Его шпаргалкою повесят,

чтоб списывали, но не трогали!

Л. Г. Губанов

И меня оденут в сладкий дым

грозовых легенд и примечаний,

я ведь был когда-то молодым,

этого они не замечали.

Л. Г. Губанов

© Олег Демидов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Предисловие

1

Книга созревала долго.

Сначала году в 2015-м меня подсадил на поэзию Губанова мой коллега Александр Кузнецов. Трудно было после общения с ним не «заразиться» «Полиной», «Дуэлью с Родиной» и «Серым конём». Он рассказывал о поэте, о его друзьях, о его возлюбленных. Спасибо ему!

Я скупил все книги, которые были доступны. Перечитал их несколько раз. Переслушал доступные и не очень доступные аудиозаписи с авторским чтением стихов. Пересмотрел губановские картины и рисунки.

А потом попал на телепередачу, где шёл разговор о современном литературном процессе – в прекрасной компании Андрея Рудалёва, Алексея Колобродова и… Юрия Михайловича Кублановского! Немного пообщавшись с мэтром, я понял, что необходимо браться за книгу.

2

Написать биографию Леонида Губанова – дело, кажется, нехитрое.

Есть специалист высочайшего уровня Андрей Журбин, благодаря которому выпущен сборник мемуаров о поэте, составлена полная библиография и протоптаны многие и многие филологические тропки.

Выпущены книги «Серый конь», «Я сослан к Музе на галеры…», «И пригласил слова на пир», «Постигший слово как восторг» и, наконец, «Меня ищут как редкий цветок…» с переводами на итальянский, французский, сербский и хорватский языки.

Много, не правда ли? Как с этим не работать?

Ещё живы многие друзья, приятели, товарищи, соратники, собутыльники, сослуживцы, возлюбленные, случайные знакомые и зрители кухонных концертов – бери да опрашивай их, узнавай всё, что тебя интересует.

3

И всё равно – писать мучительно и сложно.

Есть Андрей Журбин, которому сам Бог велел написать биографию, но отчего-то её пока нет. Уверен, однако, что рано или поздно она появится.

При этом сказать что-то ещё, что-то принципиально новое – можно, но для этого приходится прыгать выше своей головы (что, впрочем, радует, ибо заставляет расти).

Есть вдова и её архив, но тут возникают свои трудности. «Кабы не навредить Лёнечке…» – есть страх, что та или иная публикация может отвадить читателей.

Поэтому сотни (если не тысячи!) неопубликованных текстов самых разных жанров будут ещё очень долго пылиться на антресолях.

Есть множество людей, знавших поэта, но при общении с ними возникает большое количество проблем:

– прошло время, и, если человек не вёл дневник или систематические записи, восстановить былые события порой просто невозможно;

– надо отделять правду от выросшей мифологии;

– надо отделять намеренную дезинформацию от поэтических фантазий;

– надо отделять явное и неявное желание приукрасить ситуацию от аберраций памяти.

У некоторых сохранились машинописные и рукописные сборники, рисунки, автографы, книги из домашней библиотеки Губанова, но толку от этого никакого, ибо, пока не будет создан единый архив, невозможно адекватно работать с материалом. Безусловно, есть такие находки, что разукрашивают белые пятна, но это лишь иголки в разворошённом и частично сожжённом стоге шелестящего бумажного сена.

4

Ахматова говорила, что любая прямая речь в воспоминаниях – ложь. Я не столь категоричен, но, читая труды двух Владимиров – Алейникова и Батшева – самые объёмные, без которых невозможно писать о СМОГе, – ловил себя на мысли: что-то здесь не сходится.

Беда в том, что оба литератора считают друг друга стукачами. Сразу скажу, чтоб не возвращаться к этому позднее: пока нет документов из архива КГБ-ФСБ, не стоит делать громких заявлений.

Алейников – отличный поэт и художник. Прочитаешь – и с ходу запоминаются некоторые его стихи – гениальные, что уж и говорить. Их не так много, как хотелось бы. Но они есть. С ними он войдёт в историю русской литературы. Ещё я посетил несколько его художественных выставок, купил себе одну из его картин, планирую приобрести ещё. Он великолепный художник. Но при всём при этом я не могу доверять на сто процентов его мемуарам. Но не потому, что они неточные, а потому, что Алейников и не стремится к точности, к фактологии, к датам и числам. Ему важен дух времени. Поэтому он и растекается мыслью по древу.

Батшев же очень средний поэт. Мне нравятся несколько его текстов, с которыми довелось поработать в РГАЛИ (в Российском государственном архиве литературы и искусства). Они очень ладные и хорошие.

Но при сопоставлении с другими поэтами, которые появятся на страницах этой книги, он не то чтобы проигрывает, но определённо теряется на общем фоне. Зато как мемуарист Батшев очень въедлив. Он рано понял, что СМОГ останется в истории – не только литературы (и шире – культуры), но и в истории страны в целом. Поэтому начал собирать документы и фиксировать один прожитый день за другим. И в этом он разительно отличается от Алейникова.

Помимо подозрений в стукачестве они ещё развязали войну – спустя столько лет! – за главенство в СМОГе. Но тут, думается, двух мнений быть не может. Один – вместе с Губановым творил волшебство в литературе, другой – занимался политикой.

Юрий Михайлович Кублановский на наш прямой вопрос об этом споре чётко сказал: «Владимир Алейников – это всегда нечто другое. Он большой импровизатор. Во времена СМОГа он тоже писал гораздо лучше меня. После Губанова он был там второй человек»^[1].

Неожиданно прозвучал Саша Соколов. Для него второй человек в СМОГе – это Губанов:

«[Алейников] был главным у нас поэтом. Был Губанов, Володя Батшев. <…> Да, [они] не состоялись, в силу бытовых причин. У них были колоссальные задатки. Тем более что примеры для подражания были великолепные – мы считали нашим главным учителем Пастернака. И я думаю, что не хватило Губанову просто литературного образования. Слишком было много ухода в анархию. Энергетики было очень много. Это всё перехлёстывало. Я не выдерживал дольше одних суток в этой компании. Это было невозможно. Они вели эту чудовищную жизнь, месяцами не просыхая и перемещаясь с одной дачи на другую»^[2].

Но оставим нашему мэтру его оценку и не будем придираться.

Как работать с такими диаметрально противоположными мемуаристами и, так сказать, с оригинальными суждениями? Да вот как-то приходится, стараясь сопоставлять и вычленять истину.

5

Отчасти из-за разрозненного архива, отчасти ввиду постоянного несистематического переписывания стихов самим Губановым возникает множество текстологических неувязок. Одна из самых заметных описана Натальей Шмельковой. Дело касается стихотворения «Серый конь».

Цитируем по альманаху «Зеркала» (1989):

 
Знаю я, что меня берегут на потом,
И в прихожей, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня в гениальном пальто,
Выгребая всю мелочь на творческий вечер.
 

Шмелькова ссылается на Юрия Крохина, который поправляет последние две строчки:

 
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем…
 

В самиздатском сборнике (1975), подаренном Шмельковой, появляется ещё один вариант:

 
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которая вечность.
 

Возникает странная ситуация: и сам Губанов по зрелости лет правил свои тексты, и его первая тёща Алла Рустайкис на свой вкус редактировала то, что скопилось в её домашнем архиве, а иной раз и неразборчивый почерк давал возможность публикаторам записывать слова в том или ином виде.

Что с этим делать – не совсем понятно.

6

Другие неувязки мне удалось заметить, заглянув буквально одним глазком в РГАЛИ.

Во-первых, в стихах – особая пунктуация. Она не то чтобы неправильная и не совсем всё-таки авторская, а больше походит на интуитивный синтаксис поэта, привыкшего читать свои стихи. Знаки препинания заменяют ему ритмические паузы.

Сурен Золян, его младший ереванский товарищ, с которым велась серьёзная филологическая переписка, писал об этом так: «…Губанов использует своеобразную пунктуацию, вероятно, отражающую его интонацию – он достаточно вольно трактует правила постановки запятой, ставя её там, где она правилами не требуется, и, напротив, пропуская там, где она положена. В написанных от руки письмах он обращается со знаками препинания ещё более вольно. Особый пунктуационный приём – многоточия, в том числе и в середине предложения, причём иногда это три точки, но обычно – четыре. Считать это описками вряд ли правильно…»^[3]

Юрий Кублановский очень точно уловил эту интонационную особенность: «…и вновь звучит во мне порой его подзабытый голос. И когда звучит – вытягивает даже и слабый текст, а когда нет – остаёшься с книжными столбцами один на один, и тут вступают в силу свои безжалостные законы: законы стихотворчества и временно́го устаревания»^[4].

Голос Губанова наэлектризован, насыщен какой-то нечеловеческой энергией и, как следствие, витален. Это касается и поэтики, и манеры чтения. Прочитаешь ли, послушаешь ли – и хочется разом распахнуть окно, чтобы в комнату попал свежий воздух, хлобыстнуть рюмашку, чтобы было хорошо, или удавиться, чтобы, наконец, ничего не было.

Полярные состояния возникают за счёт неожиданных и порой безумных метафор, ломаных синтаксических конструкций и, конечно, русского бессознательного, которое так умело воспроизводится в стихах.

Беда же в том, что в современных сборниках тексты печатаются без какой-либо системы: орфография и пунктуация либо приводятся к современным нормам, либо остаются оригинальными. Так нельзя: это сбивает читателю дыхание.

К тому же книги составлены без должной филологической работы. Я не говорю о сносках и комментариях – это дело времени и большой коллективный труд. Дело в…

Лучше приведу пример.

7

Слушаю диск с записями, где поэт читает свои стихи^[5]. В «Молитве. 1968 год. Кунцево» (которое ранее имело название «Воинствующая просьба») слышится:

 
Вдарь по струнам детворы
чёрный меч и чёрный мячик…
 

Как это опубликовано в книгах?

 
Вдарь по струнам детворы
чёрный мяч и чёрный мячик…
 

В этом же стихотворении появляются строчки:

 
Дай и будь благословенным,
дай, и август встретят кони,
на спине моих поэм,
в чудесах железных молний.
 

Как публикуется?

 
Дай и будь благословен,
дай, и август встретят кони…
 

Думается, дополнительные комментарии к этой проблеме излишни.

Надо бы разбирать машинописные сборники – «Всадник во мгле», «Таверна солнца», «Волчьи ягоды», «Иконостас», «Преклонив колени», «Серый конь» и «Колокола», но в силу вышеупомянутых причин, а также из-за неполноты опубликованного в пяти книгах материала (да-да, увы, именно неполноты: где-то печатается одна часть машинописного сборника, где-то другая, где-то в силу личных мотиваций, цензурных соображений или «обстоятельств непреодолимой силы» не печатаются отдельные стихотворения), это представляется пока невозможным.

Вот вам пример.

В сборнике «Преклонив колени», переданном в РГАЛИ Диной Мухиной, после стихотворения «Голубая открытка» идут такие тексты:

* * *

 
Генриху Сабгиру^[6]
Лето. Открыто окно.
На столе в бутылке вино.
На улице детский писк,
Женский визг.
В руке измятый конверт.
Вспоминается март:
Тогда от меня ушла жена:
«Не люблю», – заявила она.
Теперь пишет: «Скоро вернусь назад»
Я рад и не рад:
У неё такая привычка:
Она истеричка.
 

* * *

 
Повесился.
Всё было просто:
На службе потерял он место.
В квартире кавардак:
Валяется пиджак;
Расколотый фарфор…
Вдруг,
Сирены звук,
На стенке блики фар.
 

Но вот в чём проблема: оба текста – стихотворения Игоря Холина, при этом второе оборвано на половине^[7]. Зачем понадобилось Губанову вносить в свой машинописный поэтический сборник чужие тексты? Для отлаженной композиции? Для тонкой музыкальной составляющей? Для чего-то ещё?

Увы, за неимением доступа ко всем его машинописным сборникам и тем более архивным записям говорить о полноценной работе поэта затруднительно.

8

При этом Леонид Губанов – фигура небывалая. Даже так: небывалистская; «Word» предлагает исправить глазковский окказионализм на «небуквалистская» – что ж, компьютерная программа по-своему права.

Такого поэта не было, потому что официальная литература и советская власть не давали ему разбежаться и в конечном итоге не смогли предоставить ему сносную жизнь.

Такого поэта нет, потому что его стихи, письма, проза, дневники ещё адекватно не опубликованы. Его рисунки и картины не напечатаны. Записи с его чтением редки и цензурированы.

Такого поэта не будет. По крайней мере, в ближайшее время. Потому что очень силён человеческий фактор.

У Владимира Бережкова есть стихотворение «Губанов», прекрасно описывающее сложившуюся ситуацию:

 
Какая осень на дворе!
Какой стакан вина налили
в берёзовой моей дыре,
в России, где меня забыли
 
 
благопристойные друзья
и проститутки с алкашами,
где каждая моя семья
моим читателям мешает,
 
 
где каждый рвёт мои куски,
чтобы остаться рядом, рядом, —
вы и такие мне близки,
как рюмка, что покоит ядом.
 

И тем не менее… такой поэт есть! Хотя бы в виде мятежного духа, который просит бури, который сливается с ветром и воет свои стихи, который, наконец, растворён в современной культуре, в кунцевском пейзаже и в читателях русской поэзии.

Он есть и его не может не быть!

9

Вынужден ещё оговориться.

В какой-то момент работы над этой книгой я понял, что и стихи Губанова, и его судьбу необходимо не анализировать (но как же без этого?..), а пытаться (вос) принимать, ощущать и приобщаться к ним.

Рацио должно задремать, иначе ничего не получится.

Кублановский как-то рассказывал, что он, будучи ещё совсем молодым человеком, вьюношей, только-только выбравшимся из Рыбинска, прочитал в самиздате Бродского. И это было большим открытием. Он начал раскапывать всю возможную информацию о новом для себя поэте. Узнал, что тот из круга Ахматовой. И прямо-таки обалдел.

Поэт Серебряного века и поэт, мальчишка, чуть постарше него.

Эта информация дала свои плоды уже на иррациональном уровне. Ему приснилась Ахматова. Одетая в атласное платье, она сидела в кресле, а он – подле неё, положив голову к ней на колени. И у них разыгрался примерно такой диалог:

– Анна Андреевна, как жалко, что я не познакомился с вами раньше, в отличие от Иосифа, Жени, Димы и Толи.

– Ничего, Юрий, тогда в ваших стихах было ещё слишком много отроческих пятен.

Много позднее, когда Кублановский оказался в эмиграции, он рассказал об этом сне Бродскому. Тот очень удивился и сказал, что это вполне в духе Ахматовой – «отроческие пятна».

Нечто подобное случилось и со мной. Когда я приспустил вожжи филологического анализа, начало происходить необъяснимое: сначала приснились юные смогисты в компании милых спутниц, сидящие у костра в каком-то подмосковном лесу и провожающие кого-то из своих в эмиграцию; потом приснился сам Губанов.

Понимаю реакцию читателя, который уже готов покрутить пальцем у виска. Я и сам поначалу всё это не воспринимал всерьёз.

Психологи легко могут объяснить такую ситуацию: человек работает над воссозданием личности гения, рассматривает жизнь того во всех ракурсах, погружается в атмосферу полувековой давности – и, как итог, подсознательное исследователя начинает в лучшем случае отображать подобно зеркалу накопленные знания, а в худшем случае – играть с ним злые шутки.