Так, большинство исследователей истории предвоенной советской разведки ориентированы лишь на изучение информационной составляющей критериев ее эффективности. Другими словами, какого качества и насколько получаемая по каналам разведки информация удовлетворила потребности ее конечных получателей на всех уровнях властной вертикали? Никто не спорит, что это – важнейшая и главная обязанность всех субъектов разведывательной деятельности. Но, изучая эту проблематику, нельзя упускать из виду другую, не менее важную, проблему мобилизационной готовности разведки к войне, напрямую связанную с результатами ее деятельности уже непосредственно в годы войны, особенно на ее начальном этапе.

После обрушившихся на разведку репрессий, когда большая часть кадровых разведчиков двух основных ее ветвей была либо уничтожена, либо подверглась аресту или увольнению, ее аппарат, по существу, пришлось создавать заново. Руководство военной и внешней разведок и соответствующие их подразделения предприняли максимум возможного в тех условиях, чтобы восполнить кадровые потери. Но совершенно ясно, что полностью решить эту проблему не удалось. Особенно это касается зарубежных разведывательных аппаратов.

Много фактических данных указывает на то, что не только в самой Германии, но и в ряде других европейских стран к началу войны мобилизационные мероприятия завершены не были. Это привело к тому, что после нападения Германии на Советский Союз наиболее ценные и проверенные на практической работе агенты остались без связи. Какой ущерб делу разведки на начальном этапе войны это принесло, можно проиллюстрировать одним примером.

Одной из наиболее результативных предвоенных резидентур внешней разведки была берлинская. К февралю 1941 года на связи у ее сотрудников находилось восемнадцать агентов («Старшина», «Корсиканец», «Брайтенбах», «Август», «Цопот», «Юн», «Экстерн», «Чернов», «Старик», «Лесовод», «Эразмус», «Фильтр», «Франкфуртер», «425», «Хайдерсбах», «Винтерфельд», «Лицеист», «Венера»)^[7]. Как минимум на двоих из них («Старшину», «Корсиканца»), в свою очередь, замыкалось не менее двадцати субисточников, также являвшихся поставщиками ценной разведывательной информации.

В опубликованных источниках нет ни одного упоминания о том, что работа с этими агентами была продолжена после начала войны. При этом разовый контакт резидента военной разведки Гуревича (Кента) с Шульце-Бойзеном можно рассматривать только как одну из судорожных попыток восстановления связи с агентурой, оставшейся без связи. Да и сам факт обращения руководства внешней разведки к своим военным коллегам за помощью твердо указывает на его неспособность своими силами решить проблему связи.

Эта проблема вплоть до 22 июня 1941 года была самой больной и так до конца и нерешенной. Сегодня нам известно, что, несмотря на активную работу В. Короткова, плановые мероприятия по созданию нелегальных резидентур во главе с Харро Шульце-Бойзеном («Старшина») и Арвидом Харнаком («Корсиканец») завершены не были. Подготовка к переходу на радиосвязь велась усиленными темпами, но обеспечивать группы Шульце-Бойзена и Харнака действующими радиопередатчиками Короткову пришлось уже в экстремальных и драматических условиях кануна войны. Не зная всех обстоятельств дела, мы не вправе осуждать советского разведчика и его руководителей. Но сформулировать вопрос о несвоевременности их действий, повлекших за собой фактическое прекращение агентурной деятельности нескольких десятков человек в самый ответственный период вооруженной борьбы с Германией, наше право. То же самое относится к парижской и венской резидентурам внешней разведки.

Незавершенность мероприятий по переводу разведки на работу в условиях военного времени привела к тому, что после начала войны предпринимались судорожные попытки восстановления связи с фактически «брошенной» агентурой в Германии, приведшие в конце концов к ее почти полной ликвидации. Это прежде всего относится к внешней разведке.

Лагерь «апологетов», доказывая тезис об исчерпывающем информировании разведкой руководства страны о ходе подготовки нападения Германии и, соответственно, о выполнении возложенных на нее задач, почти полностью игнорирует вышеприведенный пример и другие многочисленные известные факты, свидетельствующие о неготовности самой разведки к войне.

Таким образом, общая оценка эффективности советской разведки накануне войны может быть дана только при условии комплексного исследования трех основных проблем в их единстве: собственно, информационной (соответствие полученных разведкой сведений реальному положению дел), мобилизационной готовности (исчерпанность мер по переводу разведки на условия военного времени), способности противостоять инфрормационному влиянию противника (распознание дезинформации).

Доказательства, подтверждающие «аксиому», что «разведка доложила точно», основываются на большом объеме опубликованных архивных документов, в которых действительно содержится огромное количество фактов, свидетельствующих о ходе подготовки Германии к войне против СССР. Но, помимо противоречивого характера значительной части таких сообщений, есть некоторые сомнения относительно «научной добросовестности» некоторых составителей сборников архивных документов.

Поясним наш «скепсис» на следующем примере. Подавляющее большинство опубликованных документов по разбираемой теме относится к зарубежным резидентурам военной и внешней разведок в Берлине, Бухаресте, Софии, Будапеште, Париже, Токио. Сопоставимый по количеству объем разведывательных материалов поступал также из центральных и территориальных органов НКГБ-НКВД, органов оперативно-тактической (разведотделы штабов военных округов) и пограничной разведок. О качестве получаемой Центром по этим каналам информации – отдельный разговор.

Исследователям истории отечественных спецслужб стали известны многие интереснейшие подробности работы берлинских резидентур внешней и военной разведок. Имена таких агентов, как Ильза Штебе, Рудольф фон Шелия, Арвид Харнак, Вилли Леман, Харро Шульце-Бойзен, а также других агентов, замыкавшихся на берлинские точки, навсегда вписаны в действительно самые славные страницы истории советской разведки.

Но почему, например, никогда не публиковались документы о предвоенной деятельности и оперативных возможностях данцигской и кёнигсбергской резидентур внешней и военной разведок? Из разрозненных и не всегда поддающихся обоснованным оценкам высказываний сотрудников германских спецслужб известно, что агентурные аппараты этих точек были буквально «пронизаны» агентами-двойниками Абвера и гестапо.

Например, какую роль сыграл внедренный в агентурную сеть советской разведки агент данцигского гестапо Формелл в информировании советских политических и военных инстанций о планах германского руководства? Внес ли он свою лепту в грандиозный провал данцигской резидентуры, когда в самом начале войны гестапо арестовало около пятидесяти человек, в разной степени задействованных в операциях советской разведки?

Или как начальником контрразведывательного реферата (3F) Абверштелле «Кёнигсберг» майором Вильгельмом Крибицем были перевербованы источники резидента советской разведки Киселева?

Почему бывший начальник указанного аппарата Абвера подполковник Ноцны-Гаджински, а в 1941 году начальник реферата 3F тильзитского «Абвернебенштелле», однозначно считал своим крупным успехом операцию по продвижению через агента-двойника в разведотдел штаба Прибалтийского военного округа документальных материалов о передислокации германских частей из Восточной Пруссии обратно во Францию?

Какого рода дезинформация уходила по этим каналам на Лубянку и в Знаменский переулок и дальше в Кремль? Могла ли она влиять на решения Сталина и советского военного командования? В каком виде, документальном или в форме агентурных сообщений, ретранслировались эти сведения в Москву? Об этом нам из отечественных источников ничего не известно.

Если предположить, что указанные выше факты действительно имели место, а тем более если будут опубликованы советские материалы, проливающие свет на эти события, то многие устоявшиеся представления и мифы о деятельности советской разведки придется пересматривать.

В данном случае мы говорим не о тех «мифах», которые на наших глазах складываются на основе многочисленных изданий, привносящих в историю советской разведки сенсационный и несколько скандальный оттенок. Мы имеем в виду серьезные исторические работы, которые, основываясь на солидной источниковой базе, оценивают прошедшие события без должного критического осмысления опубликованных документов советской разведки.

Несколько слов о мифах «первой категории». Некоторые авторы, например, в своих работах стараются убедить читателя в том, что известный всем генерал-лейтенант А. А. Власов, оказывается, был не изменником, а выполнял функции «двойного агента» в целях «дезинформирования военно-политического руководства Германии». При этом не объясняют то обстоятельство, что если принять эту гипотезу к рассмотрению, то, кроме множества второстепенных, они должны будут ответить на несколько главных вопросов, от убедительности ответа на которые зависит вся конструкция исследуемой версии.

Например, можно ли считать поражение 2-й ударной армии в 1942 году, с его катастрофическими последствиями для всего фронта, частью плана по «внедрению» Власова в агентурную сеть противника в качестве «стратегического» агента-двойника? Готов ли был Сталин в ходе Волховской операции пожертвовать одной из своих самых боеспособных армий, чтобы решить столь иллюзорную задачу? Можно ли расценивать яростное сопротивление дивизий РОА на Восточном и Западном фронтах как условие, позволявшее ему решать задачи «агента-двойника»? Как относиться к опубликованным материалам советской разведки о планах по физическому уничтожению Власова (операция «Ворон», вербовочные разработки М. В. Богданова, Г. К. Жиленкова) и т. д.^[8]?

Нам объясняют, что-де само назначение Власова на должность командующего 2-й ударной армией состоялось после того, как исход операции был уже предрешен, а поражение было неминуемо. Но самый главный аргумент, опровергающий версию «агента-двойника», заключается даже не в вышеперечисленных вопросах и в полном отсутствии документальных свидетельств в ее пользу, а в законе самой вооруженной борьбы, гласящем, что сражающаяся армия по принципу не может быть средством для реализации самых идеальных и изощренных планов спецслужб. Ее задача и задача ее командующего заключаются в приложении максимальных усилий для достижения победы на любом этапе операции. Если же победы достичь не удается, то сражающиеся войска должны нанести максимальный урон противнику и погибнуть.

Конечно, без выработки версий, касающихся конкретных эпизодов деятельности спецслужб, исследователю никак не обойтись. Но они должны быть убедительны и основаны как минимум на достоверных и документально закрепленных фактах, а не на «высосанных из пальца» домыслах и фантазиях, которые приводят в своих работах некоторые авторы подобных «сенсаций».

Если следовать такой логике допущений, нам придется столкнуться с гипотезами, например, об участии представителей внеземных цивилизаций в разведывательном освещении подготовки нападения Германии на Советский Союз, или что-то в этом роде (версия об участии «экстрасенсов» уже озвучена).

Каждый исследователь истории предвоенных спецслужб сталкивается с двумя связанными между собой проблемами: противоречивым по своей природе характером деятельности спецслужб и недостатком документальных источников.

Применительно к первой проблеме поясним сказанное примерами, оговорив, что развернутое изложение «парижских интриг», равно как и «дело Севрюка», будет представлено ниже.

В 1934–1937 годах советская внешняя разведка имела несколько ценных источников информации, освещавших многие важные аспекты внешней политики санационной Польши. В частности, в окружении близких связей польских генералов Сикорского и Галлера действовал агент советской разведки, о котором речь пойдет ниже, представлявший много информационных сообщений о польско-германских отношениях, включая сведения о «секретном военном соглашении» между Польшей и Германией^[9].

Итак, можно ли однозначно расценивать как успех советской разведки получение из «важных польских источников» информации о существовании особого секретного договора между Польшей и Германией, авторитетно подтвержденное мнением известных оппозиционных санационному режиму деятелей – генералов Сикорского и Галлера? С точки зрения оперативной практики и оценочных критериев результативности разведывательной работы этот факт можно однозначно оценивать как несомненный успех советской внешней разведки. Агентурное внедрение в близкое окружение весьма информированных генералов само по себе ценно, как ценно и содержание получаемой по этому каналу информации.

А вот по политическим последствиям такую информацию однозначно оценить как успех уже проблематично, так как имеются важные указания на то, что и сами генералы, и, соответственно, агент советской разведки в этой области своей информированности могли стать жертвами как минимум непроверенных слухов, а как максимум – инспирированной неизвестной разведкой широкомасштабной дезинформационной операции. Также нельзя исключать вероятность того, что сами польские генералы, преследуя свои политические цели, сформулировали тезис о договоре Пилсудского с Гитлером.

Если принять такую версию к рассмотрению, получается, что руководство СССР в выстраивании политических отношений со своими европейскими партнерами, и прежде всего с Польшей и Германией, исходило из неверной посылки о существовании между ними «секретного военного соглашения», направленного против Советского Союза, информация о котором была получена по разведывательным каналам. Насколько было ущербной для интересов Советского государства восприятие советским руководством этой посылки – тема отдельного разговора.

Сохранившиеся польские источники позволяют значительно дополнить и более «выпукло» отобразить картину международных интриг, ареной которых выступили Париж и Варшава 1930-х годов. Для того чтобы понять смысл и потаенные пружины происходивших тогда событий, нам придется обратиться к фактам политической истории и фону, на котором главные персонажи играли отведенные им роли.

Или другой пример. В некоторых источниках известный украинский политик, а позже ответственный сотрудник германского министерства авиации Александр Севрюк называется ценным агентом советской внешней разведки. Информация о его сотрудничестве основана на воспоминаниях жены бывшего резидента ИНО ОГПУ И. Порецкого (Рейса) Элизабет Порецки, которая прямо указала и на факт сотрудничества, и на некоторые детали его разведывательной работы в пользу советской разведки. Можно ли вслед за ней считать А. Севрюка «ценным агентом» советской разведки в Германии? При почти полном отсутствии документов о его деятельности, основываясь только на информации Э. Порецки, наверное, можно.

Но как в таком случае интерпретировать следующий абзац в одном из документов римской резидентуры польской разведки, датированном ноябрем 1936 года: «Инсабато показывал письмо Севрука (Севрюка. – Авт.), который как агент 2-го отдела немецкого (Генштаба) постоянно ездит по Европе (Вена – Прага – Берлин – Мюнхен и т. д.) и скоро снова будет в Вене. В показанном письме Севрук приглашает Инсабато в Берлин»^[10]?

Основано ли утверждение польского резидента о работе Севрюка на германскую военную разведку на каких-либо фактических данных или является всего лишь бездоказательным предположением? Нам об этом ничего не известно. Кроме того, участие Севрюка как представителя Абвера в зондаже по вопросу восстановления связи между германской и советской разведками ставит под большое сомнение версию о его «честном» сотрудничестве с последней. Но в любом случае такие документальные свидетельства необходимо учитывать при построении самостоятельных версий.

Представим себе, что в 1945 году советская контрразведка не получила в качестве трофея материалы гестапо о деятельности агента-двойника «Лицеиста» (О. Берлингса), а его кураторы от гестапо и МИД Германии Мюллер и Ликус ускользнули из рук СМЕРШа. Возможно, агентурные сообщения «Лицеиста», направляемые в Москву, попали бы в сборники документов советской разведки в их «позитивный» раздел, отражавший ход подготовки Германией нападения на СССР. В этом случае откровенная дезинформация, подготовленная германскими спецслужбами, почти наверняка трактовалась бы исследователями как сведения, отражавшие возможные сомнения и колебания в руководстве Германии о направлениях дальнейших действий на Востоке или Западе Европы.

Подобных примеров можно привести множество. А это значит, что исследователь, обращаясь к проблематике деятельности спецслужб, при анализе документов и других свидетельств должен очень критично относиться к их содержанию.

За последние годы исследователям стали доступны многие важные и исключительно интересные архивные материалы советской разведки. Они не только пролили свет на многие ранее неизвестные факты ее истории, но и ознакомили общественность с именами ранее неизвестных советских разведчиков, которые и составили советской разведке славу как одной из самых эффективных спецслужб того периода. Еще относительно недавно список известных на этом поприще лиц исчерпывался парой десятков фамилий, включая Рихарда Зорге, Леопольда Треппера, Шандора Радо, Льва Маневича и др. Причем информация об их работе и свершениях содержалась, как правило, в художественных произведениях, написанных, правда, на основе рассекреченных архивных материалов.

В наши дни такой список состоит уже из нескольких сотен имен, представленных и в серьезных энциклопедических справочниках, и в многочисленных публикациях по истории советской разведки.

Но за официальными биографиями действительно заслуженных сотрудников разведки, построенными по определенным шаблонам (родился, учился, служил там-то и там-то), подчас не видно реальных человеческих лиц, с их достоинствами и недостатками, мнимыми и реальными успехами и поражениями.

Тем ценнее свидетельства участников тех далеких по времени событий. Иной раз отдельное высказывание одного из таких свидетелей для характеристики героев «тайной войны» дает больше, чем сухие и многостраничные биографии. Например, жизнь и деятельность венского резидента внешней разведки Василия Петровича Рощина достаточно подробно описана в соответствующей литературе. Но только одно высказывание завербованного им агента позволяет нам представить в совокупности личные и профессиональные качества советского разведчика.

Так, после состоявшейся вербовки бывший депутат Рейхстага от Германской национальной народной партии Рейнхольд Вулле дал такую характеристику своему вербовщику – Рощину, озвученную другим участником комбинации – советским агентом Хомутовым (А/1): «Это – “настоящий боец, видавший виды парень”, производит, судя по ответам и осведомленности, довольно хорошее впечатление. По-видимому, искусен в ведении переговоров»^[11].

Такие слова Вулле – опытного и проницательного политика – дорогого стоят. К сожалению, таких характеристик в опубликованных источниках содержится немного.