Цитаты из книги «Рана»

Чувство обделенности историей – даже не большой, какая уж тут большая история в глухой Сибири, – но малой историей, собственной, меня пугало.

Ее нужно было целовать каждый раз, когда меня маленькой привозили в ее зеленый деревянный дом. Щеки ее были все в розовых пятнах экземы, а кожа на руках шелушилась. Некрасивые мышиные волосы на затылке выглядывали из-под цветастого, в крупных бутонах платка. Глаза у нее были холодные и голубые. Меня подводили к ней поцеловать, и я задерживала дыхание. Маленькой мне казалось, что запах этого дома вредоносен. Казалось, что, если долго дышать этим домом и прабабкой Ольгой, можно самой превратиться в некрасивое влажное существо. Прабабка и правда была злая, она презирала мою мать, недолюбливала свою старшую дочь, мою бабушку Валентину. Об этой ее нелюбви я узнала намного позже, но в детстве я чувствовала только холод.

рассказ медленно, петляя, движется к концу. Но я чувствую, что что-то здесь не так. Текст еще недостаточен. Есть темные места, которые мне не удалось разглядеть и выписать. Я описываю письмо через метафору фонарика. Я живу в темноте, в гуще темных неясных вещей, но в кармане у меня всегда есть фонарик, и, освещая им вещи, я делаю их видимыми, значимыми. Они начинают существовать на полных правах с теми вещами, которые до этого были артикулированы и названы другими писателями и писательницами. Фонарик – это маленький прибор. Он тускло светит в темноте, отвоевывая вещество жизни. Это не яркий, бьющий в глаза, холодный луч айфона. Это очень древнее устройство. Свет от него тусклый, но мягкий и живой. Фонарик хорош тем, что мобилен. Вещи, которые я освещаю им, начинают отбрасывать тень и создавать дополнительную темноту. Тогда я кручу фонарь, подлавливая рождающуюся тень, и освещаю места, которые были обречены на смерть в забвении и слепоте.

Я с детства ощущала прочную связь между опытом и письмом. Выговорить, осмыслить опыт никогда не значило для меня поделиться им устно. Не важно, кто является адресатом повествования. Это может быть Ж., и перед ней моя боль уменьшается, обесценивается. Это могут быть чужие люди, тогда мой опыт становится славной трагичной игрушечкой для меня. Я им любуюсь чужими глазами. Чтобы опыт получил тело, мне необходимо писать, письмо помогает мне отстранить его по-настоящему. И еще справиться. Я чувствую, как мой

Над горизонтом стояло закатное солнце и держало вокруг себя холодный розоватый свет. Цвет неба напоминал сердцевину неспелого арбуза.

В окне серела степь – такого цвета у мамы были волосы.

Половое воспитание – это разврат, сказал сват. Ребенок в саду должен уметь держать автомат Калашникова. Он лично научит внука собирать и разбирать автомат, чтобы тот знал, как это делается. Так это и делается, американские бляди только и умеют в три года презервативы в руках держать.

Я верю в то, что человек похож на место, в котором он родился и вырос. Я похожа внутри себя на дикий лес.

Тетка сказала, чтобы я нашла все документы на квартиру и сразу подала на наследство. За неделю до смерти мама попросила меня достать все фотоальбомы и перебрать фотографии. Она попросила выбросить те, на которых есть люди, чьих лиц я не знаю. Еще она попросила собрать все ее неудачные фотографии и сжечь. Зачем, спросила я ее, затем, сказала она, чтобы они не оказались на помойке и никто не смог над ними надругаться. Я достала три пухлых советских фотоальбома в бордовых синтетических обложках и перебрала фотографии. Выбросить мне было нечего. Я знала все лица и ситуации, запечатленные на них. Еще я нашла одну фотографию из девяностых: на ней очень стройная мама лет тридцати в джинсовом сарафане поверх полосатой трикотажной футболки. Она стоит в белых кожаных босоножках на длинной коряге, лежащей на берегу усть-илимского водохранилища. Мама на

ничего не хотела мне сообщить, а я была тотальным сообщением ей о самой себе. Когда