– Хорошо, мама, я больше никогда… – пролепетала она. И с тех пор долгое время не смела не только зайти в соседнюю квартиру или заговорить с Бертой, но даже взглянуть на мальчика. Нянчила Германа в основном Бася, каким-то чудом успевавшая и продолжать свою работу в доме Курнышовых, и ухаживать за младенцем. Берта почти не занималась сыном. Сначала она впала в апатию, круглые сутки была словно во сне, но потом, стараниями все той же Баси, потихоньку стала выкарабкиваться и возвращаться к прошлой жизни. Она опять занялась спортом, снова начала смеяться, встречаться со старыми друзьями и поклонниками, заводила новых. Словом, через год после родов она стала почти прежней, вот только былой близости между ней и Викой уже не было, да и быть не могло. А потом вдруг Берта погибла – внезапно и нелепо. Это было страшным ударом для всех. Вика каждую ночь тайком ревела в подушку, на Басе лица не было, и никто не сомневался, что если бы не маленький Герман, который лишь недавно выучился ходить и еще почти не говорил, домработница не пережила бы этой потери. Даже генерал ходил туча тучей. И только Мария Львовна, внешне полная сочувствия к Басе, ничуть не грустила. Вика то и дело видела на ее лице какое-то странное, словно бы торжествующее, выражение и постоянно слышала, как мать, оставшись одна, каждый раз весело напевает хабанеру из «Кармен»: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!» Мать словно бы радовалась смерти ее подруги.

Но гибель Берты случилась уже после той истории с днем рождения, перевернувшей всю жизнь Вики. Дело в том, что на молодежных сборищах она бывала крайне редко. У Виктории было лишь три знакомые сверстницы, общение с которыми было разрешено матерью, – две дочери друзей семьи и одна соученица по музыкальной школе. У них в гостях она иногда бывала – нечасто и только в сопровождении родителей. А если ее вдруг приглашали в незнакомый дом, Мария Львовна сперва всегда учиняла пристрастный допрос: что за девочка позвала, из какой она семьи, где живет? (О том, чтобы пойти в гости к мальчику, разумеется, не могло быть и речи.) Затем звонила посоветоваться с классной руководительницей или педагогом по музыке. И минимум в двух третях случаев заявляла: «Нет, Виктория, ты туда не пойдешь! Эта девочка не из нашего круга, у тебя не может быть с ней ничего общего!»

Если же именинница все же проходила первоначальную цензуру, Мария Львовна, выбрав подарок по собственному усмотрению, провожала дочь до самых дверей и непременно знакомилась с родителями, окинув строгим взглядом всю квартиру. Чаще всего ей предлагали остаться, если же этого не случалось, мать удалялась, но возвращалась ровно в девять часов и забирала дочь, не внемля никаким уговорам.

В девятом классе к ним в школу пришла новенькая, переехавшая из другого района, Танюшка Мартынова, хорошенькая, веселая и очень компанейская. В начале октября у нее был день рождения, и она пригласила к себе целую толпу народу, в том числе и Вику Курнышову. «Приходи обязательно! Такая здоровская компашка собирается! У моего старшего брата такие клевые друзья! На гитаре играют, поют… Леха обещал отпадные записи принести, потанцуем! Будет очень весело, я тебе обещаю». Виктория страшно боялась, что Танюшка не выдержит материного «отбора» – ей очень хотелось побывать у новенькой и подружиться с ней. Но все обошлось. Выяснилось, что отец Тани служит в Министерстве рыбного хозяйства, а мать преподает в университете. Это было достойное общество, и Мария Львовна милостиво разрешила дочери побывать у Мартыновых.

Стояло бабье лето, день выдался ясный, совсем не по-осеннему теплый и солнечный, клены, ясени и каштаны с мягким шуршанием роняли разноцветную листву. В душе Вики все пело. Она шла рядом с матерью по бульвару и тайком мечтала. Ей почему-то казалось, что именно на этой вечеринке она встретит свою первую любовь. Он обязательно будет высоким, статным и плечистым. Точь-в-точь как отец…

Но ее грезам не суждено было сбыться. Мария Львовна сама позвонила в дверь квартиры и, едва поздравив головокружительно хорошенькую именинницу, тут же заявила:

– Таня, я хотела бы познакомиться с твоими родителями!

– А их нет, – растерянно отвечала Танюшка. – Они к бабушке уехали на весь вечер, будут часам к одиннадцати.

– Вот как! – Сросшиеся брови Марии Львовны слились в единую черную линию. – Ну что же, тогда мы уходим.

– Мама! – застонала Вика.

Высыпавшие на порог квартиры празднично одетые девчонки и ребята хором стали убеждать Марию Львовну, что ей нечего бояться за Викторию, что здесь все приличные люди.

– И не уговаривайте меня, – холодным тоном заявила Мария Львовна. – В нашей семье не принято оставлять детей одних. Тем более, – она обвела компанию многозначительным взглядом, – мальчиков и девочек.

«Дети», кто с пробивающимся пушком над верхней губой, кто с двумя уже оформившимися пышными бугорками под кофточками, виновато улыбались, как бы извиняясь, что они не из таких семей.

– Ну, мамочка, ну я тебя очень прошу! – взмолилась Вика. Но именно в это время, как назло, снизу послышался шум голосов. По лестнице подтягивалась основная компания мальчишек. На ходу, вытаскивая из карманов белые и красные винные припасы, они демонстративно потрясли ими перед столпившимися ребятами:

– А вот и легкая артиллерия пожаловала!

Мария Львовна побелела, потом покраснела:

– Что это? Боже мой! Вино? Кто… Кто вам разрешил?..

– Не понял, – удивился очень похожий на Танюшку блондин в очках, сжимавший в руках две бутылки «Улыбки».

– Я спрашиваю, – чеканила Мария Львовна, – кто разрешил вам пить?!

На площадке повисла тишина. Виктория от стыда была готова провалиться сквозь все лестничные марши.

– Мамаша, – пробасил темноволосый парень в вельветовом пиджаке, – вы нас обижаете! Мы пришли к сестре нашего друга на шестнадцатилетие с самыми добрыми намерениями. Мы же не алкоголики какие-нибудь!.. Как вы думаете, четыре бутылки на пятнадцать человек – это много?

– Я вам не мамаша, это во-первых! А во-вторых, все и начинается с одной рюмки!

– «Все» – это что?

– Все – это рестораны, гулянки, компании подозрительные! – Мария Львовна обвела ребят таким взглядом, что ни у кого не осталось сомнений, что такая компания – это они. – А там и до тюрьмы недалеко.

– Невеселое, однако, у нас будущее, – покачал головой юноша в вельветовом пиджаке.

– А вы как думали?.. Если собираться в таком возрасте, чтобы по стаканам разливать…

– А мы еще целоваться умеем, – улыбнулся похожий на именинницу блондин в очках. – Это тоже к тюрьме дорожка?

– Та-а-ак, – протянула Мария Львовна и повернулась к Виктории. – Ты видишь, куда ты попала? – Она взяла дочь за руку, обвела всех уничтожающим взглядом и со словами: – А с вами, я думаю, ваша школьная комсомольская организация разберется! – стала спускаться вниз, таща за собой Вику. Та покорно поплелась за ней. Путь в эту замечательную компанию был для нее теперь закрыт, не оставалось ничего другого, как с позором удалиться.

– Ты хоть представляешь, от чего я тебя уберегла? – внушала Мария Львовна весь обратный путь. – Боже мой, боже мой!.. Какой ужас! Разврат! Алкоголь, мальчишек полна квартира… И родителей нет дома! Как это… Как неприлично!

Весь неудавшийся вечер Виктория проплакала в своей комнате, так и не сняв платья, считавшегося у нее нарядным. А когда, кое-как успокоившись, побрела в ванную умыться, то услышала из-за неплотно прикрытой двери кабинета гневный голос матери. До нее доносились слова «безобразие», «распущенность», «я этого так не оставлю», «надо принимать меры» и коронное «неприлично».

«Классной звонит, – с ужасом догадалась Вика. – «Сигналит». Все, мне конец…»

День рождения Танечки праздновался в субботу. Утром в понедельник Вика сослалась на боль в горле и не пошла в школу. Но во вторник этот номер уже не прошел. Мария Львовна заставила смерить температуру и стояла над дочерью все десять минут, не давая возможности прислонить градусник к батарее, натереть его об одежду или прибегнуть к каким-либо другим, знакомым каждому школьнику ухищрениям.

– Тридцать шесть и семь! – сказала мать, стряхивая градусник. – Не выдумывай, с тобой все в порядке. Поднимайся да собирайся побыстрее, а то опоздаешь в школу.

«Может быть, еще все обойдется, – уговаривала себя Вика. – Может быть, все обойдется…»

Но увы! Первое, что увидела Виктория, войдя в школьное здание, было объявление о внеочередном комсомольском собрании. На повестке дня стоял вопрос о недостойном поведении комсомолки Мартыновой. Вика так и замерла у доски объявлений.

– Курнышова, вот ты где! – поймал ее за коричневый шерстяной рукав секретарь комсомольской организации десятиклассник Леня Костюков. – Я тебя второй день по всей школе ищу. Объявление о собрании видела? Будем прорабатывать. Для тебя явка обязательна. И подготовь выступление о моральном разложении Мартыновой.

– Какое… выступление? – еле смогла выдавить из себя Вика.

– Ну, про сборища, которые она у себя устраивает. Про эти, как их… Про оргии. Выпивка там и прочее разложение… Ты же очевидец!

– Я не смогу… Я не знаю, что говорить…

– Да брось ты, придумаешь! Про пьянки, про разврат, про несознательность, несовместимую с обликом комсомольца и будущего строителя коммунизма… Да разберешься, мать попроси помочь в крайнем случае… Значит, чтобы завтра после шестого урока была, как штык!

Вика развернулась и выбежала из школы. Первый раз за все учебные годы она прогуляла занятия. Пока не стемнело, она бродила по улицам и пыталась что-нибудь придумать, но ничего подходящего в голову так и не пришло. И посоветоваться было не с кем. Единственным человеком, который мог бы ей помочь, была Берта. Но у той шел девятый месяц беременности, и ей, конечно, было не до Вики и ее проблем.

А дома ожидала грозная Мария Львовна, которая уже каким-то непонятным образом была в курсе всех событий. Такого скандала, который случился вечером, ко всему привычные Курнышовы еще не видывали. Вика первый и последний раз в жизни попыталась возразить матери. Но стоило ей заикнуться, что она не хочет идти на комсомольское собрание и обвинять Танечку, как мать словно с цепи сорвалась:

– Да как ты смеешь! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Это твой священный долг как комсомольца и порядочной девушки!

Вика замолчала и только перевела полный мольбы взгляд на отца, который присутствовал тут же. Генерал вздохнул и как-то неохотно вступил в разговор:

– Маша, может быть, и правда не стоит… Это же может испортить чужую жизнь! В конце концов, ребята не делали ничего такого…

Но Мария Львовна не дала ему договорить:

– Ничего такого? Ты хочешь сказать, что пьянка в этом возрасте – это ничего такого! Развратная вечеринка с мальчишками – это ничего такого? Ты хочешь, чтобы наша дочь пошла по рукам? И принесла бы в подоле в семнадцать лет? По примеру своей подружки Берты? О, эта малолетняя потаскушка еще себя покажет, вот увидишь! А ты хочешь такой же судьбы для Вики?

Генерал весь побелел, но ничего не сказал, молча встал и вышел из столовой, хлопнув дверью. Вика проводила его бессильным взглядом. В лице отца ее покидала последняя надежда.

Мария Львовна тоже поглядела ему вслед и обернулась к дочери:

– Тебе все ясно? Завтра, как миленькая, пойдешь на собрание и выступишь там. Я сама напишу тебе, что нужно говорить. И не вздумай притворяться больной! Все эти твои детские хитрости шиты белыми нитками.

Вика побрела в свою комнату в том состоянии, в котором, наверно, в древние времена осужденные шли на эшафот. В коридоре кто-то осторожно тронул ее за плечо. Девушка испуганно обернулась и увидела домработницу Басю, протягивавшую ей какой-то пузырек коричневого стекла.

– Что это?

– Касторка. Хватит одной столовой ложки.

– Басенька! Спасительница ты моя!

Вместо одной ложки Вика, зажав нос и затаив дыхание, выпила целых две и страдала потом несколько дней. И родители ни о чем не догадались. Мария Львовна решила, что с Викой от волнения случилась «медвежья болезнь», и осуждала дочь за малодушие, но ничего не могла поделать. А генерал, как мог, оправдывал Вику, напоминая жене, что на войне подобные вещи сплошь и рядом случались даже с сильными мужчинами.

Так предложенная Басей решительная мера спасла Вику от ненавистного собрания. Как потом рассказывали, оно вышло несколько скомканным и практически не достигло своей цели – «свидетели» жались и мямлили что-то невразумительное, Танечка держалась стойко и все отрицала, а Серега, ее старший брат, выступил, как адвокат, с оправдательной речью, во время которой приводил примеры из современной советской литературы о молодежи и размахивал Таниными почетными грамотами, выданными в старой школе. В результате Мартыновой даже выговора не удалось вкатить – оказалось не за что. И история эта закончилась благополучно для всех ее участников, кроме одной – Вики Курнышовой.

Как известно, общественное мнение – штука коварная. Что именно случилось – ты ли пальто украл, у тебя ли его украли, – быстро забывается, а память о том, что с тобой было связано что-то нехорошее, остается надолго. После тех злосчастных событий за Викой, в общем-то ни в чем не виноватой, прочно укрепилась репутация доносчицы.

Одноклассники отвернулись от нее, в глаза и за глаза именовали не иначе как стукачкой. Ей, как это называлось в то время, объявили бойкот. С Курнышовой никто не общался, девочка, сидевшая с ней за одной партой, попросила классную пересадить ее на другой ряд – якобы ей дует из окна, а у нее слабое здоровье. Как ни странно, единственным человеком, который не бросил Вику, была сама Таня Мартынова. Но, как назло, она очень скоро уехала – ее отцу предложили работу в Чехословакии, – и на два долгих оставшихся года школьная жизнь превратилась для Вики в настоящий ад. Представить себе, что именно чувствует изгой в детском или юношеском коллективе, может только тот, кто сам пережил нечто подобное. О своих старших классах Виктория до сих пор вспоминала с содроганием, не понимая, как же ей удалось справиться со всем этим кошмаром. Однажды, уже в десятом классе, она даже попыталась покончить с собой, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не все та же вездесущая Бася…

Виктория потрясла головой, чтобы отогнать неприятные воспоминания. Не стоит сейчас об этом думать. Теперь все позади. Все хорошо. Есть Игорь. И есть дело, которое привело ее сюда.

Лучше думать о деле, о брате Германе, о предстоящей встрече с ним. Интересно, узнают ли они друг друга в толпе на вокзале? Все-таки восемь лет не виделись! Правда, Бася все время показывает Виктории фотографии, которые внук ей регулярно присылает. А две из них – свадебная, где Герман со своей совсем юной невестой сняты на смотровой площадке на фоне Львова, и увеличенная фотография их годовалой дочки – стоят у нее в квартире на самом видном месте. Интересно, как Герман выглядит сейчас?

Как все-таки странно, как нелепо складывались все это время их отношения с братом! Пока она тянула жалкое существование, которое, за неимением другого опыта, называла жизнью, Герман потихоньку рос. Он был сначала трогательно-милым ребенком, потом озорным мальчишкой, потом умненьким подростком… Этот мальчик, немного похожий на ее лучшую и единственную подругу, всегда нравился Виктории, но она слишком боялась матери, чтобы это как-то проявлять, пусть даже и в ее отсутствие, и только изредка, тайком, передавала Басе для него маленькие подарки, какую-нибудь импортную шоколадку, жвачку или его любимые марки – и то просила не говорить от кого. Она почти никогда не разговаривала с ним – но лишь от застенчивости, поскольку совершенно не умела общаться с детьми, тем более с мальчишками. Не задавать же ему дурацких вопросов «Как ты учишься?» и «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – Вика сама еще прекрасно помнила, как раздражают юного человека такие вот устраиваемые взрослыми допросы. А заговорить о чем-то другом, самой рассказывать что-то или предложить поиграть она просто-напросто стеснялась.

О том, что Герман ее сводный брат и сын ее замечательного отца, Вика узнала очень поздно. И долго удивлялась – как же она раньше не догадалась! Ведь об этом говорило все – от внешнего сходства до странного поведения матери. Но Вика ни о чем не подозревала, не заподозрила даже и тогда, когда услыхала, как генерал перед первым сентября велел Басе подсчитать, что нужно мальчику для школы, начиная с прописей и карандашей и заканчивая школьной формой и осенней курткой. И выдал домработнице всю необходимую сумму для покупок, а ранец выбрал сам, лично. И так продолжалось четыре года, до самой его смерти, а Вика при этом только гордилась своим отцом, тем, какой он молодец, но и мысли не допускала, что его внимание к Герману – это не просто помощь домработнице, в одиночку поднимающей внука…