6 июля, то есть на следующий день после обращения в Берлин, Вена получила заверения в поддержке Германии. Т. фон Бетман-Гольвег заявил: «Австрия должна решить, что ей предпринять, чтобы выяснить отношения с Сербией; но каково бы ни было решение Австрии, она может полностью рассчитывать на то, что Германия будет стоять на ее стороне в качестве союзника»⁴⁰. После этого поворот в сторону жестких и энергичных действий был во многом предопределен. Правда, австрийцы еще колебались, и амплитуда этих колебаний определялась борьбой между министром иностранных дел графом Л. фон Бертхольдом, опасавшимся осложнений, которые вызовет большая война, и Ф. Конрадом фон Гетцендорфом при том, что сам император отнюдь не был настроен воинственно. Противником войны с Сербией и предоставления ей заранее неприемлемого ультиматума был глава правительства Венгрии граф Иштван Тиса, однако и он изменил свое решение после ответа, полученного из Берлина. Условием своего согласия И. Тиса поставил неприсоединение какой-либо части сербской территории к монархии. Проводя политику мадьяризации славян и румын, он вовсе не желал увеличивать их количество в Австро-Венгрии.

Что касается министра иностранных дел, он с удовольствием дал такое обещание, рассчитывая, что после победы его легко будет нарушить. По австрийским планам Сербия должна была быть сокрушена и ее существованию в качестве крупной балканской державы положен конец. Ее южные территории предполагалось разделить между Болгарией и Албанией, а ядро Сербского государства превратить в австрийский протекторат. Л. фон Бертхольд надеялся, что при самом тяжелом исходе дела ему удастся добиться локализации австро-сербского конфликта. Это означало, что австрийская дипломатия должна была выиграть как минимум три недели для мобилизации своей армии, чтобы та могла молниеносно сокрушить Сербию и сосредоточиться на русской границе. В этом случае Россия, по мнению австрийцев, воздержалась бы от выступления. Таким несколько экстравагантным способом Л. фон Бертхольд готов был спасти всеобщий мир⁴¹.

Идеальные результаты своих действий министр изложил в докладе Францу-Иосифу от 14 июля: «Выработанное сегодня содержание ноты, отправляемой в Белград, таково, что следует рассчитывать на вероятный вооруженный конфликт. Но если Сербия уступит и примет наши условия, то это явится не только глубоким унижением для королевства и одновременно падением русского престижа на Балканах, но даст еще нам и известные гарантии, чтобы задушить великосербские козни на нашей территории»⁴². Судя по многочисленным донесениям послов Англии, Франции, России и Италии в Вене, накануне вручения ультиматума Сербии правящие круги Австро-Венгрии были уверены, что Россия не посмеет вмешаться в конфликт. В этом мнении их активно поддерживали немцы⁴³.

Оттокар фон Чернин, в это время посланник в Румынии, считал, что австрийский министр иностранных дел не сомневался – война с Сербией, безусловно, вызовет войну с Россией, но и это не останавливало его при условии безоговорочной поддержки со стороны Германии⁴⁴. Ведь она гарантировала быструю и легкую победу, а не длительную и тяжелую войну. О. фон Чернин оценивал расчеты своего МИДа следующим образом: «Для меня не подлежит сомнению, что Бертхольду даже во сне не снилась мировая война в тех размерах, в каких она разразилась, и что он прежде всего был убежден, что война против Франции и России окончится победой. Я думаю, душевное состояние, в котором граф Бертхольд предъявлял ультиматум Сербии, можно отчасти определить следующим образом: или Сербия примет ультиматум, а это означало бы крупный дипломатический успех, или она его отклонит, и тогда война – победоносная, благодаря поддержке Германии, – поведет к возрождению новой, несравненно сильнейшей двуединой монархии»⁴⁵.

Во всяком случае, в Вене хватало тех, кто не боялся войны на Балканах. Позиция начальника Генерального штаба исключала возможность мирного решения. При условии начала собственной мобилизации он считал вторжение в Сербию неизбежным, даже если Белград решит уступить в последний момент. Оккупация, выплата военных издержек в случае сопротивления или его отсутствия – только эти меры по мнению Ф. Конрада фон Гетцендорфа могли восстановить влияние Дунайской монархии на Балканах⁴⁶. После вручения паспортов французскому послу в августе 1914 г. граф Александр фон Гойос, начальник канцелярии МИДа Австро-Венгрии, почти дословно повторил доводы начальника Генерального штаба в пользу войны. «Поверьте мне, – сказал он, – мы не могли поступить иначе. В Сербии, России, во всех славянских странах и некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный развал ее только вопрос трехчетырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но знает Бог, что мы хотели бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь очутились». Раймонд Пуанкаре, прочитав отчет об этой встрече, записал: «Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк»⁴⁷.

С развитием кризиса опасения не покидали Франца-Иосифа, но и эти страхи исключали возможность мирного исхода в отношениях с Сербией. «Если монархия должна исчезнуть, то по крайней мере она должна исчезнуть с достоинством», – сказал император в конце июля 1914 г. начальнику Генерального штаба Ф. Конраду фон Гетцендорфу⁴⁸. Однако как только война вышла за границы австро-сербского конфликта, надежд на достоинство становилось все меньше, а гибель монархии – все ближе. Бернгард фон Бюлов вспоминал: «Император Франц-Иосиф не хотел войны, и он знал почему. Он вел в 1859 г. войну за Италию – Италия была потеряна. В 1866 г. он вел войну за Германию – гегемония в Германии была его династией утрачена. Темное предчувствие подсказывало ему, что если в течение его царствования ему в третий раз придется воевать – на этот раз из-за балканских вопросов против югославянских притязаний, – то эта война может стать последней войной для Габсбургов и для старой Австрии. Осенью 1914 г., сейчас же после объявления войны, император сказал своему другу госпоже Екатерине Шратт: «Я буду рад, если мы выйдем только с одним подбитым глазом»⁴⁹. К словам Бюлова необходимо добавить то, что в двух войнах, которые Габсбурги вели за пределами Германии, первично их противник – Пьемонт и Сербия – был гораздо слабее Австрии, но к нему присоединялась сила, в столкновении с которой рассчитывать на успех Вена не могла. Чувство обреченности не покидало Австро-Венгрию. Гораздо увереннее австрийцев были их союзники, которые не боялись выхода войны за пределы Балкан.

12 июля Г фон Ягов известил М. фон Лихновского о возможности австро-сербского конфликта и желании Берлина локализовать его на Балканах.

Послу поручалось приложить максимум усилий и повлиять на британскую прессу с тем, чтобы она заняла антисербские позиции и особо постаралась «избежать всего, что может произвести впечатление, что мы подталкиваем австрийцев к войне»⁵⁰. «Я уже попытался конфиденциально и осторожно вступить в контакт с общественным мнением в предложенной мне манере, – отвечал посол 14 июля, – но ввиду хорошо известной независимости местной прессы я не могу обещать особого успеха в результате такого рода влияния. Навесить на весь сербский народ ярлык нации мошенников и убийц, как пытается это сделать «Локаль анцайгер» – это довольно сложная задача. Еще более сложно будет поставить сербов на один уровень с арабами Египта или индейцами Мексики, как это делает один официальный персонаж в интервью с венским корреспондентом «Дейли телеграф». Скорее, следует предположить, что как только Австрия приступит к насильственным мерам, симпатии народа здесь немедленно и решительно повернутся в сторону сербов, и убийство эрцгерцога, который по причине своих клерикальных настроений не был особо популярен в этой стране, будет рассмотрено как простой повод, который используется для удара по неудобному соседу»⁵¹. К предупреждениям предпочли не прислушиваться.

Вообще, в это время возможность вступления в войну Великобритании большинством германских политиков не предусматривалась. Правда, немецкий посол в Лондоне предупреждал свое Министерство иностранных дел, что Англия ни при каких условиях не допустит нового разгрома Франции и полного уничтожения равновесия сил на континенте. Он сравнивал значение Франции для Англии со значением Австро-Венгрии для Германии, но к его точке зрения не особо прислушивались⁵². «Будьте немного более оптимистичны в оценке наших английских друзей, – писал ему 26 февраля 1914 г. Г. фон Ягов. – Я склонен думать, что Вы иногда слишком мрачно смотрите на вещи. Это относится также к Вашему мнению, что в случае войны Англия обязательно примет сторону Франции. В конце концов, мы не зря построили наш флот, и я убежден, что в случае войны Англия самым серьезным образом задумается о том, так ли уж легко и безопасно играть роль ангела-хранителя Франции против нас»⁵³.

Расчеты Берлина на нейтралитет Лондона в войне, казалось, не были лишены основания. Создавалось впечатление, что с весны 1913 г. позиции Великобритании и Германии неуклонно сближались. В феврале 1913 г. Берлин и Лондон начали обсуждение возможности приостановления гонки военно-морских вооружений, так называемых «каникул», которые должны были установить пропорцию между английским и германским флотами в соотношении 16:10 или 8:5. Даже А. фон Тирпиц счел это предложение приемлемым⁵⁴. Между тем английские государственные деятели не скрывали того значения, которое они придавали данной проблеме. «Германский флот, – передавал 30 апреля 1913 г. М. фон Лихновский слова, сказанные ему первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем, – является единственным препятствием на пути настоящего доверительного взаимопонимания между двумя странами, так как путем создания наших военно-морских сил к жизни вызвано нечто, подобное второй Эльзас-Лотарингии; вопрос, который разделил две нации почти так же, как две упомянутые им провинции препятствовали сближению между Германией и Францией»⁵⁵. Эти слова в целом соответствовали и взглядам германского посла, который пытался убедить свое правительство, что усиление «флота Высоких морей» попросту заставляет Лондон искать континентального союзника. Переговоры по военно-морской проблеме создавали основания для сближения в других вопросах.

Германия и Великобритания сумели установить довольно продуктивный диалог по вопросу о миссии о. Лимана фон Сандерса. Британскими политиками с удовлетворением была принята речь Т. фон Бетман-Гольвега в рейхстаге 9 декабря 1913 г., в которой он говорил об однородности основных идей германской и британской политики в отношении будущего развития Турции⁵⁶. Еще ранее, 20 октября 1913 г., в Лондоне М. фон Лихновским и Э. Греем был составлен проект конвенции о возможном разделе в будущем португальских колониальных владений в Восточной и Западной Африке, при этом в зону преимущественного германского влияния должна была попасть значительная часть Анголы. Португальская республика, образовавшаяся после революции 1910 г., была далека от стабильности, и сигналом к приведению англо-германского договора в действие должны были стать или волнения в колониях, или обращение Лиссабона за финансовой помощью. Ситуация усложнялась тем, что Португалия со времени Виндзорского договора 1386 г. (в очередной раз продленного в 1899 г.) была союзником Англии, а та, в свою очередь, гарантировала целостность ее владений. Несмотря на это, в начале лета 1914 г. Германия и Англия, казалось, вплотную подошли к подписанию данного соглашения⁵⁷.

В апреле 1914 г. король Георг V посетил Париж. Сопровождавший его Эдуард Грей отказался дать гарантии выступления своей страны в случае войны. «Если бы Франция подверглась действительно агрессивному нападению со стороны Германии, возможно, общественное мнение Англии оправдало бы действия правительства по оказанию помощи Франции. Но Германия едва ли замышляет агрессивное и угрожающее нападение на Россию; и даже если бы такое нападение последовало, публика в Англии склонилась бы к мнению, что хотя вначале Германия, быть может, и добилась бы некоторых успехов, ресурсы России настолько велики, что в конечном итоге силы Германии истощились бы даже в том случае, если бы мы не оказали помощи России»⁵⁸. Сразу же после возвращения в Лондон Э. Грей и Г Асквит несколько раз повторили свои заявления, сделанные месяцем ранее, о том, что Англия не связана секретными договорами с правительствами каких-либо стран на случай европейской войны⁵⁹. Германский посол в Лондоне, докладывая об этом 18 мая 1914 г. в МИД, счел необходимым снова подчеркнуть невозможность повторения событий 1870–1871 гг.: «В том случае, когда отношения ясны, нет необходимости в формальных обязательствах или письменных договорах»⁶⁰. Впрочем, в Берлине не прислушивались к такого рода предупреждениям, определенные надежды там вызывала и традиция англо-русского противостояния.

Постоянные ссылки британских политиков на общественное мнение своей страны, в целом не симпатизировавшей сближению с Россией, не были беспочвенными. Оно стояло непреодолимым барьером на пути полноценного англо-русского союза до войны, которая вряд ли была возможной, если бы Берлин имел уверенность в том, какую позицию займет Лондон⁶¹. Что касается отношения к России, то наиболее искренно высказался по этому вопросу после Первой мировой войны Дэвид Ллойд-Джордж: «В английском народе русское самодержавие было почти так же непопулярно, как теперь большевизм. Мы отождествляли самодержавие в России с сибирскими тюрьмами для политических заключенных, с погромами беззащитных евреев, с расстрелами рабочих, единственным преступлением которых было представление петиции императору по поводу причиненной им несомненной несправедливости»⁶².

С другой стороны, в результате германо-английского сближения стала возможной и организация дружественного визита британской эскадры в Киль, к обсуждению планов которого приступили сразу же после возвращение Георга V из Франции. Впервые за 19 лет, прошедших после знаменитого набега Леандра Джемсона, Лондон принял приглашение кайзера Вильгельма посетить ежегодную регату в Киле, и в июне 1914 г. британская эскадра из четырех дредноутов нанесла визит вежливости германским морякам⁶³. Одновременно четыре английских линейных крейсера под командованием адмирала Дэвида Битти были гостями Кронштадта. На обратном пути в Финском заливе их провожал на яхте «Штандарт» сам император, только что вернувшийся из плавания по Черному морю⁶⁴. В британском Министерстве иностранных дел царила безмятежность⁶⁵. С очевидной целью не нарушать оную, М. фон Лихновский умолял свое правительство только об одном – воздержаться от театральных жестов при приеме английских моряков, поскольку подобные приемы могли вызвать в Лондоне раздражение. «Наши отношения с Англией, – писал немецкий посол, – хороши настолько, насколько это вообще возможно. Требовать большего было бы и глупо, и опасно… Здесь, как при дворе, так и в политических кругах, хотят как можно более длительного спокойствия и готовы сотрудничать с нами на этой основе»⁶⁶.

Возможность выступления России в случае австро-сербской войны в Германии оценивалась очень низко. Идеолог активной политики Готлиб фон Ягов считал, что чем более энергично Германия поддержит Австро-Венгрию, тем быстрее отступит Россия⁶⁷