты своей докторской диссертации – терминологическое и историческое исследование образа христиан, который андалузские мусульмане имеют в отношении христиан в исламско-андалузском хронологическом поле. К терминологическому подходу на семиотическом уровне онa добавилa количественное исследование, в котором онa обратилa внимание на частоту использования всего терминологического диапазона. Онa также представилa предложение перегруппировать термины в пять групп.

1. Tермины отчуждения (‘ilŷ, нецивилизованный и aŷamī, варвар).

2. Pелигиозные термины (ahl al-Kitāb, люди Книги и nas̞rānī, назареи или христиане).

3. Юридические термины (dַimmí, защищаемый и mu’āhid, завет).

4. Bоинственно-богословскиe термины (kāfr, infel, mušrik, ассоциативный, adūw, враг, T̝āgiya, тиран и ‘ābid al-as̞nām/sulbān, поклонник крестных идолов).

5. Географическиe термины (rumī, римляне и rumī, ifranŷī, франки).

По словам Евы Лапьедры, в источниках чаще всего используется термин «adūw, враг», хотя в этом разделе нас интересует термин «aŷamī», что переводится как варвар. С ним отождествлялись люди, которые не были арабами и не говорили по-арабски.

Он отражает инаковость крови и этнического происхождения, иногда не превосходящую религиозного универсализма.

И дело в том, что он подчеркивал, что в этой терминологии арабизация может быть более решающей, чем сама исламизация. Ана Фернандес и Марибель Фиерро в своем исследовании процесса исламизации через «‘Utbiyya»^[31] уже указали на существующую проблему со словом «‘aŷam»: относится ли оно к христианам или к неарабизированным людям независимо от их религии?

Для Хичкока^[32], обращающегося к Kitāb al-qudā bi-Qurtuba de al-Jušanī^[33], нет никаких сомнений: этот термин обозначал кого-то, кто не был арабизирован, независимо от его религии. Язык не определял религию и даже мог быть более решающим элементом терминологической дифференциации.

Фактически, говорит британский исследователь, источники не позволяют установить радикальную разницу между тем, что он интерпретирует как «мосарабский», что мы уже комментировали, и другим упомянутым термином, «muladí». Фернандес и Фиерро^[34] комментируют, что термин muwallad обычно определяется как христиане, обращенные в ислам, но, тем не менее, он обозначает неарабов, живущих среди них и арабизированных. По этой причине в хрониках проводится различие между muwalladūn и ‘aŷam.

Процесс аккультурации и арабизации этих muladí завершится исламизацией, что затруднит установление четкой границы между ними^[35]. Хотя верно, что источники проводят различие между muwalladūn и nas̞rānī, что, кажется, указывает на то, что первые будут мусульманами, верно также и то, что проводится различие между muwalladūn и musalimah (обращенные в ислам).

На эту гипотезу уже указывал Фиерро в своем исследовании об Ибн Хафсуне^[36], где, по сути, он предположил, что муваллад будет обозначать кого-то арабизованного и не обязательно исламизированного, но что со временем языковая и культурная ассимиляция приведет к изменению религиозного и оригинального значения термина.

Долорес Оливер^[37] утверждает, что слово «muwallad» имело уничижительное значение с коннотацией «ренегат» или «бандит» для обозначения неарабов, восставших против кордовской власти. Фиерро^[38] также указал, что они упоминаются в контексте восстания против Кордовы. В этом смысле восстания IX века имеют первостепенное значение.

Для Айлет^[39] они произошли в рамках переходного общества, на пути к арабизации и исламизации. Французский исследователь говорит, что мулади, главные действующие лица этих восстаний, не были арабами, но их еще нельзя было считать истинными мусульманами и, следовательно, они не были полностью интегрированы в арабо-исламское общество. Наконец, стоит упомянуть разницу между терминами muwallad^[40] и mawlā^[41], обычно относящимися к способу преобразования.

Уолкер комментирует, что муваллады были перешедшие в ислам христиане, которые, исламизируясь, поддерживали связи со своими арабскими покровителями, что привело к немедленной нише в правящем обществе^[42]. Со своей стороны, мавали были освобожденные рабы или пленные исламского сообщества, поэтому у них не былo покровителей и, следовательно, меньше шансов войти в этот элитный круг. Фиерро указывает в своей статье о мавали Абд ар-Рахмана I^[43], что в аль-Андалусе не было массового обращения через мавали, поэтому муваллады, понимаемый в данном случае как обращенные в ислам, не имели племенную нисбу^[44] и мавали, со своей стороны, составляли явное меньшинство^[45].

Исследование француза Поля Лемерля посвящено Византии, грека Димитриса Кицикиса – ее «наследнице» Османской империи^[46]. Географически это один регион, оказавшийся мостом меж Востоком и Западом и соединивший их черты. Кицикис назвал его «Промежуточным регионом». «Находившаяся на рубеже между Востоком и Западом империя на протяжении одиннадцати веков не только сумела противостоять ударам, обрушивавшимся… то с одной, то с другой стороны, но также смогла выполнить по отношению к ним обеим свою историческую и просветительскую миссию», – пишет Лемерль^[47] о Византии.

«Османской империи в зените славы удалось создать уникальную систему равновесия и синтеза, из которой возникло самобытное общество: ни христианское, ни мусульманское, а в основе своей османское… Она прекрасно исполнила роль центра региона, являющегося промежуточным звеном между Западом и Востоком», – вторит Кицикис^[48].

Еще Вольтер называл историю Византии «нелепой» и «недостойной»: «Это недостойный сборник высокопарных фраз и описаний чудес. Она позорит человеческий разум так же, как Греческая империя позорила землю».

Поль Лемерль доказывает, что Византия – не «бледный пережиток Римской империи», а самостоятельное государство, способное адаптироваться к новым веяниям и развиваться. За точку отсчета взято 11 мая 330 года – день, когда император Константин основал на месте старой колонии Византий новую столицу, назвав ее в честь себя. «Финишной» датой исследования стало 29 мая 1453 года, когда Константинополь заняли турки, в бою с которыми погиб последний византийский император.

В промежутке уместились множество имен и событий: «Константин. Христианская и восточная монархия», «От Константина до Юстиниана. Борьба с еретиками и варварами (337–518)»,

«Эпоха Палеологов и падение Византийской империи (1261–1453)» (названия глав). Одной из причин гибели Византии оказалось религиозное противоборство Востока и Запада.

Однако в падении империи была «заслуга» не только главных ее врагов – турок. Спасительной для Византии альтернативой мог стать союз латинян и греков под знаменем христианства, но «Лучше чалма, чем тиара!» – такие слова приписывают византийскому госдеятелю Луке Нотаре. А поэт Петрарка писал: «Турки – враги, но раскольники-греки хуже, чем враги». И все же Византия не рассыпалась в исторический прах. Ее, как модно сейчас говорить, преемницей стала Османская империя, которую часто (и ошибочно) называли Турецкой^[49].

Все же тюркcкие династии – сначала сельджуки Ирана и Анатолии, а затем мамлюков Египта – доминировали в доосманском исламском мире и установили традиции управления, которые должны были быть унаследованы и усовершенствованы османами. До недавнего времени в Европе^[50], а также среди арабов и персов^[51] существовали давние предрассудки в отношении тюрoк как в Европе, так и среди арабов, и попытки их принизить.

Но бесспорным фактом является то, что они доминировали и формировали земли, которыми они управляли – Ближний Восток на протяжении тысячелетий и Восточная Европа на протяжении многих веков. Несмотря на это, история Турции и многие аспекты идентичности и роли тюрoк как мусульман, так и турок до сих пор мало известны на Западе и недооценены в арабском и персидском языках.

Немногие за пределами Турции понимают, что именно тюрки, а не арабы окончательно прогнали крестоносцев с мусульманской земли^[52].

На роль «третьего Рима» имелись другие претенденты – например, Москва. Но если русские правители обосновывали «наследное право» идеологически, то Османская династия «располагала вполне осязаемыми политическими и географическими аргументами. Налицо была и преемственность в области культуры, религии, политического устройства». В массовом сознании Османская империя давно ассоциируется с «тюрьмой народов», Кицикис показывает, что историческим клише доверять не стоит.

«Империя по определению многонациональное образование», Гегель писал: «Персы покорили многие народы, однако они уважали их особенности: следовательно, их царство может быть уподоблено империи». Автор настаивает, что «формула необходимой терпимости» была характерна и для государства османов. До 1839 года там не существовало официального языка, а турецкий вообще считался «неблагородным» языком крестьян и простолюдинов, на него даже запрещали переводить арабский текст Корана. Высшие чины предпочитали арабский, буржуазия и торговцы – греческий.

Со временем в империи выделились турки и греки, подчинившие другие нации. Причем греки стремились к равенству между турками и греками, но не желали распространить этот принцип на болгар и сербов. К слову, сам Кицикис (р. 1935) – профессор Оттавского университета – именует себя греческим националистом. Впрочем, настоящему ученому политика мешать не должна^[53].

В монографии проанализированы и использованы научные тезисы следующих авторов: Эдвардa Гиббон, Анри Пиренн, Поль Лемерль, Фернан Бродель, Хосе Анхель Гарсия де Кортасар, Мария Пиа Педани, Ирен Меликофф, Жан-Клод Шейн, Бернард Льюис, Кэрол Хилленбранд, Джемаль Кафадар, Халил Инальчик, Чийдем Балим, Аделинa Руккуа, Хосе Анхель Сесма Муньос.