– Наших в городе много? – спросил Остап напрямик. – Нужно всех их собрать на эмиссарский пикник.

Полесов побежал всех звать на сходку. Сюда должны прибыть без жен: Чарушников, Кислярский, Лядьев и двое молодых пижон. Все в прошлом антикоммунисты, а ныне совработники села.

– Что это значит? – удивленно Киса молвил.

– А это значит, вы – отсталый человек. Сколько у вас денег, дорогой Кисунчик, включая серебро и медь? Вот-вот, и с этой мелочью вы думаете выиграть? Завтра моя свадьба, я не нищий. Я должен пировать как принц. А вам уж следует молчать и иногда, для важности, лишь щеки надувать.

– Но ведь это же… обман!

– Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или Дарвин? Вы вчера еще хотели украсть мебель у вдовы. А теперь у вас проснулись благородные мечты? Молчите и не беспокойтесь. Мой ум питает свет звезды. А это значит, дорогой мой, я ученик от Сатаны.

Пока концессионеры пили, ели, в квартиру гости подоспели. Остап немного подкрепился, в борьбу за денежки включился, у каждого спросив:

– В каком полку служили?

Остап сказал заветные слова: заграница нам, друзья, поможет. И кулачище дворянина сильней, чем большевистская спина.

Последним гостем был Кислярский. Он не служил в полку. Из болтовни Остапа он уловил всю суету.

«Два года, в лучшем случае», – подумал он.

Остап так ловко всех убалтывал и говорил опасные слова.

– Тайный союз «Меча и орала», – он прошипел как горная змея.

«Десять лет» – мелькнула тайная мысль и умчалась, словно мышь.

Остап услышал у него в душе трусливый визг поверженной собаки.

«Ну, ладно, меньше чем за сто рублей, ты не уйдешь отсюда, дуралей».

– Граждане, – сказал Остап, зевая. – Жизнь диктует волчьи нам права. Цель собрания ужасно свята. Посочувствовать беднягам, как и я. Ах, друзья, протянем руку помощи детям-сиротам – цветам огня.

Жалобная песнь о беспризорниках проливалась пивом со стола.

– Я приглашаю сделать взносы поскорее. Помощь только детям, к ним любовь.

Тут Ипполит надул фигуру, и зашуршали денежки без слов. Обрывая лепестки на розах, срывая с каждой головы «пучок волос», два сотоварища по партии срубили денег на пятьсот рублей. Для конспирации разбились на два лагеря. Старинный кавалер заночевал прям здесь. А молодой кобель к извозчику залез. Пятьсот рублей в кармане горели как рубин. Решил Остап повеселиться и воздухом ночным опохмелиться. Первый питейный полустанок мигал потухшею зарей. Лошадь подковы посбивала, извозчик попусту кружил. То ресторан закрыт был с вечера, то улица исчезла словно дым. Рассвет бледно расплывался на лице богатого страдальца.

– В гостиницу! – скомандовал сквозь зубы он.

Чертог вдовы сиял. Во главе стола сидел король марьяжный, как крендель. Он был пьян и элегантен. Взор далек и чист, как лед. Мысли где-то у китайских, нет, турецких берегов. Молодая, лет за тридцать, хороша была собой. Мужа очень обожала, но и страх к нему питала. Посему его звала по фамилии всегда. Друг ближайший – жених – сидел на стуле, как блоха. Щупал, лапал, обнимал, чуть рассудок не терял.

В это время женишок говорил восьмой стишок. Пили, ели до упаду. Расходилися толпой. Ипполит шепнул Остапу:

– Не тяни кота за лапу. Все брильянтики мои запакованы как сны.

– Вы, стяжатель! Жди меня после брачной ночи, да!

В пять утра Остап явился было, чуть не запылился.

«Как вам это удалось?» – Ипполита взгляд без слов.

– Очень просто. Спит вдова, видит сон в рамках огня. На столе лежит записка: «Суслик отбыл дня на два».

Разорвали стул в минуту, словно тигр петуха. Стул напоследок кукарекнул, и пять пружин запели вальс слона. Брильянтов там в помине не было. Волною смыло этот шанс. Пружины долго и протяжно склоняли «шею» в реверанс.

Им-то ладно, а вдове обошелся стул вдвойне. Золотой дутый браслет, ложка, брошка и предмет прихватил с собой Остап, просто это своровав. Где-то ровно через час поезд нес их в сказку – сад. Этим садом им была столица нашей родины – Москва.

В Москве средь океана стульев есть стул с начинкою одной. Конечно, это не айва, не персик, даже не долма. А россыпь милых сердцу всем огромных денег драгкамней. Статистика знает все. Сколько мужчин ходит в пальто. Сколько средний гражданин выпивает водки. И у скольких людей от этого рак глотки. Сколько в мире кто съедает, сколько от переедания умирает. Сколько толстых и худых, умных и совсем дурных. Сколько бешеных собак и ворчливых женщин. Сколько в мире просто так топятся в прудах. От статистики не скроешься никуда. Она точно знает, каких размеров озоновая дыра. Знает о количестве зубных врачей, проституток, дворников. Сколько на севере дней – время белых ночей.

Сколько стульев в воздухе летает. Если отбросить крестьян, предпочитающих стульям лавки, палатки и завалинки, а на Востоке истертые ковры и паласы. А еще стулья, стуляшки, стульчики милы, как водочке огурчики. Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня и палисандра, среди стульев еловых и сосновых нужно найти один лишь начиненный.

Всех цыплят давно поели, анекдоты отзвенели, новости до дыр затерли, разглядели все платформы. С час остался до Москвы, размечталися они. Ипполит Матвеевич представлял музей из стульев. В ряд предметы все стояли и богатство обещали.

– Как еще там с этим музеем, неизвестно? – сказал он прям с испугом на лице.

– Вам, предводитель, пора лечиться электричеством, а не сидеть у стульев на хвосте.

Поезд прыгал как коза, семафорили глаза. Белоснежным бакенбардом паровоз окутал дым. Важно и раскованно к причалу он подплыл.

Ах, Москва, вокзал Рязанский. Самый свежий, хулиганский. Сколько их еще таких: шумных, людных, разбитных. Приведу пример одних – знаменитых и родных.

С Курского шагает смело люд с Кавказа загорелый. Рослый волгарь с бодуна начинает путь с утра. А из Киева, Одессы прибывают не черкесы. Мчатся к Брянскому вокзалу поезда с хохлиным салом. С Павелецкого вокзала в город путь ведет лишь тех, кто приехал из Тамбова, Ртищева, еще Козлова. С Ярославского вокзала люди с Севера въезжали. Холод веял, как дурман, щипал нос и мычал.

– Едем в общежитие, – произнес Остап.

Дом студентов-химиков был вертеп в степях. Заселен был дом людьми вовсе посторонними. Топая по коридору, как пчела по помидору, два товарища на ощупь интенсивненько дышали. Кто-то рядом помогал – ядом воздух наполнял.

– Не пугайтесь, здесь фанера, слышимость на три версты. Да, забыл же вам сказать, где-то здесь железный шкаф.

Крик, который тут раздался, версию ту подтвердил. Шкаф стоял в углу на месте, синяк Кисе он набил.

– Это физические мучения.

Сколько было здесь моральных. Тут стоял скелет костлявый, челюсть хлопала в грозу. Посетитель бах о шкаф, а скелет уже в ногах. А беременные дамы, помню, часто бастовали. Говорят, из них одна ночью негра родила.

Комнаты были похожи на пеналы детворы. Только, кроме карандашей, здесь жили люди-вши.

– Ты дома, Коля? – спросил Остап.

– Дома, – за дверью фальцетом пропели.

Из остальных пеналов дружно зашипели. Соседи как соседи, в лесу дружнее звери.

Остап толкнул ногою дверь, залетел как соловей. В комнате из мебели был один матрац. В красную полоску, на красных кирпичах. Но не это беспокоило Остапа. Создание небесной красоты светилось ярче утренней звезды. Да это явно не случайная знакомая. Цвет глаз и шеи белизна не могут быть у них с утра. Такие могут быть любовницы иль хуже – жены – быть надо осторожнее.

И действительно, звезду пленительного счастья звали Лизой, говорили ей на «ты». И в этом маленьком мирочке были лишь они одни. Ипполит Матвеевич отвесил свой поклон. Остап вызвал Колю в темный коридор. Киса до предела был девушкой смущен, так он и не начал первый разговор. Лиза щебетала рыжей «канарейкой». Первым делом доложила, что про мясо все забыла, только овощи и фрукты нынче все ее продукты. В это время вернулись Коля и Остап. И пошли концессионеры назад к студенту Иванопуло, в другой конец московского «аула».

В двери хвостом виляла записка.

– Не беда, – сказал Остап небыстро. – Пока студент наш где-то шляется, мы на матраце поваляемся, – говорил Остап, довольный, доставая ключ из шкафа.

– Если ляжем штабелями, будет место как в Китае. Ах, Пантелей, вот сукин сын! Матрац пропил иль подарил?!

Спать легли на пол газетный, было «мягко» и «смешно». Захрапели трубным маршем, как слоны на Лимпопо.

А тем временем в пенале утром затевали небольшой кордебалет наш супружеский дуэт – Коля, наш вегетарианец, и неверная жена, в смысле пищи не верна.

Состоялся диалог, в диалоге десять слов. Жена мяса захотела, а бюджет семьи таков, если скушать кило мяса, то придется им тогда продавать свои глаза. Остальные части тела Лиза продать не захотела. Надоел фальшивый заяц и морковные котлеты, суп, «плетенка» из лиан и шашлык из редьки.

Разругались в пух и прах из-за свиной котлетки. Лиза шапочку надела, наточила коготки и сорвалась вся в пути.

Был час пик – везли матрацы, обнимая их руками. Ах, матрац – очаг семейный. База всех утех в любви. Засыпает каждый третий под звон демократической мольбы. У кого матраца нет, тот очень жалок и раздет. У него нету жены и порванные штаны. Денег ему не занимают, и бедным негром все считают.

Так вот, каждый выходной люди матрацы покупают или все в музей сбегают. Но есть в Москве категория людей, которым нет дела до уникальных вещей. Они не интересуются живописью и архитектурой. Они приходят глянуть на халтуру, разевают рот до потолка, повторяя эти лишь слова:

– Эх! Люди жили!

Им не важно знать, что стены расписаны Пюви де Шаваном. Им важно знать, сколько это стоило болвану. Они поднимаются по мраморным лестницам с одной мыслью в голове: «Сколько здесь стояло лакеев? И получали ли они чаевые вообще?»

В столовой, обшитой дубовой панелью, они не смотрят на резьбу. Их мучает одна мысль, что в еде у купца было в ходу. И сколько это стоило при нынешней дороговизне. Очень много таких людей в жизни.

А тем временем Лиза бежала по улице, глотая слезы на ходу. Она думала о своей счастливой и бедной жизни. «За пазухой» у мужа и в быту: «Ах, если бы еще стол и стулья – это было бы богатством обоюдным».

Как ей есть сейчас хотелось, в мыслях куры завертелись. Бутерброд с икрой купила и, краснея, проглотила. Лиза вытерла платочком рот и смахнула крошки. Стало как-то веселей и смешно немножко. Домой идти ей не хотелось, и она музеем загорелась. Двадцать копеек болталось в кармане, и этого хватило до финала. Ноги где-то минуты за три в помещение ее занесли.

На грани двух миров проходит борозда. Она сопоставляет два разных образа. Мир нынешних лакеев, живущих в забытье, довольные матрацем, портретом на стене. Их престарелой бабке, живущей в нищете где-нибудь на юге, а может, в полынье.

И мир богов от солнца, кто жил лишь для себя, имея то богатство, что в сказке короля. Мир ненасытной жадности и алчности господ. Тот мир богатых отроков был как упрек веков. Все возводилось в рамке музеев и столиц. И люди восхищались твореньем без границ. Это были комнаты, поставленные павловским ампиром, мебелью чудесной, успокаивающей взгляд вампира. Лизу сразу поразил стол морских дальних глубин. Это был не стол, а площадь Театральная. А пара-тройка лошадей как десяток мелких вшей. По углам стояли кресла, и на них висело солнце. Отдыхали в полдень жаркий в персиковой тесноте колоннад ряды в огне. Посетители блуждали, словно козы на лугу. Каждый блеял про себя: «Ну и жизнь у них была!»

Дивясь и млея, Лиза вниз посмотрела. Там, в соседнем зале с гордой головой блуждали Бендер, и старик-папаша плелся, будто не ел каши. Тут уж Лиза разогналась и к знакомым вмиг пробралась. Она бежала мимо залов и эпох. И наконец-таки наткнулась на двух искателей дров.

– Здравствуйте! – сказала Лиза.

На лице их была мина: еще несколько минут – и взорвется все вокруг.

– Ладно, мы провинциалы, – сказал Бендер торопливо. – Ну а вас как судьба прям к нам в руки занесла?

– Я поссорилась с супругом и теперь брожу одна, как опасная чума.

– Ну, покинем этот зал, – коротко Остап сказал.

– А я его не посмотрела, – сказала Лиза, не краснея.

– Начинается, – шепнул Остап на ухо Ипполиту.

И, обращаясь к Лизе, ей сказал:

– Смотреть здесь совершенно нечего. Упадочно-бандитский аморал.

Лиза сильно стесняла концессионеров. Она то и дело застревала в каждом отделе. В то время, как им хватало взгляда, чтобы понять, что зал менять надо. Она невольно приспосабливала каждую вещь к своим потребностям и комнате. Она не замечала кислых физиономий компаньонов. Она была в мире раздумий и финансовых раздоров.

– Потерпим, – сказал Остап, – мебель не уйдет так. А вы, предводитель, не жмите девчонку, а то от меня получите в печенку. Неужели у старого пса еще флиртует тело и душа?!

Воробьянинов самодовольно улыбнулся. Мост зубов от напряжения качнулся.

Залы тянулись медленно. Им не было конца. Веревочка запуталась с начала до конца.

– А здесь я уже была, – сказала Лиза, входя в красную гостиную. – Что же вы встали? Мои ноги устали.

Но ее слова, как ветер, лишь задели за одежду, колыхнули складки брюк, завертели все вокруг. Долгожданная пропажа перед взором двух друзей развилкой стала двух путей. Стульев было ровно двадцать, вместо нужных десяти. Подозренья паутина оплела Бендера мозги.

– Ладно, – сказал Остап, – заседание колхоза продолжается. Стул не иголка, в представлении не нуждается. Дайте сюда ордера. В нашей компании есть человек большой силы ума. Придется вступить в неприятный контакт с администрацией. А вы посидите с девчонкой, только не расколитесь ей о нашей организации.

Ипполит Матвеевич и Лиза ворковали. Вид, конечно, у него был не как у генерала. Резкий переход от спокойной жизни к неудобному и хлопотному быту охотника за брильянтами и авантюриста даром не дался. Под глазами отдыхала черная змея, ноги сильно похудели, нервы тоненько гудели проводами телеграфа каждый день с восьми до часа. Как ему любви хотелось, женской ласки и заботы. Без наличия ее в быте было тяжело. Ему захотелось быть богатым, щедрым и неотразимым. Пить вино под звон оркестра, даме руки целовать, каждый танец танцевать. Он завелся о Париже, увлекательный рассказ их умчал от разных глаз.

– Вы работаете в науке?

– Можно даже так сказать, – он ответил не моргая, хамство стало козырять.

– А сколько вам лет, если не секрет?

– К науке это не имеет отношения. Ну, хорошо, мне уже не тридцать, но еще и не шестьдесят.

– Когда мы увидимся снова? – спросил Ипполит строго.

Лизе стало очень стыдно лишь на несколько минут. А потом душа решила: лучше стыд, чем долгий путь. Прилетел Остап вспыленный, хорошо удовлетворенный.

– Простите, мадемуазель, – сказал он быстро, – но мы не можем вас проводить. Нам надо отсюда умчаться как искра.

– Если бы не я, – сказал Остап, слетая с лестницы, – долго вам бы куковать в обшарпанном креслице. Молитесь на меня! Молитесь! Не бойтесь, шея не отвиснет. Место вашей мебели на свалке империализма. Среди древних утюгов, битых кружек, дохлых псов.

– Что за издевательства! – воскликнул Воробьянинов, начавший было освобождаться из-под ига могучего интеллекта нерадивого сына.

– Молчание, – холодно сказал Остап, – молчание – это золото, а ум – это брильянт. Состоялся мрачный разговорчик с заведующим исторической свалкой. В ходе умных хитросплетений я узнал, что ваша мебель уцелела. Ее свалили в склад где-то на семь лет, а вчера на аукцион отвезли комплект.

– Скорее! – закричал Ипполит.

– Извозчик! – завопил молодой бандит.

Они сели, не торгуясь, легким мыслям повинуясь.

– Молитесь на меня! Молитесь! Только о стенку не расшибитесь. Вино, женщины и карты обеспечены, фельдмаршал!

В первой же комнате аукциона они увидели то, что так долго искали. Все десять стульев на ножках гнутых стояли. Обивка ничуть не потемнела и сыростью на складе не пропотела. Они были чисты, свежи, а на сиденье отдыхал зайчик цвета дикой ржи.

– Скажите, эти стулья из музея? – спросил Остап у продавца.

– Эти? Эти – да.

– А они продаются?

– Да.

– А какая цена?

– Цены еще нет. Завтра с пяти приходи. Там все и узнаешь, погоди.

– Молитесь на меня! Молитесь! Только о стенку головой не колотитесь.

Ипполит Матвеевич был готов на все, даже целовать подметки у него.

В то время, как друзья вели культурно-просветительный образ жизни, одна молодая дама заплакала глаза трижды. Вдова Грицацуева оплакивала последнюю любовь своей жизни, после которой происходило полнейшее замораживание вишни. Все соседушки столпились вокруг круглого стола. И записку экспертизой проверяли три часа. Прошло три дня, а горизонт был чист. Ни Бендера-супруга, ни сердцу милых штучек – все унес подлец-разлучник. Тогда вдова пошла вкрутую, дав объявление вслепую. Что муженька не доглядела, брюнета лет так тридцати, одет как супермен: в костюм зеленый, ботинки цвета апельсина, жилет был цветом «кокаин». И кто вернет любовь мою, получит от меня деньгу.

Но великая страна молчала. Брюнет в ней где-то плавал, как в воде мочало. Деньги целехонько лежали, а любовь ее терзала.

Ах, как понять сердце вдовы? Любовь ракетой унесла все женские мечты. Мелькнула где-то далеко, и стали дни как черно-белое кино.

В Старгороде жизнь кипела как смола. Трамвай людей возил туда-сюда. Пребывание двух концессионеров в городе оставило глубокий след. Заговорщики молчали, словно водки в рот набрали. Даже Полесов бился рыбой о край берега, вспоминая могучие плечи Бендера.

Как-то поздно вечерком все собрались за столом. У гадалки, старой дамы, где прохвосты куш сорвали. Там поистине была битва за хлебные места.

Шла раздача должностей всех купеческих мастей. Были здесь Кислярский, Лядьев, два здоровых недотепы, и еще, конечно, был Чарушников – господин.

На столе лежала шкура неубитого медведя. Она была соткана из чина губернатора, прокурора, председателя, податного и фабричного инспектора, председателя биржевого комитета, разноплановая работенка для кадета.