За воровство пока что новые власти карают по закону Ласмы, родного края семьи ар-Бахта. Этот закон, видимо, станет постоянным. Первая кража – плети, вторая незначительная и если есть защитное прошение от старосты – плети, а без заступника – клеймо на руке. Третья в любом случае – повинную руку до локтя долой. Шаары белого города, я ощущаю это кожей, пропитаны гнилым страхом насквозь. Пожалуй, и узор того страха я вижу, и сшить могу. Точнее – нарисовать под вышивку. Разве такое потянешь нитью из души? Я злодеям и ворам ни казни не желаю, ни чудесного спасения. Не надобно им шитье мое, не для них существуют особые нитки. Этим гнильцам Ларны довольно. В душе у них страха полны амбары, а света – меньше одной лучины сырой. Не готовы шаары одуматься и по-иному жить, к перемене потянуться. Может, Кимочка считает важным для меня умение видеть такую вот готовность измениться? Чтобы кому ни попадя поясов не шила…

Я даже споткнулась о свою мысль. Была ли у Шрома нужная готовность? Или его мечта копилась привычно и подпитывалась традициями? Нет, он сам решил уйти вниз. Твёрдо и окончательно. Он, пожалуй, и без пояса нырнул бы. Юта ар-Рафт пробовал мне пояснить, когда цветы приволок и начал умолять создать да подарить ему шитье. Только я пока что Юте пояс не шью. Ким не велел.

Белый город остался позади. Мы подошли к кованой решётке, кухарка снова показала бляху. Я прикрыла глаза и прижалась лбом к металлу ворот. Красный город дышал в лицо своим настроением. Иное оно, чем в белом. Вовсе иное! Без слитности большого страха. Здесь куда как поинтереснее сплетается узор. Плотнее, многообразнее. И явно он цветной.

Базар чувствуется, с шумным его торгом, с крикливой праздничностью. Купеческая жизнь течёт своим чередом, шуршит золотом в кошелях, топочет страфьими лапами, шлёпает мерной поступью упряжных биглей – груз тянут из порта и везут в порт.

Мастеровые ведут своё дело, хозяйки держат дом и берегут уют. Толковый узор. Только поверх – еще один наброшен. Словно канву городского настроя смяли, а затем грубо наметали столь ненавистными Киму белыми нитками. Нет в городе настоящего закона, общего и всем понятного. И покуда нет его, временный закон иной раз сработает, а когда и мимо пройдёт, непорядка не приметив.

Мне стало страшно. Оказывается, в обществе людей и выров тоже можно пороть и шить. Точнее – нельзя, хотя иногда руки сами тянутся к игле, поправить и подлатать! Но – не для вышивальщиков эта работа. Шром затеял перемены. Шром да Ларна… Кланда они выпороли с канвы мира, и златоусого Шрона вшили в центр узора власти. Только узора-то ещё нет, один туманный замысел, неявленный! Шьют по намёткам выры, люди же пока молча глядят и не участвуют в деле. По крайней мере, здешние люди, столичные. Так мне увиделось. Прошлым они живут, плотно сидят в старой канве привычек и традиций.

– Идём, – запереживала кухарка, цепляя меня под руку. – Негоже стоять возле стражи. Ежели голова болит, лучше провожу я тебя домой… Ох, вот зачем я ара Хола послушала, доброму своему сердцу волю дала? Не к пользе ведь, не к пользе…

Мы выбрались за ворота и двинулись по красному кирпичу, уложенному весёлыми полукружьями – ровно, красиво. Улица чуть сузилась, дома встали плотнее. Людей прибавилось, шума и самой жизни тоже. За широко распахнутым окном трактира его ранние гости стучали кружками об стол: видимо, отмечали выгодную сделку. Мимо пробежал зеленщик с полной корзиной. Споткнулся, выругался и пропал. Я проводила его взглядом… и обмерла.

На углу двух шумных улиц, в бурливом водовороте людских потоков, неподвижно замер слепой старик. Прямо на пыльной кирпичной мостовой он сидел, закинув голову и пялясь в небо страшными бельмами. Перед бедолагой была брошена старая валяная шапка, на дне – я приметила, проходя мимо – несколько жалких медяков.

Я споткнулась точно там, где и зеленщик. Порылась в кошеле и наугад выудила арх, нагнулась, опустила к шапку. Бросать показалось неловко, будто я презираю слепого, будто и не человек он. Молча положить тоже как-то нескладно. Может, ему иная помощь нужна? Может, ему жить негде? Подумать страшно – один и совсем слепой… Пока я думала, как бы начать разговор, кухарка вцепилась в мой локоть, во всю силу дернула вперёд, прерывая мои размышления. Нищий остался позади, меня тащили, ругали сквозь зубы, обзывали едва слышно деревенщиной.

– Почему? Он же кушать хочет, ему помочь надо, совсем слепой…

– Получше твоего видит, – огрызнулась кухарка. – Нищий он, у таких своя жизнь. Думаешь, в красном городе, на торговой улице, любой может сесть и денежку просить? Ох, откуда такие наивные девки берутся? По виду взрослая, а ума меньше, чем у моей племяшки пятилетней…

– Из леса взялась, из самого дикого, откуда ещё, – обиженно шепнула я.

– Вот там бы и сидела, чего в город-то сунулась?

Оговорив меня в полный голос, кухарка окончательно взяла на себя выбор пути. Она всё сильнее досадовала на утреннюю сговорчивость, на обретенную некстати обузу в моем лице. Я молчала, виновато вздыхала и торопилась, как велела её рука, больно сжимающая локоть.

Сейчас я гораздо полнее осознавала причины, побудившие Ларну запретить посещение города. Мне казалось, что большой город лишь размером отличается от малого. Нет! Здесь люди иные. Вовсе иные… Доброты и внимания к окружающим в них мало. Каждый спешит, накрытый своими делами, как тяжелым грузом, из-под которого не видно ничего, никого… И мочи нет у горожанина распрямиться да осмотреться по сторонам.

Чудно мне: кругом толпа, а никто не здоровается! Нищему не подают… Это ведь не важно, почему он просит. И как место себе заполучил – тоже. Может, насквозь он гнилой гнилец, но ведь шапка-то пуста, неужели всем безразлично его несчастье? Я ещё раз оглянулась на горемыку, да так и охнула: слепец на миг опустил голову. О тоже проводил меня взглядом. Зрячим, столь острым – Ларне до него далеко!

Кухарка выругалась громче и дернула за руку зло, рывком. Я послушно потащилась за ней, более не оглядываясь по сторонам. Этот город – паутина, – стучала кровь в висках. Я муха, глупая и жирная. Нити липнут, я не могу сбросить их. Нити дрожат, дают сигнал здешнему пауку.

Город полон пауков, готовых поживиться наивными.

Мне вскорости стало казаться, что я иду неодетая, с непотребно распущенной косой – и золото в моём кошеле светится, видимое многим сквозь ткань передника. Нищий уж точно всё рассмотрел.

Что мне делать? Кого звать? Ким далеко, выры донимают его своими делами. Марница и того дальше, ей тошно от учёта дел шааров, от вранья их непрестанного. Хола нельзя в город пускать. Как и меня… и даже более моего! Он – выр…

Остаётся Ларна. Стыдно его звать. Не умею я – звать. И не обязан он слышать меня, кто я ему? Зато услышав, ох, как он надерёт мне уши… Улица резко свернула, я последний раз оглянулась. Нищего не было на прежнем месте. Я судорожно перебрала пальцами, более не раздумывая. Нитка сама легла в руку. Толстая нитка. Все та же жалость моя к Ларне. Знакомая, старая, даже чуток пообмятая, полинявшая… Вдвое сплетенная, надо же! Выходит, и ему жаль меня. Хотя с чего бы? Я живу хорошо, все меня берегут.

Нитка натянулась, зазвенела! Страх мой стал явным, совсем как страх шааров, живущих в белом городе. Страх убежал по нитке вдаль и не вернулся. Натяжение нитки не ослабло. Хол такому путеводному искусству быстро научился. У него сразу вышло и более сложное дело, плетение самоводной путевой нити, какие мне не давались до сего дня. Ким прав: я многое делаю только тогда, когда не в урок оно надобно, в жизнь.

– Да что же ты высматриваешь? – отчаялась кухарка. – Топай резвее! Вон торговый дом ниточный. Двигай вперед. Умаялась, что ли?

– Не устала, – коротко ответила я.

Мне снова чудился взгляд нищего. Теперь из ближней тёмной подворотни… Миновали благополучно. Я вскочила на порог торговой лавки, словно в ней спасение моё. Кухарка вошла следом, сразу поклонилась человеку за прилавком. Представила меня, как гостью знатного брэми, вхожего в закрытый город. Важно помолчала, не упоминая имя брэми: видно, вовсе она не глупа. Попросила помочь мне с нитками и до её возвращения без пригляда не оставлять.

Больно сунула локтем в бок. Я очнулась от задумчивости, вспомнила указания, настрого мне высказанные ещё в белом городе. Рука моя полезла в кошель, и стало понятно: потная эта рука, два серебряных арха сами к пальца прилипли. Их следовало отдать торговцу сразу – «за труды». Хотя он пока и не пытался трудиться.

Получив мзду, лавочник сразу переменился в лице, поклонился, украдкой глянув на монеты. От пересчета серебра лицо ещё подобрело, гнилец два раза пожелал нам с кухаркой здоровья, улыбку к губам приклеил. Перестал с презрением изучать мой передничек. И ленту старую, в косу вплетенную, более ничуть не замечал! Ларна не зря мне как-то сказал: уважение тоже товар. Многие его не заслуживают, а просто покупают… Сейчас я сама так поступила. Только тошно мне получать купленное, липкое оно и гнилое, нет в нём ни капли искренности. Ну и пусть. Мое дело нитки глядеть и время тянуть.

Кухарка ушла. Страх-то в душе не оседает, копится… Чужая я городу. И ещё мне вдруг сделалось неспокойно за Кима: каково тут ему? Он лесной житель, в столице леса нет, и радости Кимочке – тоже нет… Вот же распустиха, я себя жалела и не заметила, недоглядела беду, навалившуюся на братовы плечи. Выберусь из этой городской западни. Сразу с Кимом поговорю. Обязательно. А пока пригляжу нитки. Дело – оно отвлекает от страха.

Торговец повёл вдоль прилавка. Услужливо подал корзиночку для покупок: хитро сплетенную из расписного пергамента, бусинами и рисунком украшенную. Сразу цену вещице указал. Пять архов. Дорого, пожалуй… Ну и ладно. Нитки нам с Холом нужны. Продавец смешно их называл: не по цвету и не по красоте. По дороговизне. Здесь, на нижнем ярусе, нитки были медные и серебряные, так он разделил. Я медных охотно набрала, тепло труда в них ощущается. Эти нитки деревенские, мягкие они, вручную крученые. Краска не особо яркая, но цвета избраны верные, в дело годные. Серебряные нитки потоньше, поярче. Когда я набрала и их, пергаментная корзинка наполнилась. Торговец заулыбался ласковее. Сразу протянул вторую корзиночку, сам вызвался нести покупки. Мы пошли на верхний ярус по широкой дубовой лестнице. Мне стало смешно: как же, узнаю работу, тощий мастер-плотник эту лестницу сооружал! Один узор у него и здесь, на перилах – и там, на гробе для шаара.

Золотые нитки меня удивили. Не видывала ничего подобного! Тонки, как паутина и непривычно ярки. Крикливые они, надоедные. Я даже малость расстроилась. Зато в открытое окно влился гомон базарной площади. Подошла я и стала глядеть из-за занавеси. Отсюда, пожалуй, можно. Сверху ведь гляжу, спокойно и безопасно. Никто меня не затолкает локтями и не утащит силой в подворотню. Смешные мысли. Одно слово: деревенщина… Все ходят, белый день, суета, смех, бойкий торг – а я со страхами не могу расстаться. Если холодным умом подумать: ну кому я нужна? Отберут кошель – и всем бедам конец. Додумавшись до такого, я чуть успокоилась. Но площадь всё одно решила рассматривать сверху, из окна.

Торговец засуетился, устроил мои покупки на столике и убежал. Скоро вернулся с отваром трав и сладкой булочкой. Стул поставил, столик подвинул удобнее, к свету. Нравится – гляди в окошко, только и товар присматривай, вот он. Образцы прям под руку суёт… Кроме упомянутых золотых ниток, цена на такие указана в долях полновесного кархона, имелось немало интересного товара. Ракушки очищенные и лаком покрытые, каждая с двумя дырочками – на узор нашивать. Перламутра кусочки, все одной формы в каждой ячейке, цветные, блескучие. Камешки с дырочками, пряжки, бусины разные – медные, стеклянные, деревянные и серебряные. Вышивать с такими добавками в узоре я не пробовала. И выбирала их придирчиво, понемногу, но разных.

Базар за окном гудел, волновался. Я глядела и постепенно привыкала. Да, оказывается, людей бывает вон как много в одном месте! И, когда они вместе, они ничуть не подобны себе же – сидящим дома или по лесу шагающим. У таких душа раскрыта, как солнечник – она тянется к теплу и подвоха не боится. Здесь люди иные, словно их застал пасмурный день, и лепестки душ не расправились, остались сведены плотно, бутоном. Не рассмотреть узор сокровенного. Даже в глазах не светится он, колючесть там, подозрительность да корысть… Но разница общности людской от одного человека тем не исчерпывается.

По площади, словно ветер, гуляет единый настрой. То явится и задует в полную силу, делая голоса громче и гомон их яснее – то сойдёт на нет, распадётся группками отдельных мыслей и впечатлений. Засмеётся кто заразительно, от души – и вспыхнет малое солнышко, и радости вдруг прибудет всем вокруг. Скажет гнилец гадкое слово, сплетню выпустит – и ползет она, как змея в траве: след её видать, лица чернеют, тень на канву падает…

Площадь живет своей жизнью. Как, наверное, и порт. Теперь мне гораздо понятнее, что пытался мне объяснить Ким. У площади есть норов. Тихих да робких она высмеивает, наглых выслушивает, над неумехами посмеивается, чужому богатству завидует, примечая его издали. Не по душе мне такая площадь. Пожалуй, и получше бывают. Шить её мне не хочется, даже в урок. Надо, вернувшись домой, наново рассмотреть порт. Там работа идёт, должны там люди создавать иную общность, более достойную шитья.

– Вор! – зло закричали у дальних рядов. – Держи его, вор!

Тут я и ощутила сполна, как могут нитки людских мыслей в единый канат скручиваться. Площадь колыхнулась, притихла и вся, сотнями глаз, оглянулась на крик. Подалась в его сторону, насторожив уши и изготовив руки для ловли вора. Только сперва эта площадь осторожно прищурилась, убеждаясь: вор невелик собой и топора в руках – подобного любимому Ларной – не имеет. Иначе, я сразу это заподозрила, ловить злодея предложили бы городской охране. Особого мужества за сборищем столичных жителей я не заметила… Только азарт травли слабого и предвкушение победы над ним.

Я не рассмотрела вора. Люди смешались, толпа комком тел выросла там, в дальних рядах. Крик вскипел, растёкся по площади – все шумели разом, понять я не могла ничего. Ни словечка… Вдруг так же внезапно ком тел распался, и тощий пацан в возрасте Малька оказался виден отчётливо. Он сидел, сгорбившись, прижимал к груди добытую с лотка булку – даже бросить не догадался… Воришка зыркнул по сторонам и торопливо, жадно, вцепился зубами в добычу. Сглотнул крупный кусок, хотя хлеб сухой и наверняка застревает в горле.

Мне стало страшно: нитки узора общего настроения наливались темнотой и багрянцем. Город не любил нищих. Он охотно мстил им за их неприглядность. Мне захотелось поскорее сбежать вниз, прорваться через толпу и оплатить злосчастную булку румяной торговке, ругающейся победно и весьма грязно. С лихвой оплатить, пока не сделалось окончательно худо. Я людские нитки прежде не видела так ясно, не понимала, как они страшны, как подобны тому спруту – чуду вышитому, что пять веков на выров охотилось. Я и не догадывалась, как велик и опасен общий настрой толпы…

Я качнулась бежать от окна, но тут же на слабых ногах села на свой стул. Поздно. Кто первый бросил камень, я не рассмотрела. И откуда он вывернул тот камень на ухоженной площади, где и камней-то нет… Парнишка взвизгнул, сжался ещё плотнее. Толпа зашумела и страшно захохотала, становясь всё более подобной чудищу. Люди на площади не думали и не глядели своими глазами. Не видели крови на руке мальчика и не сочувствовали его голоду. Точнее, тех немногих, кто охнул и попробовал вступиться, сразу перекричали, утопили в общем настрое. Всем было – вот ведь страшно-то – весело. Им нравилось вместе творить гнусное дело и вместе полагать его правым и честным… Мальчишка метнулся – но его снова поймали и кинули в очищенный от людей круг красной кирпичной мостовой. Я закрыла лицо руками… и услышала странную, ничуть не похожую на ожидания, тишину. Даже сквозь веки я разобрала, как выцветает багрянец в узоре дикой площадной забавы, как его заменяет серо-зеленая гниль общего страха. Площадь боялась так же люто и едино, как только что – презирала.

Я осторожно глянула через щель меж пальцами ладони, улыбнулась и убрала руки от лица. Мне стало хорошо. Я наконец-то поняла, что мой поясок с котятами – работает, да еще как! Любо-дорого глянуть.

Взор толпы сосредоточился на неширокой улице, которая набережной поднималась вдоль одного их главных каналов, – мне так кухарка про неё пояснила – от самого порта. Вот как раз по середине набережной ехал Ларна. Не спешил, двигался в темпе ровного страфьего шага. Глядел поверх голов и щурился, бровь гнул и подбрасывал на левой ладони тяжёлый нож. Один ехал, без охраны, без крика да суеты.