Дален, хотя и не мог решать сложных задач, сегодня – птица высокого полета. Можно было, когда сокращали, когда завод банкротили обратиться к нему за поддержкой, но это было не в правилах Ефима. Захотел бы Дален, сам вспомнил, но высокое положение, видно, вскружило голову. Да и не знает Дален ничего о жизни в моногородах и о своих сокурсниках. Многие такие чудеса сотворяли, куда там ему, Ефиму. Хотя и он был не промах. Вот сделал в свое время автомобиль. Мотор установил от старого японского мотоцикла, коробку передач сам смастерил, сделал автограф, так называл он управление своей машиной при помощи компьютера: верх у машины мог раздвигаться, а колеса и передние и задние были ходовые, но главная «фишка», как любят сейчас говорить, что машине не нужен был бензин, двигатель работал на рапсовом масле. Все тогда удивлялись, не верили, что он автомобиль сделал своими руками. Не верили, что может обходиться без бензина. А чему удивляться, обычная машина – это элементарно. Вот удивились бы они, узнав, что его сокурсник Дима Вересов, окончивший институт, как и он, Ефим, с красным дипломом, в Перми смастерил самодельную ракету. А топливо придумал такое, что его и его ракету так засекретили, ни адреса, ни телефона, и никто не знает, где теперь Дима Вересов. Или ему повезло, или не повезло – не известно. Но такого человека в любом случае не оставили без работы. На воле или под надзором, как некогда лучшие умы, заключенные в шарашках, он свое возьмет. Пермь, конечно, не моногород, старинное название городу возвратили и объявились там мастера-чудесники. Возможно, Вересов и артель собрал… Ведь, если вникнуть в законы природы не с марксистских позиций, а с непознанных еще, тех что высшие силы подарили, то ясно сразу – вы чего нефть качаете и землю опустошаете, вы что атом разрываете, дано ведь солнце, – от него и берите тепло – сколько влезет. Всегда считал Дима – солнечные батареи главный и единственный выход, все крыши домов превратить в батареи – и никакой от этого угрозы. Наверное, и ракету свою от солнца запитал… Будущее покажет. Конечно, атомные станции закроют. Можно будет создать на луне станцию для концентрации солнечной энергии или же вывести на орбиту специальную станцию для трансляции солнечной энергии, придумают что-нибудь…

На весь мир славятся российские изобретатели. Только попробуй у нас патент получить на свое изобретение, сто крючков и преград на пути выставят, лишь бы отбить у тебя охоту свидетельство заиметь. А потом, через десятки лет волосы на себе рвут – как же так случилось, что за границей изобрели. Здесь же, в городе, секретном и номерном, и вообще патент получить невозможно. Все тайной окружено. Все засекречено. Специальный, так называемый второй отдел на верфи был самый многочисленный, там за массивной металлической дверью и сидели эти секретчики, полковники отставные. Командовал всеми Пикальцев, присланный из органов. Из непотопляемых он сейчас у правителя – правая рука. Низенький человечек с большими мясистыми ушами, казался очень обходительным и вежливым, мягко стелил, но жестко спать было. С первых лет работы Ефима на верфи завел на него дело. Когда верфь закрывали, полистал эту пухлую папку Ефим. Дал посмотреть приятель – сторож из хозяйственного отдела, которому поручено было бумаги жечь. Чего там только не написано было в этой папке, многое Ефим и сам едва мог вспомнить, но все было учтено четко, по датам расписано. И еще был у них отдел почтовый, письма проверяли. И до чего додумались – голубей приказали отлавливать и уничтожать, мол, гадят они на прохожих. А причина была в другом – голубиной почты испугались. Ее ведь никак не проверишь. Вдруг станут рабочие или инженеры о работе верфи сообщать иностранным агентам, писать о радиации или пасквили на советскую жизнь сочинять. И все эти пасквили, и все эти секреты в трубочку и на голубиные лапки…

Ефим тогда только что приехал в этот город, направили по распределению, квартиру подыскивал, Лиза должна была вот-вот диплом защитить и прибыть сюда. Ее родители настаивали на переезде в Троицк, солнечный городок на Урале, родной Лизин Троицк. Квартиру там приготовили для молодоженов. Он же родителей лишился рано. Отца не знал. Тот на войне был тяжело ранен и умер, не увидев своего младшего сына. Мать, измученная голодом и совсем не женской работой в поле, когда впрягались женщины в плуг, да все на себе вытягивали, тоже рано покинула этот мир. Растила одна двух сыновей. Ребенку все в забаву – когда бороной мельчили пласты, его сажали на борону, радовался – можно прокатиться. А сейчас и вспомнить страшно. Женщины вместо лошадей, вместо быков. Могли ли они жить долго? Оставался в родном городке на Смоленщине дядя, который и жил в родительской квартире. Тот тоже звал к себе. Но какая там работа в этих сухопутных городках для кораблестроителя. Да даже если бы и была работа…

Но хотелось ни от кого зависеть, а самому начать и строить свою жизнь. Квартиру, как молодому специалисту, обещали вскоре дать, а пока комнату снимал у одного заядлого голубятника Павки. Был он лихой парень, считался заводской шпаной, никого не боялся, но к Ефиму особой симпатией проникся, сказал, смотри, – если кто приставать будет, – сразу мне говори, я любого по стенке размажу. Голубятня у него была всем на зависть, над сараем нечто вроде купола, издали можно было за обсерваторию принять, тем более что окрашена она была ярко-голубой краской. Был этот голубятник со всеми в обращении жесткий и грубый, а когда брал в руки своих сизарей, просто преображался, даже сам гулить начинал. И улыбался как ребенок. Никто и слезинки у него не мог никогда вызвать, а в ту ночь, когда подогнали кран и его голубятню разрушили, а голубей сетями накрыли и увезли, рыдал он долго, и успокоить его было невозможно. Совсем недавно случайно встретились в магазине. Ефим его сразу узнал, хотя постарел Павка, уже не Павка, а Павел Игнатьевич, сгорбился, лицо морщинистое, впадины под глазами, но в глазах прежний блеск. Тоже нигде не работает. И что порадовало – снова голубей держит. Сказал, я, когда голубятни разоряли, двоих спас, держал тайно, почтари они, от них у меня уже большое потомство. Рассказал, что есть даже теперь общество голубятников и прятаться ни от кого не надо. Много голубятников в деревнях. И все они с помощью голубиной почты друг с другом переписываются. И почта эта надежнее всего, даже надежней электронной, компьютерной. Никакой хакер, никакой стукач, никто свой нос в письмо не сунет.

Это и удивило и немного даже насмешило. Голубиная почта. Все это было раньше в очень далекие времена, не было тогда мобильников, не было интернета. Все вроде в прошлом, а прошлое это никакой химией не изведешь, ведь осталось еще, есть даже такой специальный отдел, перлюстрация писем, смешно – из прошлого он, смешно и грустно; прошлое вроде метастаз, тронешь – еще больше разрастается. Вот и весь город, как опухоль, и убрать нельзя, и содержать накладно.

Производства почти никакого, а выстроили возле центральной площади два супермаркета, возле них еще гастроном прилепился – продукты и водка круглосуточно – а позади палатки торговые, да еще и просто сидят старушки на ящиках – и тоже торгуют. Раньше всего одним магазином обходились, и работал он до восьми. Бежишь с верфи к нему, чтобы успеть батон да молоко купить. А сейчас витрины от товаров ломятся. Бери – не хочу. А откуда деньги взять. Сказал как-то его сокурсник Тим: «Неужели не поймешь! Платишь врачу, тот платит учителю, учитель платит слесарю…» Ответил ему – понятно, а слесарь платит тебе за самогон. Был такой грех у Тима, подторговал своим зельем. Да и кто теперь не торговал… Вот вам и секретный город…

Известное дело, как назовешь город, так там и жить будешь. А здесь у города еще и имени не придумали… Называли раньше номерной, а сейчас говорят – центральный или районный. Уж лучше без имени, чем называться, как настаивали обкомовцы, именем большевистского палача. Продержись кровавый горец подольше – было бы имя. Берьевском хотели назвать, да повезло – именно в том году тиран испустил дух, а его сподручного сделали английским шпионом, пустили быстро Берию в расход его же подельники. Давно это было. В прошлом веке…

Тогда Ефим в четвертом классе учился. Десять лет было, а запомнил тот день, когда усатый вождь умер. Плакали, даже рыдали навзрыд учительницы. А дети в лапту играли. Радовались удачным броскам. Он мячик поймал и победный клич издал, и засмеялся. Директорша за ухо больно крутанула: совести у тебя нет, нашел время ржать, как жеребец… Мать в школу вызывали, пришла, плакала: ты хочешь меня в могилу свести, я все силы в тебя и в братца твоего вложила. Что мне ждать от вас? Все хиханьки да хаханьки. Одно слово – безотцовщина…

Был тогда Ефим тонкий и звонкий, и смеялся громко до неприличия… Теперь не до смеха…За время своего вынужденного безделья Ефим располнел, стал менее поворотлив и обзавелся лысинкой столь идеально круглой, словно покойница жена-конструктор вычертила ее циркулем на макушке, как напоминание о себе, а возможно, и о рано облысевшем старшем брате.. Брат Ефима, поначалу переехавший к нему, беспокойный и самолюбивый авантюрист, давно покинул город и уехал за океан. Откопал в архивах, что род их, Назаруков, ведет свое начало от хазар, что в отцовской родне были не только хазары, но и немецкие предприниматели, основавшие в Штатах концерн по производству каучука. Выдумщик большой был этот брат. В школе еще большим вралем слыл. Придумает что-нибудь, несколько раз расскажет и сам в свою выдумку верит. Эти его выдумки потом Ефиму боком вышли, хазарское происхождение ему приписали. Утверждали, что председатель общества хазарской культуры давал ему задания по распространению учения кабалы среди рабочих. Об обществе хазарской культуры он и слыхом не слыхал. В жизни ни одного хазарина не видел. Знал, что был такой каганат хазарский, иудейскую веру там исповедовали, что разбил его князь Святослав. Но ведь когда это было, больше тысячи лет назад. Показали ему рецепты, по которым лекарства для Лизы через Красный крест доставал, мол, вот вам их хазары из-за океана прислали. В тайных протоколах кагэбэшных записали в иудейскую веру. А на секретной верфи с таким происхождением далеко не пойдешь. Сглаживалось обстоятельство только тем, что работник Ефим был почти незаменимый. А брат благополучно уехал, в иудеи записался, чтобы израильскую визу заполучить. Может быть, был прав – жить в городе, где было единственное предприятие, да еще и засекреченное, не имело смысла. К тому же, хотя и были эти сведения секретные, почти все знали, что здесь производят и что здесь повышена радиация. Многие специалисты, особенно атомщики и программисты, тогда покинули родимые места. И не только в Штатах и в Израиле осели, но и по всей Европе разбрелись. А бывший начальник заводской сварочной лаборатории даже в Австралии очутился. Пишет оттуда, что более сказочной страны не видел и не предполагал, что такая райская жизнь может быть на Земле…

Зовет к себе. Обещает сразу престижную работу. Пишет, что только там, в Австралии, могут оценить изобретения, могут оценить ум и сметку русского человека, что незнание языка пусть не смущает Ефима, там полно русских и выходят газеты на русском языке, а телевидение можешь смотреть и свое, и австралийское, на котором тоже есть программы на русском языке.… А за твою машину, которой бензин не нужен, будут на руках носить, а не преследовать и избивать для устрашения, и если тебе голова твоя дорога, писал он, то мой вызов не отвергай…

Ефим же тронуться в путь не решился. Жил по принципу – где родился, там пригодился. Да и куда от Лизиной могилы, в такую даль… Не могли его ни бывший начальник лаборатории, ни брат ничем соблазнить. В последнем письме брат уже не звал, понял – бесполезно. Писал, живи, как хочешь, ты человек непрактичный – здесь таких тоже не очень привечают, фантазировать можно в юные годы, а в твои оставаться человеком снов, просто смешно. Если уроки жизни тебе впрок не пошли, я уже сделать для тебя ничего не могу. На этом письме переписка оборвалась. Возможно, брат был во многом прав. Но после пятидесяти жизнь не изменишь, и ничто уже не страшит. Запугивали, избили один раз, ну с кем не бывает. Было дано задание – избавиться от надоедливого изобретателя. Выдержал. Кость крепкая, не было в роду Назарука хиляков. Надо ко всему быть готовым и себя уметь защитить. Уметь собраться в нужный момент. Норовили бить по почкам, ногами. В сыром заплеванном подвале сжался в клубок, всю свою волю собрал. Потом в кабинете начальника милиции разыграли целый спектакль. Мол, извините Ефим Захарович, приняли вас за наркокурьера, очень похожи на того типа, да и наркотики у вас в кармане куртки нашли. Сказал твердо: «Это вы мне сами подложили!» Скажи спасибо, обиделся начальник, что отпускаем. Скажи спасибо, что в баскет в одной команде с тобой мячи швыряли. И в дверях уже, доверительно полушепотом: «Свои дурацкие изобретения выкинь из головы». Вспомнить его не мог. Вроде был такой центровой Шкет, но худущий, как скелет, возможно, это он, но уж больно расплылся… Глаз из-за жирных щек не видно. Служба в органах не только характер, но и внешность меняет.

Тогда он, Ефим, еще на верфи работал, там простор был для изобретателей. Понимал, что заменитель нефти пришелся властям не по нутру. Но не отступился, дело, правда, до конца не довел, верфи не стало, а без заводской лаборатории, как без рук. На заводе все свои были. Редактор заводской газеты «Верфь» Веня Зонин большую статью в защиту изобретений опубликовал. Все Зонину с рук сходило. Был он в каком-то родстве с самим директором. Статья мало помогла, но Зонину был Ефим очень благодарен. Хотя и очень разный Зонин был человек. И вроде смелый, а перед начальством травой стелился. Вот когда верфь обанкротили, из всех уволенных только Зонин ничего не потерял, а даже вверх скакнул. Сейчас в правительстве информацией крутит. В принципе, Ефиму тоже по сравнению с другими инженерами, потерявшими работу, еще везло. Удалось свою трехкомнатную квартиру, уже после смерти Лизы, поменять на небольшой домик на берегу моря. В той старой квартире, где каждая вещь напоминала о Лизе, он просто жить уже не мог, сердце бы не выдержало. Смеялись поначалу над ним, поменял квартиру с удобствами, лишился ванны, печь надо дровами топить, а теперь поняли, что выиграл он во многом. В дом и газ провел, и котелок поставил, всё мог своими руками сделать. А земля здесь, у моря, стала бешеные деньги стоить. Пошли разговоры, что здесь игорную зону будут делать, потом и того пуще – бухту, мол, сделают для правительственных яхт. Слухи о радиации никого уже не пугали. Буквально на расстоянии видимости от него вырос здесь квартал коттеджей, где сам правитель себе дворец отгрохал. И новые русские миллионеры не желали от него отставать. Друг перед другом выпячивались. Архитекторов иностранных приглашали. И прорыли здесь канал, устроили себе Венецию.

Вот и Ефим стал «миллионером», домик его, а вернее земля под ним, золотой оказалась. Предлагали за этот домик аж десять миллионов. Но продавать дом он не собирался. Тогда стали его по судам таскать – земля, мол, не зарегистрирована и обмеры не утверждены. Прямые угрозы пошли: смотри, старик, если тебе жизнь дорога, уйди с дороги, но и здесь он выдержал, отбился, нервов, правда, это стоило и здоровья, но такая уж жизнь стала – за себя надо уметь постоять. Отдавать или продавать свой дом он никому не собирался.

Тем более пригодились рельсы, что шли прямо от домика к морю, к небольшому, но уютному крытому эллингу, в котором бывший хозяин держал баркас, большой любитель был рыбной ловли. Баркаса он не оставил, но рельсы не разобрал и эллинг никому не продал. Хотел купить этот бывший хозяин яхту, обещал взять Ефима в кругосветное путешествие, да так и не объявился. Говорят, переехал на Дальний восток и там ушел в море на краболовах. Каждый человек живет, как может. Ищет, где рыба, а рыба ищет, где глубже. Гоняться за ней и за счастьем бесполезно. И бесполезно искать перемены участи и переучиваться тоже ни к чему. И то, что ты умеешь делать, то всегда с тобой – никто твоего умения не отберет. И ведь действительно – пришла пора – и все его знания и все его умения пригодились. Он был уверен, что только подводная лодка разрешит все загадки внезапно возникшего острова. Но главное даже не в этом. С годами росла уверенность в том, что правы церковники, существует загробный мир, и там, на острове, он увидит Лизу и повинится перед ней. Он себя уж совсем истерзал виноватостью своей. Иной раз и целую ночь уснуть не мог. Почему он тогда согласился? Почему не послушал врачей? Но и она ведь настаивала. Предупреждали все. Лучше взять из детдома. Слишком узкий таз. Конечно, он хотел сына, хотел иметь преемника, зачем жить на земле, если не можешь передать все, что накопил в голове своей наследнику. Тогда о другом своем сыне, Михаиле, он ничего не знал. И вот ни ее, ни ребенка от нее. Девочка родилась мертвой. Вот теперь сын совсем от другой женщины обнаружился, но ничего не соединяет с ним. Плод безумной страстной любви, страстной и короткой, как летние ливни в засушливом краю.

Было это в самый жаркий месяц года, в середине июля – сдача последних атомных подводных лодок. Кудрявая контролерша, бисером рассыпающая смех. Она имела привычку время от времени поводить язычком по губам и трогать пальчиком зубы, словно пересчитывала их. У нее была небольшая щербинка. И это казалось ему особым шармом. Во всяком случае, запомнилось. Узкая койка в командирской каюте. Неделя в штилевом море. И в этой неделе сумасшедшая ночь любви, ночь зачатия. Сдала сына в приют и исчезла, растворилась в зимней ночи, говорят, видели ее в Воркуте. Винить ее в этом он не имеет никакого права. Без квартиры, оклад нищенский. Мог бы, конечно, помочь, вытянул бы из нищеты, но она и адреса не оставила. Вот и перед ней у него тоже немалый грех. Нахлынула страсть, как внезапное сумасшествие. И быстро все забылось. Продолжение рода. Родня. Зачастую и не родной человек, а более близок тебе, чем вся родня. Вот ведь становится женщина женой – и говорят самая близкая родня, и даже если не жена – а связаны любовью, это крепче, чем кровные связи. А какое было бы счастье, если бы осталась жива дочка. Дочери всегда привязаны к отцу. У сыновей часто возникает неприязнь, эдипов комплекс, так мифотворцы объясняют. Так что родня родне рознь. Тому много примеров видел Ефим, но не было одинаковых судеб, и каждому приходилось искать ответы на свои вопросы.