– Коньячок?
– Ну давай.
Валера поставил стаканы на стол и разлил.
– Твоё здоровье!
– Нет, лучше за твоё, – возразил Низовцев. – У тебя событие такое!
– Да какое событие, – поморщился Валерий.
– Ну как же!
– А-а. Знаешь, честно говоря, ничего не чувствую по этому поводу. Сколько уж этих выставок было – весь трепет ушёл.
Лампочка в подсобке едва светила, поэтому бородатое лицо художника казалось совершенно жёлтым и почти безжизненным, как у мумии. Если бы не движения глаз и рта, его бы смело можно было класть в мавзолей. Такое же лицо было, должно быть, и у самого Александра Львовича.
– Хотя и первые выставки, – продолжал Валерий, – очень хорошо я это помню, тоже не особо волнительными были. А знаешь почему?
– Почему?
– Потому что через столько дерьма проходишь, чтобы эту выставку организовать, через такую нервотрёпку, что когда она наконец открывается, уже никаких эмоций не остаётся.
Они выпили.
– Я вообще, бывает, смотрю на себя со стороны, точнее сказать, пытаюсь смотреть, и думаю – какой же фигнёй я занимаюсь! Люди работают, деньги делают, а я картины малюю!
– Ты тоже на них деньги делаешь.
– Да-а. Это ведь… игры всё. Просто приучили какую-то часть людей тратить деньги на живопись, вот они и тратят. А так я сомневаюсь, что они понимают, что я там рисую.
– Эта часть правит миром. А мы правим ими. Поэтому мы были, есть и будем главными на этой планете.
Валера усмехнулся.
– Мне бы твой оптимизм.
Он плеснул в стаканы – совсем немного. Сейчас Валерий держал себя в руках. Ещё несколько лет назад он бухал по чёрному и про него говорили, что всё, мол, вышел человек. Через год-другой копыта откинет. Но Валера оказался живучим. Сумел укротить свою тягу к алкоголю, снова взялся за кисть и слыл сейчас, по крайней мере, в Петербурге, одним из ведущих художников.
– Значит, герой твой и мать валяет, и дочку! – продолжил Валерий разговор.
– Да, – кивнул Низовцев.
– Сильно! У меня в жизни случай был – жил пару месяцев с двумя бабами.
– Тоже мать с дочерью?
– Нет, они сёстрами были. Одна – совсем молодая. Несовершеннолетняя. Интересные девки. Раскрепощённые. И с каждой по отдельности можно было, и с двумя сразу.
– Завидую.
– Но налёт у меня какой-то неприятный остался от всего этого.
– Почему?
– Да потому что доброжелатели всякие нашёптывали мне: всё, Валера, посадят тебя за совращение малолетней. Мне в принципе насрать на них, но на подкорку это всё равно действовало. Хотя посудить если – кому какое дело? Девка половозрелая, хочет и может, не со мной, так с другими бы стала. Ну да я и сам себя не совсем правильно вёл с ними. Нервный был очень.
– Сейчас спокойнее?
– Да уж думаю.
Снаружи доносился шум. Время от времени кто-то проходил по коридору мимо подсобки. Выставочный зал должен был открыться с минуты на минуту.
– Немного покритиковать я тебя хочу, – сказал Валерий.
– Валяй.
– Слишком быстро он у тебя на работу устраивается.
– Не могу принять твою критику, – покачал головой Александр Львович. – В такие места именно так и устраиваются.
– Я вот, помню, сторожем устраивался, обычным сторожем – боже мой, сколько усилий понадобилось!
– Ну ты ведь в библиотечный фонд устраивался. А если бы на арматурный завод – сразу бы приняли.
– Сомневаюсь. И на арматурный завод тяжело устроиться.
– Интеллигентам – да, тяжело.
– Ну а направленность идеи?
– Что с ней?
– Твой герой пытается ассимилироваться в обществе. Ближе к людям, больше понимания – хоть и чернушный, но позитив получается. Но меня вот, например, этот позитив не очень радует. И как-то даже Старая Сука симпатичнее смотрится. Про людей когда говорит, про опасность, которая в них таится. Её слова нашли в моей душе определённый отклик.
– Просто ты старый мизантроп. Да и не так тут всё буквально. Позитив – это явно преувеличено, хотя иногда он необходим. В произведении нельзя выражать какие-то односторонние, конкретные идеи. Всё должно быть достаточно двусмысленно.
– Не уверен, что я почувствовал эту двусмысленность.
– Она есть, потому что я сам очень двусмысленный человек. И могу выражать только комплексные эмоции и идеи.
– Ну хорошо. А вот, скажем, почему как-то очень уж просто твоего Колю принимают в эту семью. Раз, и всё! Разве в жизни так бывает?
– Не мне тебя учить, что нельзя путать художественное произведение с жизнью.
– Нельзя, согласен. Но когда это так явно в глаза бросается, то волей-неволей задумываешься о правдоподобности событий.
– Ты прав, логику в повествовании надо выдерживать всегда. Нельзя нагромождать неразумные и немотивированные изменения. Даже если пишешь фантасмагорию, необходимо внушить читателю определённые правила игры.
– Какие же правила игры в твоём романе?
– Они очень просты. Читатель смотрит на мир глазами главного героя, который, мягко говоря, не совсем нормальное существо. Поэтому все странности, которые возникают в повествовании – они не ради странностей как таковых, они – преломление Колиного восприятия мира. Ну и потом надо выдерживать определённый стиль. Простота, с которой Коля входит в семью – это простота его восприятия, и это стиль. Простота, с которой он устраивается на работу – хотя никакой простоты тут конечно нет, и именно эта сцена самая что ни на есть правдоподобная – это тоже стиль. На то это и художественное произведение, на то это и вымысел.
– Но из-за этого твоего стиля может возникнуть коррозия в сюжете.
– Я не из тех писателей, которые ради стиля готовы наплевать на сюжет. Я всегда верил и верю, что сюжет – самое главное. Никакими стилистическими и морфологическими наворотами не добиться желаемого результата, если в произведении дохлый сюжет. Стиль всегда вторичен, он сам собой должен проистекать из сюжетных коллизий. Какого-то чересчур уж необычного стиля повествования в моём романе нет, есть лишь естественная стилистико-психологическая реакция на поступки героев. А коррозия, о которой ты упомянул – очень, кстати, хорошее слово – она присутствует постоянно и во всех без исключения произведениях. Коррозия – это и есть сущность художественного вымысла. Потому что художественный вымысел сам по себе – это надругательство над жизнью. Это её осмеяние и возвышение над ней. В такой деятельности обязательно будут присутствовать ущербные моменты, потому что на них всё и строится.
В дверь подсобки постучали.
– Кто там? – зычно крикнул Валера.
– Валерий Ильич, – донёсся женский голос, – вы здесь?
Художник открыл дверь. Администратор Надя, худенькая девушка в очках, показалась в проёме.
– Валерий Ильич, уже пора открываться!
– Хорошо, идём, – кивнул он.
Низовцев поднялся со стула.
– Надя, – сказал девушке Валера. – Ты спрячь пока бутылку куда-нибудь. И стаканы тоже. Потом впрыснем ещё.
Девушка недовольно приняла из рук художника питейные аксессуары и понесла их куда-то вдаль по коридору. Валерий с Александром Львовичем выбрались в выставочный зал. Все его стены были увешаны Валериными картинами. Директор художественной галереи, женщина лет пятидесяти, встретила их восторженно-патетическим взглядом и возгласом:
– Валерий Ильич, открываемся! Слышите шаги – первые посетители!
– Ну что же, – буркнул художник. – С богом!
– К чёрту! – прикоснулась к его плечу директриса. – Ой-ой-ой, – тут же закачала головой. – Какое к чёрту! Так говорят, когда ни пуха ни пера.
Мужчины попытались улыбнуться.
– Вот видите, Валерий Ильич, – сморщилась директриса. – Волнуюсь!
– Смотри, Саш, – показал художник в центр зала, где на постаментах стояли невысокие и бесформенные скульптуры. – Решил выставить. В первый раз.
– Да что ты!
– Да. Так, для себя лепил. Никогда не думал показывать. Но уговорили. Да и сам подумал – дай-ка попробую. Посмотрю на реакцию. Не убьют же за это.
– Правильно.
Первые и весьма немногочисленные посетители робко зашуршали по пространствам выставочного зала. Одной из них оказалась жена Валерия Ильича. Низовцев знал её слабо, помнил только, что она румынка по национальности. Имя её память выдавать отказывалась.
– Здравствуй, дорогой! – приветствовала она супруга поцелуем. Говорила без акцента. – Как настроение?
– Нормально, – пожал плечами Валера.
– О, Саша! – повернулась она к Александру Львовичу. – Когда приехал?
Они тоже поцеловались.
– Рано утром, – ответил Низовцев.
– Поездом?
– Да.
– А жену что не взял?
– Работы много.
Насколько Александр Львович помнил, она была богатой бабой. Владела несколькими ресторанами в Румынии и в Петербурге. Именно благодаря женитьбе на ней Валерий Ильич получил настоящую известность.
– Что-то не очень много людей, – обводила румынка глазами зал.
– Ну и замечательно, – сказал Валера. – Значит, пришли те, кому действительно интересно.
– Или те, кто решил укрыться от дождя, – парировала жена.
– Дождь идёт?
– Да, начинается.
Некоторые из посетителей стряхивали с головы и одежды капли влаги. Александр Львович отошёл к картинам. Валерий был абстракционистом, и картины представляли собой разнообразно-изощрённые цветовые гаммы вперемежку с геометрическими фигурами. На Низовцева, который живопись не особо понимал, да и не стремился казаться понимающим, они, тем не менее, определённое впечатление производили.
– И с поздравлениями никого нет, – доносился до него голос румынки. – Обычно цветы дарят, руку жмут.
– Не надо мне цветов, – отвечал художник.
– И телевидение не подумали пригласить… Я же говорила тебе – давай позвоню. Нет, нет, не надо.
– Не надо.
С цветами, однако, кто-то появился. Мужчина и женщина, явно знакомые Валерия, бурно и торжественно, чем привлекли внимание всех собравшихся, вручили ему букет и устные поздравления. Валерий хоть и хмурился, но был явно польщён. Жена – та и вовсе расцвела.
– Нравятся картины? – спросил у Александра Львовича кто-то за спиной.
– Да, представьте себе, – обернувшись, ответил он.
Мужчина, стоявший сзади, был небольшого роста, седовлас и в очках. Смотрел на Низовцева с хитрой улыбкой.
– Мне тоже, – сказал он. – Я большой поклонник Федотова. На всех выставках его бывал. Писал о нём не раз…
– В газете работаете?
– Нет, в журнале. Я и вас знаю. Вы – Низовцев, писатель.
– Обо мне не писали? – улыбнулся Александр Львович.
– Да нет, не приходилось. Я на живописи специализируюсь. Но читать – читал.
– И что скажете?
– По мне – чересчур резковато. Слишком много обострений. Буквально в каждой сцене своя дикая кульминация. Вряд ли они так необходимы. Да и с читателем не совсем тактично обходитесь. Всё бы вам шокировать, всё бы вам уколоть.
– Готовлю людей к худшему.
– К смерти?
– Смерть – не самое худшее, что может с ними произойти.
– А-а, – ласково усмехнулся мужчина. – Понимаю. Не можете вы без этого. Мозговые спазмы, структурные извращения. Человек – не то, что он есть на самом деле. Реальность – не явь, реальность – тень. Существование недоказуемо, возможно его нет вовсе. Открывающий дверцы выпускает сгустки. Они аморфны и производны от трёхкратного усиления сокровенных вожделений. Ну а вожделеют во Вселенной только мёртвые… Верно я передал ход рассуждений среднестатистической творческой личности?
– Абсолютно.
– Вот видите. Всё поддаётся исчислению и фиксированию. На всё надевается конус.
Мужчина добродушно и удовлетворённо улыбался своим мыслям.
– Ну хорошо, – молвил он наконец, обнимая Александра Львовича за талию. – Не буду вам мешать в ваших удовольствиях.
– И вам приятно провести время.
Валерий Ильич с другого конца зала подавал знаки. Сводились они к следующему: не выпить ли ещё. Низовцев не возражал. Они удалились в коридоры подсобных помещений, где в комнате администратора Нади, которую тоже привлекли в компанию, разлили ещё по несколько граммов коньяка.
– Жена конфеты оставила, – открывал коробку Валера. – Угощайся, Надь, мы ведь с Сашкой не большие сластёны.
Вечером празднование переместилось в один из петербургских джаз-клубов. Сам Аркадий Миттель, знаменитый саксофонист, ныне житель заморских краёв, выступал там с концертом. Афиша гордо сообщала, что он приехал в Россию с единственным концертом.
– Единственный, – посмеивался Валерий, – это потому, что никуда больше не берут. Этот-то еле-еле организовал.
О проекте
О подписке