– Медведь, парень, – сказал он, пуская дым сквозь глянцевые желтые клыки, – следы не токо по зиме оставляет. А у нашего брата есть глаза, поверь. – И он направил себе в глаза растопыренные пальцы.

Милиционер смущенно потер переносицу. Но тут ему на помощь пришел матерый рябой Круглов.

– Так что ж глаза следопыта не разберут, в какую сторону удрал наш подопечный?

Андрейченко слегка смутился, кашлянул в кулак.

Круглов глядел на него пытливо.

– На то и тунгус, – тише сказал Андрейченко. – Ходить умеет. Настоящий ходок не оставляет следов, соответствующе.

– Надо было нам Шерифа взять, – откликнулся милиционер Семенов, поглаживая щетинистый округлый сытый подбородок. – Наш песик мигом схватил бы след хоть черта, хоть тунгуса, хоть самого господа бога.

Послышались позывные, Аверьянов подвинул к себе «Карат». Центральный спрашивал о происходящем на Покосах. Аверьянов отвечал, что они планируют разделиться на две группы и пойти по тропе вдоль одной реки – по долине – и вдоль другой, что течет за скалистым гребнем. То есть получались такие полевые по северному и южному кругам. Только на этот раз полевые были не по учету зверей. Искателям нужны были хоть какие следы человека, Миши Мальчакитова. Скорее всего, объяснял лесничий, взлохмачивая свою пегую шевелюру сильной пятерней, парень по одной из этих троп и побежал… Он запнулся и поправился:

– Ну, то бишь пошел…

– Мог и побежать в шоке, – авторитетно подтвердил Семенов.

– Если в шоке, то и должен бечь куда глаза глядят, – сказал второй лесник. – А не выбирать тропу.

Он заварил чай. Надо было и поесть хорошенько, но уже кашу решили не варить, все-таки надеялись быстро настигнуть беглеца. Не мог он далеко уйти, хоть с пулей в голове, хоть просто оглушенный и оцарапанный выстрелом. Оцарапанный? А сколько крови вытекло.

Аверьянов сообщил снова об убитой медведице и оставшихся медвежатах. Надо было отправлять сюда трактор с санями. Не Мишу, так медведицу доставлять.

– У меня еще на шее иностранцы! – не выдержал Центральный. – Не хватало, чтоб они пронюхали. Семь бед!

– Пусть под ночь везет, – посоветовал Аверьянов. – А нам уже некогда возиться. Мы уходим.

– Куда?

Аверьянов выругался в сторону.

– По тропам. Разделяемся на две группы, одну веду я, другую Федя Андрейченко.

– Кто убил медведицу? – спросил Центральный.

– Центральный, сеанс закончен, я Хиус, до связи.

И Аверьянов выключил рацию. Второй лесник налил чая.

– Попей, Боря. Хрен его знает еще, сколько шариться придется. Давай, горяченького.

Шустов вспомнил, что хотел узнать про птицу, но так и не спросил. Не до этого.

– Медведица, – угрюмо ворчал Борис, – тут неизвестно вообще, жив ли, мертв ли человек, тунгус.

Милиционер Семенов просмеялся, лоснясь тугими щеками, чернея и блестя глазками-пуговками.

– С вами не соскучишься, лесовики!

Хмуро усмехнулся и рябой матерый Круглов.

– Да-а, – протянул он, – дела-а… У меня такого дела еще не бывало. А бывало всякое.

Аверьянов, обжигаясь, допивал чай.

– Чё-о?! Надо выходить. Кто с кем? Федь? – спросил он Андрейченко.

– Давай мне Шустова и вон ребят милицейских, соответствующе.

– Молодых и быстрых? – проговорил Аверьянов. – До зубов вооруженных.

– Ну, Шустова и одного милицейского хлопца, – сказал Андрейченко.

– Кому-то надо и в сторону поселка идти, вдруг он туда двинул, – сказал Круглов. – Одного лесника, например, и моего Прохорова. И на Большую землю из поселка сообщить обо всем.

– Все согласны? – спросил Аверьянов. – Хоп! Идет!

И он с грохотом поставил опустошенную кружку, встал. Поднимались и остальные, собирались. Выходили под дождь, оглядывая мутные небеса, натягивали капюшоны. И расходились от зимовья тремя группами.

Шустов снова увидел мелькнувшую в мокрых кустах птичку в белом капюшоне, оглянулся, но лесничий Аверьянов уже крупно шагал в свою – северную – сторону и был далеко. А у Андрейченко спрашивать Олег не хотел.

Втроем они шли через поляны Покосов, по направлению к горам, заросшим кедрами и наполовину скрытым туманом.

4

Они объявились!

Серебристая внезапно учуяла их. Этот запах ни с чем другим не спутаешь. Дрожь пробежала волной по ее шерсти, коричневой в основе, но с серебряным налетом: словно кабаргу однажды и навсегда нарядил инеем мороз. Взгляд влажных больших карих глаз беспокойно скользил по туманным склонам, – ветерок тянул оттуда. Уши Серебристой напряженно ловили звуки этого ветерка, малейшие шорохи, шелест травы, стук старой выпотрошенной Дятлом шишки, скатившейся по камням, клекот речной воды. Крупный темный нос втягивал ветерок. И снова густо нанесло серым острым запахом. Серебристая стояла, уже перебирая копытцами, готовая сейчас же сорваться с места и полететь прочь среди могучих стволов, отливающих таким же серебристым цветом, – и дальше, вверх по реке, к осыпям, скалам и своей Рыжей Скале, доступной только для нее.

На этой Рыжей Скале, покрытой рыжеватыми лишайниками, Серебристой приходилось не раз спасаться от разных недругов, за исключением беломордых небольших медведей, всегда ходящих на задних лапах, а большие медведи с косматыми мордами только иногда на задние лапы встают: для того, чтобы получше разобрать ветер, пометить ствол дерева, потереться об него хребтиной. Беломордые в этих пределах не преследуют ее. Но, конечно, это не означает, что от них не надо таиться. Жизнь Серебристой с самых первых шажков следом за матерью полна опасности. Защищаться Серебристой нечем. Ее спасение – мчаться наперегонки с ветром к Рыжей Скале или к другим таким же неприступным скалам. У Белоухого, отца новой жизни, уже весомо присутствующей в теле Серебристой, как будто есть оружие – его клыки. И он пускал их в ход, борясь с другими за нее, нежную Серебристую, минувшей зимой. Но уже Белоухий ходит где-то сам по себе, да и клыки его только против соперников во время гона. Ни от когтей Рыжей Полосы, свирепой росомахи с ярко-желтой полосой вдоль всей спины, ни от зубов Черного, очень темной масти молодого медведя, ни даже от резцов и коготков соболей или от клювов орланов они не спасут. Да, и сверху может пасть несчастье: сильный орлан с белым хвостом и желтым мощным клювом и крючьями-когтями, бьющий упругими крыльями, как двумя ветрами.

Сейчас, на утренней пастьбе – Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, – и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.

Серебристая была не одна. И может быть, Ветер знал это. Или же он подчинялся кому-то еще.

Несколько весен назад Ветер поступил иначе, относил серый запах в сторону – и вдруг они высыпались из снежной мглы, сами похожие на эту крутящуюся мглу, на снежные вихри, мягкие, со сверкающими звездами глаз. И сестры кабарожки кинулись прочь, а мать – прямо навстречу клубящимся серым. Но их было несколько, и только одного ей удалось отвлечь – и тут же рухнуть в снег с разорванной шеей. Остальные гнали двух сестер и повалили их под осыпью, а Серебристая, рвавшая мох на упавшем, но не легшем на землю дереве, затаилась среди зеленых пушистых ветвей.

Все было быстро покончено с матерью, сестрами, и остались только кровавые следы вихрей, унесших их, – и густой серый запах. Серебристая простояла на поваленном дереве до утра и надолго пропиталась этим запахом смерти.

Но исчезли Волки так же внезапно, как и набежали в этот край. И долго не возвращались.

И вдруг – вернулись.

5

– Ну, чего ты там пишешь?

Шустов обернулся. Андрейченко, нескладный, длинный, в тельняшке с засученными рукавами медленно спускался по тропинке к речке с почерневшим чайником. Шустов нахмурился. Не услышал, как лесничий подходит, речка здесь шумела, билась, вскипая белой молочной пеной, захлестывая серые и темные, зеленоватые, черные камни.

Лесник закрыл общую тетрадь, сунул ее за пазуху:

– Да так…

Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.

Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», – прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.

В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.

– Как в бане уже, – сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.

– Пар костей не ломит, – ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. – Строчит чего-то, – сказал он, кивая на молодого лесника.

Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.

– В смысле?

– Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, – пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.

Милиционер смотрел на лесника.

– Дневник. Ну, записи, просто для себя, – неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.

– Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, – сказал милиционер, – разноцветными карандашами буковки писала…

Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.

– Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, – сказал он.

– В армии и я делал, – вспомнил милиционер.

– Чего? – не понял Андрейченко.

– Альбо-о-м, – ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.

– Дембельский?

– Ага, – сказал милиционер. – В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.

– Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! – воскликнул Андрейченко.

– А тебе когда в СэА? – спросил милиционер.

Андрейченко снова ржаво рассмеялся.

– Парень косит, – сказал он.

– В смысле? – спросил милиционер.

– Погода нелётная, – буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.

Милиционер даже привстал.

– А на нашем транспорте чё не полетел?

– Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, – чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.

– Светайла – это кто такой?

– Начальница аэропорта, – сказал Шустов.

– Уехать-то можно было раньше, – проговорил Андрейченко, ухмыляясь. – Пожить в гостинице или на призывном пункте. И почту вертолет закидывал… Но наш пострел – всюду не поспел.

– Я был как раз в тайге, – сказал Шустов.

– И чего ты там делал?

– Смотрел, – невнятно ответил Шустов.

– Гулял! – воскликнул Андрейченко и потянулся к загрохотавшему крышкой чайнику.

Он снял чайник с печки, поставил его на дощечку на столе.

– Сыпани-ка заварочки. Да зажги уже лампу.

Шустов сунул горящую спичку под закопченное стекло, и черный гребешок фитиля занялся синеватым пламенем, потом он взял пачку грузинского чая, приподнял крышку ножом и насыпал в чайник заварки. Милиционер кашлянул в кулак.

– Это ты зря, – сказал он Шустову. – Не со своим призывом не в масть служить. У нас был один учитель, он почти до двадцати семи лет откашивал, учительствовал в самой глухомани. А потом решил в родной Новосибирск вернуться, буквально за месяц до дня рождения. И тут-то его загребли. Мальцам было плевать, что учитель и плешь на башке, – по этой плеши и огребал.

– Да, когда еще дашь по башке учителю, – отозвался Шустов.

– Сам виноват, – заключил милиционер.

– На Востоке по-другому.

– Ты что, с Востока? Азербайджанец?

Андрейченко засмеялся.

– Туркмен?

– Просто… читал, – сказал Шустов.

– И что там пишут, соответствующе? – спросил Андрейченко, растопыривая улыбкой смуглое лицо с черными густыми бровями и подставляя кружку. – Ну, плесни.

– Пишут… пишут, – отвечал Шустов, беря ручку чайника старой брезентовой рукавицей, перепачканной сажей, и наливая чай в кружку. – Пишут, что учитель – уважаемый человек. На любом учителе, даже учителе труда или физкультуры, отсветы Учителя.

– В смысле? – спросил милиционер. – Христоса?..

– У них Магомед, – сказал Андрейченко и подул в кружку, – соответствующе.

– Оба с Востока, – сказал Шустов.

– Ну… это… темные люди, – заключил милиционер. – Дикари.

– Ага, похлеще наших эвенков, – сказал Андрейченко, беря сахар, окуная его в чай.

– Нет, – сказал вдруг милиционер, – в эвенках что-то такое есть… Мне приходилось с ними общаться.

– Да что там общаться! – воскликнул лесничий. – Они у нас живут. Вон Кешка со своей Зойкой. И… – он запнулся, – Мишка… жил… или… – Он быстро отхлебнул чая, обжегся и, ругаясь, сморщился. – Падла!.. Кожа теперь слезет с нёба. – Он свирепо посмотрел на Шустова, как будто тот и был во всем виноват. – Спирт ихний кумир, и лень – вот, соответствующе, ихняя особость. Кешка чего с нами не пошел? Племяша спасать от голодной гибели? Да лень ему, и все, – говорил лесничий, ожесточенно глядя в кружку.

– Они следопыты еще те, в тайге им замены нет, – делился своими знаниями милиционер. – В городе – да, не жильцы, как говорится.

– Вот Кешка и не пошел, а он бы тут враз племяша унюхал, по маленькой ворсинке нашел бы, – проговорил Андрейченко и, оскалясь, начал дуть на чай в кружке.

– Я думаю, это вы его из своего ствола подбили, – сказал милиционер. – Мы с Колей дырявили медведицу. Из короткого ствола тут не ошибиться было. А длинный – и дал траекторию такую.

– Это еще неизвестно! – отрезал Андрейченко. – Чего на меня вешать собак. Привыкли, соответствующе…

– Ага, будем еще разбираться, конечно. Нам бы труп найти. А то забежит в болото и потонет. Главную улику унесет.

– Он сам как улика, – проговорил Шустов.

Андрейченко и милиционер посмотрели на него.

– В смысле? – спросил милиционер, морщиня покатый потный лоб с большими надбровными дугами и буравя лесника своими глазенками-пуговками.

– Не знаю, – пробормотал Шустов уклончиво.

– А чего тогда… разводишь, – буркнул Андрейченко.

– Я думаю, – сказал Шустов, – он ни в чем не виноват.

– А кто, сварщик? Кузьмич? – резко спросил Андрейченко.

Шустов пожал плечами.

– Может, и не он.

Из тайги донесся протяжный клик. Все замолчали, глядя в открытую дверь. Клик повторился.

– Лебеди на Верхних озерах, – проговорил Андрейченко.

Снова слушали тайгу. Свет лампы достигал только порога, а дальше уже стояла тьма, синеватая вверху.

– Так и кто это мог, по-твоему, устроить? Пожар-то? – напомнил милиционер, внимательно глядя на Шустова.

– Да откуда я знаю, – нетерпеливо ответил лесник и полез в карман за сигаретами.

– Тунгус, тунгус, по дурости, – убежденно сказал Андрейченко, – соответствующе.

Лицо его было ржавым от света керосинки. Как, впрочем, и лица остальных. Шустов в стекле оконца видел отражение зимовья, лампы.

– Он у тебя и канистру с керосином утащил, – напомнил лесничий.

– Тут уже какое-то намерение, а не глупость, – заметил Семенов. – Кому-то хотел отомстить?

Андрейченко кивнул.

– Кому? – не унимался Семенов, хотя уже все эти вопросы сто раз задавались и Андрейченко, и Шустову, и самому Мише Мальчакитову. Хотя, возможно, именно Семенов в допросах и не участвовал. Вел дело следователь Круглов.

– Всем, – сказал Андрейченко, ставя кружку на стол и отыскивая в кармане висящего плаща папиросы.

– Как это?

– А так, соответствующе, – сказал лесничий и сильно дунул в бумажный мундштук, потом смял его гармошкой и закурил. – Всему поселку.

– Я слышал, его из комсомола хотели исключить? – уточнил Семенов. – Неужели из-за этого обиделся?

– Это ерунда, – сказал Андрейченко. – Чихал он на комсомол. Тунгус и есть тунгус. Да и не исключили бы его. Комсорг Славникова так, попугать хотела. Приструнить, чтоб водку не жрал. Он слово на собрании давал… – Андрейченко усмехнулся. – И остальное воинство, кореша его… тех эл-тэ-пэ^[7] застращали. Оно, может, и пора уже.

– А тогда что же?

– Его обида глубже, соответствующе, – веско проговорил лесничий. – Ему ведь, ну не прямо ему самому, а его родственникам, роду его – все здесь принадлежало. Тунгусы здесь обитали и царили и царя не знали. Ну, где-то там в Иркутске этот, губернатор, соответствующе, казаки, полиция, железная дорога. А здесь – закон-тайга. Сам себе хозяин тунгус. У него олени, берданка, а вокруг соболя прыгают, в море нерпа, на полянках боровая дичь. Летом тунгус к вершинам кочует, зимой спускается обратно, соболя бьет, рыбачит, на своих нартах по Байкалу – ух! – лётает, соответствующе. – Андрейченко закашлялся, глотнул остывшего чая, снова принялся за папиросу. – Ну, чего б так не жить? А тут его, тунгуса, царь и подвинул. Не сам, конечно. А иркутский генерал-губернатор. Погрузил всю братию на баржу и увез вон под Нижний. Тогда Верхнеангарский острог. Родители Мишки уже на рыбозаводе трудились. Для тунгуса это каторга. На свадьбу к брату сами на моторке пошли через море, да тут их и накрыла сармочка-то^[8], соответствующе. Мишка сиротой остался. Дядька Кеша его с собой забрал, когда переезжал в заповедник служить. Рыбозавод был на Ольхоне. Мишкин отец туда бы не пошел ни в жизнь ишачить, если бы жили тунгусы в этой заповедной долине по-прежнему. Соответствующе, он, Мишка, и затаил жабу. Связал завод и заповедник, смерть батьки с мамашей с этими… всеми обстоятельствами, короче. – Андрейченко выдохнул дым, наклонился к печке и сунул окурок в рдяную щель железной печки. – Что тут непонятного, в общем? Соответствующе?

Милиционер подвигал покатыми мускулистыми плечами и проговорил:

– Да как-то… Не сразу врубишься.

– А ты помозгуй, помаракуй хорошенько, – посоветовал Андрейченко.

– Нам необходимы факты, – ответил милиционер сурово. – А… не истории.

– Так история и есть факт, – сказал Андрейченко. – И она у него взыграла, как водочки-то перекушал. Воспламенилась – сперва в его мозгах, соответствующе, потом и наяву. Он после армии здорово квасил. Вон и Олег подтвердит.

Они посмотрели на лесника. Тот молчал, клонил голову.

– Чё-о, паря?! Спишь? – воскликнул Андрейченко и потянулся, хлопнул Шустова по плечу.

Шустов не спал, все он слышал и думал, что лесничий во многом и прав. Но только он не верил, что Мальчакитов устроил пожар, поджег телестанцию, от которой загорелся еще и магазин. Миша был неспособен на это. И родовой зверь был у него – кабарга, а не волк или медведь. Он сам об этом рассказывал Валерке.

– Да, пора на боковую, – проговорил Олег.

– И то правда, – согласился лесничий. – С утра пораньше погоним нашего соболька.

– Если б еще знать, что он действительно по этой тропке ушел, – сказал милиционер Семенов.

– А я чую – по этой, – без раздумий откликнулся лесничий и даже потянул крупным носом воздух, крепко пахнущий пихтой и табаком.

Шустов и Семенов посмотрели на него и ничего не ответили, начали укладываться на нарах. Последним лег Андрейченко, закрыв дверь и дунув в лампу. Стало темно. Только в углу железная печка рдела щелями и дырками в дверце, что-то нашептывала, пощелкивала. А за оконцем студено клокотала речка, будто откликаясь.

6