Но золотые монеты, выпущенные в Российской империи, а также отчеканенные в Советской России в 1921 году, находились в Европе под международным запретом: ведь идет борьба с большевизмом. Поэтому в Москве монеты тайно переплавляли и продавали в Европе как золотой лом. Драгоценности были предпочтительнее: их легко спрятать в одежде или багаже – в полости в дне чемодана. Для примера: в 1919 году Бюджетная комиссия Коминтерна вручает товарищу Забрежневу для французской компартии два бриллианта по 12,17 карата каждый, два бриллианта по 11 каратов, четыре бриллианта по 5,48 карата и один бриллиант 4 карата. Еще одному курьеру – Левину, уже для Англии, было передано девять бриллиантов по 39,4 карата и два бриллианта по 14,35 карата^[232]. Эти фантастические богатства передавались комиссией курьеру, как показывает опись, «заделанными в дно чемодана».

Тысяча девятьсот девятнадцатый год – пик бриллиантовой лихорадки. Карательные органы большевиков, проводящие экспроприации день и ночь, забивают сейфы конфискованными ценностями. Но мировая революция не может ждать, ведь рабочее движение вот-вот может пойти на спад.

Двадцать восьмого июля 1919 года секретарь исполкома Коминтерна Ян Берзин посылает срочное письмо Григорию Зиновьеву. «Переговорив с Владимиром Ильичом, мы пришли к заключению, что пяти миллионов мало, что нужно увеличить отправляемую сумму до двадцати миллионов франков (приблизительно один миллион фунтов-стерлингов). Соберут ли сразу такую сумму, неизвестно. Сегодня была Дмитриева, поедет в Питер и привезет нам деньги и ценности. Необходимо написать Hoglund’у^[233], как они должны распределять полученные деньги. Известную часть (скажем, половину) просто сохранить как запасной фонд, остальное надлежит распределить между коммунистическими и левосоциал-демократическими группами Западной Европы и Америки, причем спартаковцам нужно дать сразу ту крупную сумму (несколько миллионов), они давно просят, мы не могли отослать главным образом из-за волокиты, с которой связано получение кредитов из ЦК». И далее: «Во всяком случае, написал письмо Hoglund’у с целым рядом практических указаний. Они же люди наивные, странно, например, поучать их, чтобы ценности реализовывали в различных странах, а не в своей только столице, чтобы фонд хранили в разных местах, причем у благонадежных лиц, а не у себя…»^[234]

Управляющий делами исполкома Коминтерна товарищ Клингер в письме главе исполкома Коминтерна Зиновьеву рисует дальнейший маршрут для драгоценностей: «Во вчерашнем заседании Бюро послал доклад т. Круминой, приславшей из Берлина и обрисовавшей углами положение заключенных спартаковцев в Германии, было решено ассигновать один миллион рублей в распоряжение т. Фукса и Леви для облегчения страдания этих несчастных. Миллион этот должен быть вычтен из суммы, отправляемой пароходом, и направлен через Стокгольм в Берлин»^[235].

У «кладовки Ленина» было два важных филиала – в Таллине и в Риге. Со слов ювелира-свидетеля парижские «Последние новости» от 19 мая 1922 года сообщали: «Там можно было видеть целые горы бриллиантов, жемчугов, изумрудов, рубинов, сапфиров и других камней… это зрелище напоминало сад Аладдина из “Тысячи и одной ночи”…».

Для отправки пролетарской помощи в Европу было только два пути. Один из них пролегал по территории Эстонии, через так называемый вайдогский этаппункт, где курьеры становились пассажирами моторного бота «Роза». Для скандинавских стран существовал и специальный конспиративный путь до Мурманска, а оттуда уже через Норвегию в столицу Швеции^[236]. Кроме того, в Стокгольме сосуществовали два русских посольства: советское и то, которое представляло власть уже почившего Временного правительства. Советское выдавало визы в Германию, с которой был заключен Брестский мир, а посольство Временного правительства штамповало визы в Англию и Францию, куда большевикам был путь закрыт. Однако, имея нормальные подложные документы, визу Временного правительства можно было легко получить.

Столица Швеции, как главный пункт транзита всех тайных курьеров большевиков, в тот период была очень опасным местом. Здесь действовала «Лига убийц», банда, состоявшая из белых эмигрантов. Она вела охоту прицельно на гонцов из «кладовки Ленина», грабя и намеренно убивая приезжих. Об этих событиях подробно написал в своей книге «В мире мерзости и запустения»^[237] советский посол в Швеции Вацлав Воровский. И хотя организация «Лига убийц» все-таки была разгромлена властями страны, террор против коммунистических гонцов не закончился.

Еще за год до своей поездки в Лондон, состоявшейся в 1919 году, Леонид Красин получил от Бюджетной комиссии Коминтерна драгоценных камней и ювелирных изделий на общую сумму семь миллионов сорок тысяч золотых рублей^[238]. Эти фантастические деньги должны были пойти на субсидии компартии Великобритании и организацию пропагандистских коммунистических изданий. И Рерих, видимо, был прав, когда, упоминая родственников Красина, говорил, что они жили «получая от него из Питера драгоценности и деньги». В Стокгольме находилась супруга Красина Любовь Васильевна и дочери Людмила и Екатерина. Вот только откуда Рерих мог это знать?

Сбывать драгоценности в Лондоне не представляло труда: ведь тут находилась международная алмазно-бриллиантовая биржа, крупные аукционные дома Sotheby’s и Christie’s, а также множество «черных» дилеров, привычно скупавших мелкие партии, правда, по минимальной цене.

В канун отъезда из России в марте 1920 года Красин получил особый мандат от Совета Народных Комиссаров – как особо уполномоченный Советской Республики «принимать решения от лица Советской Республики»^[239].

Когда 27 мая 1920 года Красин прибывает в Лондон как высокопоставленный эмиссар Кремля, он, разумеется, встречается с самыми разными и важными людьми, начиная от премьер-министра Великобритании.

Но вот что удивительно: Красина заинтересовал и художник Рерих. Факт своего знакомства с Красиным тот подтвердит в Америке 27 ноября 1924 года в частном разговоре со своей духовной ученицей Зинаидой Лихтман-Фосдик. Она запишет сказанное мастером: «Также научил нас, если будут спрашивать, почему Н. К. знаком с большевиками (Красиным и др.) и имеет с ними сношения, – то просто ответить, что он запрашивал по поводу своей коллекции картин в Петрограде»^[240].

Значит, предметом встречи была та самая рериховская коллекция старых мастеров?

Теоретически личный запрос о своих картинах Рерих мог сделать Красину в Лондоне в 1920 году в короткий промежуток времени – с 27 мая (когда Красин прибыл в британскую столицу) до 7 июля (когда на английском эсминце он отбыл в Таллин).

«…Потом определенно обратились к нему в Лондоне с просьбой, чтобы он приехал и сделался главой художественного образования…»,^[241] – вспоминала Лихтман-Фосдик со слов Рериха об очередном заходе большевиков.

«Заведующий Отделом изобразительных искусств Наркомата просвещения» – так называлась должность, на которую опять намекает Рерих в разговоре с Лихтман-Фосдик. Это та самая должность от Луначарского, которую увел у него Давид Штеренберг (отставленный с нее 26 февраля 1921 года).

Отношения наркома просвещения Луначарского со Штеренбергом в должности заведующего ИЗО складывались конфликтно, планы сменить его на старую кандидатуру, то есть на Рериха, вполне могли всплыть.

Учитывая дружбу Луначарского и Красина (в 1924 году они вдвоем даже создали совместный «Проект доклада комиссии о постройке вечного мавзолея В. И. Ленина»^[242]), такое предложение выглядит реальным. И, значит, первая встреча Рериха и Красина была действительно в Лондоне.

Между прочим, Луначарский – это еще один фигурант тайной переписки Рериха с Шибаевым, где он проходит под псевдонимами Лорме и Лунов.

Луначарский действительно мог попросить Красина пригласить старого кандидата вновь подумать об уже обсуждавшейся заманчивой должности. А как еще истолковать это записанное ученицей безличное «…обратились к нему в Лондоне с просьбой…». Кто еще мог быть этим безликим просящим? Красин подходит. И когда Рерих мог с ним познакомиться, если не в Лондоне?

Интересно, что в то же самое время Николай Константинович продолжал оставаться корреспондентом и колумнистом колчаковской прессы в Англии, а также был членом «Русско-Британского Братства», задача которого состояла в поддержке британской интервенции в Россию^[243].

Однако в «русском Индиане» бушевал конфликт интересов: с одной стороны, он был сторонником Белого движения и «освободительной миссии» английской интервенции, а с другой – он стал теософом, приняв особую форму религии и поведения. Кроме того, Рерих никогда не пренебрегал материальными благами, а теперь они особенно были ему нужны, поскольку способствовали осуществлению его миссии, воплощению мечты.

Если Рерих намеревался юридически, официально вступить в то самое, главное Теософское общество, к которому он уже давно принадлежал идеологически, то он не мог не понимать, что крупным членом этой организации является Индийский национальный конгресс, возглавляемый Ганди и борющийся за независимость Индии от Британской империи. Главой Теософского общества была Анни Безант – ирландка, выступающая за независимость Ирландии от той же империи. Не мог он не знать, что нобелевский лауреат Рабиндранат Тагор, с которым Рерих хотел познакомиться, отказался от рыцарства Британской короны в знак протеста после расстрела в Джаллианвала-Багх четырехсот безоружных индийцев в апреле 1919 года.

Всем этим собратьям по духу и исканию свободы было бы непонятно, как человек, решивший вступить в Теософское общество, состоит одновременно в «Русско-Британском Братстве» и добивается интервенции в свою страну войск Британской империи.

Шибаев утверждает, что 2 июня 1920 года он был приглашен к Рерихам и тогда впервые встал вопрос о его работе секретарем. Удачное совпадение (совпадение?): Шибаев оказался знаком и с Рабиндранатом Тагором.

Тагор живет недалеко, в одной из лондонских гостиниц. Его старший сын 17 июня 1920 года записывает в дневнике: «…после обеда Сунити Чаттерджи^[244] привел Николая Рериха, русского художника, и его двух сыновей. Рерих показал нам альбом репродукций своих картин. Картины действительно замечательны. В западном искусстве нет ничего подобного. На отца они произвели очень большое впечатление… Вся семья собирается в Индию в сентябре. Их искренняя простота и естественные манеры очаровывают, они так свежи, так отличаются от чопорных англичан. Мы хотели бы узнать их поближе»^[245].

Двадцать четвертого июня Рабиндранат Тагор побывал у Рерихов в Кенсингтоне с ответным визитом. Николай Константинович открывает для индийского поэта двери своей мастерской, и нобелевский лауреат высоко оценивает его картины. В беседе оказывается, что Рериха волнуют те же поэтические и философские темы, которые важны и для Тагора.

Великий поэт Индии – это не только художественная, но и политическая величина. Его дом в Калькутте – место, где обсуждаются пути освобождения от колониальной зависимости. И зреют в том числе и коммунистические идеи, что мы увидим позже.

Шестого июля Рерих получает удостоверение члена Теософского общества, и его желание увидеть Адьяр, столицу теософии в окрестностях Мадраса, легендарное место, связанное с Еленой Блаватской, выглядит вполне естественно. Что оставалось ему делать в Европе, если надежды на победу белых и падение Петрограда развеялись? Наверное, только Индия могла вылечить его раны, связанные с потерей уютного дома, любыми мыслями вернуться и пропавшими братьями?

Англичане очень осторожно относились к желаниям иностранцев посетить британскую колонию. В неспокойных городах Индостана постоянно происходили волнения, заканчивавшиеся кровопролитными столкновениями королевской армии и местного населения. Все чаще звучали требования независимости и вывода британских войск.

Тем не менее Рериху удается получить визы в этот политически бурный, но наполненный яркой экзотикой мир.

Вот что сообщала об этом британская разведка в 1927 году: «В мае 1920 года профессор Рерих, вооруженный рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и мистера Липера из Министерства иностранных дел, получил визу в Индию в Лондоне. Он хотел посетить эту страну с художественными целями и взять с собой жену и двух сыновей, старший из которых учился в Школе востоковедения и хотел совершенствоваться в восточных языках. Виза в Индию была также выдана Владимиру Шибаеву, которого профессор пожелал взять в качестве своего секретаря. МИ-5 ничего не имела против Шибаева, гражданина Латвии (русского происхождения), родившегося в Риге 28 ноября 1898 года; после революции он занимался антибольшевистской работой и был прикреплен к миссии Нансена в Риге. Его отец – респектабельный гражданин Риги, и он, и сын – очень религиозны, сын – теософ»^[246].

Оба английских поручителя – личности экстраординарные. Сэр Эдвард Денисон Росс (1871–1940) – величайший английский востоковед, лингвист, филолог, специализировавшийся на языках Дальнего Востока. Он был первым директором Школы востоковедения Лондонского университета, где как раз учился персидскому языку Юрий Рерих. Росс читал на сорока девяти языках и говорил на тридцати. В годы Первой мировой войны он служил в военной разведке, а позже был директором Британского информационного бюро по Ближнему Востоку.

Второй англичанин – сэр Реджинальд Уайлдиг Аллен Липер (1888–1968) – сегодня известен как основатель Британского совета. Во время Первой мировой войны он начал свою карьеру в Разведывательном бюро Департамента информации и затем служил в Департаменте политической разведки. Занимая должность начальника отдела новостей Министерства иностранных дел, через Британский совет, Британскую информационную библиотеку, Ассоциацию путешествий и иновещание BBC он стремился повлиять на общественное мнение за рубежом.

Получалось, что оба рериховских поручителя были высокопоставленными руководителями британских спецслужб.

Британская разведка отмечала: «Несмотря на то что визы были выданы, семья Рерихов в 1920 году в Индию не поехала»^[247].

Став членом клана мифотворцев, Шибаев плетет легенду о своем высоком предназначении стать рериховским секретарем. Так, вспоминая о получении индийских виз, он дальше сетует: «Радость была великая, но, как часто бывает в жизни, человек полагает, а судьба располагает. Так и тут! Николай Константинович получил приглашение директора Чикагского института искусств посетить Америку и устроить выставки в тридцати городах Соединенных Штатов»^[248].

Селиванова, к книге которой я уже не раз прибегал как к раннему источнику, записанному еще до создания многих рериховских легенд, дает нам другую панораму происходившего в семейном предприятии Рерихов. Реальное положение семьи в тот момент оказывается драматичным. «В связи с растущим интересом к искусству Востока мысль о поездке в Индию прямо из Англии пришлась по душе художнику и его жене. Поначалу все, казалось, одобряло такой план. Визы были быстро поставлены, билеты куплены, но время еще не пришло. В течение одной недели планы пошли прахом, вложенные деньги были потеряны в результате банкротства…»^[249] Помните Томаса Бичема, музыканта и фармацевтического магната, который заказал Рериху повторы декораций?

Банкротство Бичема расстроило все планы Рериха. Но удар оказался не единственным, за ним сразу последовал второй. На этот раз под угрозой оказалось предложение об украшении апартаментов жившего в Лондоне крупного русского промышленника Скидельского. «По заказу Л. М. Скидельского, находясь в Лондоне, Рерих также выполнил серию панно “Сны мудрости”, которые должны были украсить загородный дом господина Скидельского. Однако этот дом так и не был построен, и орден (цикл картин. – О. Ш.), будучи очень большим, постепенно сократился до нескольких панелей»^[250].

Собственно, это и предопределило то, что Рерих передумал ехать в Индию и вынужден проститься с Шибаевым, которому теперь предстоит дорога домой – в независимую Латвию и отчий дом в Риге.

Этот крутой поворот маршрута в изложении Селивановой выглядит так: «…возникли всевозможные трудности, в то время как намечается поездка в Соединенные Штаты. Билеты в Индию были обменяны на билеты в Нью-Йорк, и 23 сентября 1920 года Рерих, его жена и двое сыновей отправились на “Зеландии” в Америку»^[251]. Переезд был радикальным – Николай Константинович даже пошел на то, чтобы пре рвать обучение сыновей в университетах.

Любопытно, что это движение в сторону Нью-Йорка происходит в тот момент, когда Рерих еще не сказал Советской власти ни «да», ни «нет».

Он по-прежнему поддерживает Белое движение. Но при этом заявлений в полицию по поводу «монстров с драгоценными камнями», как он называл большевиков в статье Violators of Art, встречавшихся с ним, он не пишет. А это в любом случае Красин, о встрече в Лондоне с которым Рерих все-таки упомянул. Впоследствии в секретной переписке художника этот высокий советский чиновник будет фигурировать как «епископ», а его сеть – как «епископальная церковь». Но в тот момент, покидая Британию, Рерих оставил последнее слово за собой и дверь в мир фантастических конспиративных возможностей большевизма придержал открытой.

В этом была особая тонкость его нового положения.