В море добавлю слезинку:
– Пока! – и нет моряка.
Но за волной твоей длинной
я побегу, легка.
И невдомек, неопознан
бег за высокой кормой,
как безнадежно и поздно,
заспанно – мчусь за тобой.
– 1-
Рыбачка с глазами-волнами,
водоросли в волосах,
она пьяна, избита,
ноги лижет волна,
и плывет по глазам звезд свита,
печалью полна.
– Кто он?
– Джузеппе,
дик и страшен,
но я сильнее,
потому что влюблен.
И когда ножи рыбацкие
скрещиваются из-за меня,
я хохочу и рада
капле его огня.
– 2-
У этой не синий взгляд —
два лезвия режут, два яда,
не очи – две струнки звенят,
пацаночка – таитяночка.
У ног мореход, —
ну и ножки! —
целует ступни и ладошки,
черный водоворот.
Словно в миг солнца рожденная,
в час ослепительного накала,
зажмурившаяся на свет,
ласковая на каждый букет,
на прямое сияние.
– 3-
Этой прообраз – черная богомать,
словно дьявола сила – гнуть и ломать,
словно дьявола под дых бить,
родить от такой – грех родить.
Черная ночь – в бликах белков,
в синих губах – в урагане шагов.
И особенный ритм,
ба —
ра —
бан!
счет веков:
там-
там-
там!
Нахлынет шквал издалека,
знакомым чувствам смутно вторя,
и убегают берега,
выманивая ласку моря.
Девочка перестала сальто крутить
съехала с шеста,
с кукловодом отныне разорвана нить,
судьбу не считать с листа.
Она хочет правды,
умеет без микрофона,
шпаргалок, заунывной тоски.
Хочется нежности без притворства,
а ей твердят: «Душу – в тиски!
Настойчивость и упорство».
Главное – в мире: бойфренда найти,
такого, чтоб вместе в круиз.
Не из тех, которым рычат: «Плати!»,
а которым ласково: «Плиз-з-з…»
И когда она крутит солнышко
вокруг титанового шеста,
понимает, что жизнь до донышка
испробована и пуста.
Овации? Деньги в резинке?
Гроши.
Даже эти, зеленые, щедрые
летящие миражи.
О, Лизбет!
Пальцы липкие от света
мнут шелуху времен.
Снял девочку за вечность до рассвета
седой Пигмалион.
Он дул в лицо и в завитки на шее —
не ожила.
Ударил по щеке – глаза открыла:
– Уже пора?
Он плеткой – в хлест,
он не успел закончить,
а время – вскачь.
Вошла хозяйка:
– Что же ты наделал, злодей, палач?
Но он схохмил и веером валюты
махнул в лицо:
– Убийца? Палачи – минуты,
веков кольцо.
Тоскливо на краешке ванны сидеть,
вперяя в прибой пенно-мутные очи,
и видеть, и знать, что простор голубой —
всего лишь каракули пиксельных точек.
Безумная снасть не подарки сулит,
в ней смерть, задыхается мелкая рыбка;
мозг маленький без кислорода горит,
едва сознавая, что ванна – ошибка.
Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,
увы не лагуна – ладонь вынимает,
подносит к глазам и не верит, и вздор —
малек золотой в мутной пене сверкает.
Он молит, зовет, он кричит полным ртом,
давясь пузырями, он жаждет мгновений
простора, свободы, лучей и притом —
залива – не ванны, где скалы – колени.
Но поздно, толчками меняется кровь
прожорливой жилы на хвойную воду.
– Записывай: скальпель… Носилки готовь
– А рыбку из мыльницы?
– Слей на свободу.
Распадный мир в кругах ворон
и гнили,
а под пуантами
стекло бутыли.
Шнуровкой плотно стянут бюст —
актриса
сдирает маску,
на лице – соль бриза.
Но антураж для па-де-де
не выпадает,
партнер пуантами
в дерьмо влетает.
Да ладно, шприц на всех один —
и в тамбур.
А за окном в дыму развалин —
Марбург.
Эрато – самая пламенная из муз,
острые ушки на свету прозрачны,
они мгновенны и тают – хруст,
снежный, дешевый,
коньячный.
Не рыдай у ног.
Боже, зациклена как!
Не спрыгнула с пальмы?
Не смотри назад,
мир впереди – гляди:
сверкает,
как шарик хрустальный.
Эрато —
муза волшебных грез,
радуга эквивалента,
марихуана заоблачных поз —
в теософии импотента.
Эрато —
девочка, выплакивающая
печаль,
чувства, как дождик по коже,
мурашки.
Небесная поступь смычка.
Надкушенный персик с бочка.
А на плечике тетива
то ли эроса, то ли вдохновения.
Сквозь струйки морского песка
не упражняться в тоске —
а глянуть издалека
на то, что невдалеке.
У каждой песчинки свои
и грани, и радужный раж,
а вместе они – струи,
и берег, и солнечный пляж
.
А в целом они – мир,
где каждая – крошечный миг.
Вот эта, зеленая, из
эпохи шагающих трав.
А эту принес дерзкий бриз
из золоченых держав.
Эта – слеза моряка —
не уцелел никто.
Эта – светла и легка
низвергнутой высотой.
Шелест песчинок тих,
долька века – струя.
Горсткой мерцаний таких
щедро отмеряна я.
Дельфины – разум минус быт.
Четыре степени свободы:
жизнь, скорость,
штормовые воды
и смерть.
Но если норовит
такая мысль во лбу слукавить —
лишь голову сожму руками, —
Как трудно мне дельфином быть!
И гибнет в солнечном кругу
твое беспомощное тело.
Умрешь ты здесь, на берегу
в моих слезах и в пене белой.
А я… ничем я не могу…
А чайка закричит надсадно,
и мне самой никак обратно:
– Ничем!
– Помочь!
– Я!
– Не могу!
Но кто-то третий… и четвертый
вдруг выбросился на скалу.
Я комкаю свой крик в аорте —
да не случится больше злу!
Но вот и пятый… и шестой…
сверкнул над огненной скалой.
У моря прибавляем шаг
навстречу рокоту и реву.
Назад к покинутому крову
так дети блудные спешат.
Увы, не жить нам в тех глубинах,
прохладной солью не дышать.
Но люди любят о дельфинах
не спорить – просто помолчать.
И не досталась птичьим стаям
и до прилива – мокр песок,
но мы не видим – наступаем
на перламутровый виток.
Дела, дела… От дел до дел —
метель мела, как бог велел,
как черт велел – сирень цвела —
от дел до дел – дела, дела…
Скажу тебе: «Что ж, брат, дела!»
Скажу тебе: «Что ж – удила!»
Скажу тебе: «Потом, потом! —
Подумаю: «Содом!»
И солнце не вместит зрачок,
и переполнится стручок.
А значит время сквозь круги
твоей руки, моей руки
до летней метки доползло:
волна – песок – тепло.
Метель – сосульки – пляж – жара.
Вот – ловит листья детвора.
Вот – апельсины – на снегу.
Что можешь ты? Что я могу?
Там водоросли вырастут,
и звезды проползут,
китового хребта версту
за год не обогнут.
Там будет целый мир стоять,
а звездочеты врать
о том, что судьбы звездные
им просто рассчитать.
Там будут клясться мальчики,
а девочки – зубрить
и хвостики на пальчики
забывчиво крутить.
Там будут плакать девушки,
а юноши – спешить.
И будут злится дедушки,
а бабушки – тужить.
И пирожки – горелые.
Зато рубанок – остр!
И доски застарелые
свистят: вест-ост, вест-ост!
Там свежих стружек два мешка…
Но лодку ль ждет вода? —
Под эти волны камешком
закинута беда.
Не все на этом кончится.
Гроб слажен, но зато
поесть безумно хочется
и новое пальто.
У счастья такое свойство —
всегда быть внезапным.
Лишь после чуткого «вдруг» —
случается счастье.
Вдруг – и в охапку сирень!
Вдруг – и «Вам телеграмма!»
Вдруг – и проклюнулся день
сквозь шторку, светло и упрямо.
У счастья свойство такое:
жить меньше быстрого мига.
Как мысль, что в руках не букет —
агония веток.
Как скорость прочтенья строки:
«Прощай, не приеду».
Как высверк далекой руки,
как волны по легкому следу.
У счастья свойство такое:
вспомниться вдруг, сверкнуть,
капелькой ясной с мизинца
в волны морские скользнуть.
А дельфинов до сих пор едят,
жаря в жире пойманные туши.
– Мозг дельфиний – лакомство из лучших.
А их разум – сказки для ребят.
…Афалина плыла за баркасом
умоляла: «Малышку отдай!»,
но из трюма двуногих стай
гоготал кто-то сдавленным басом.
…Не забылось, и не прошло…
Человечий детеныш вскоре
унесен был волною в море,
но ему, видит бог, повезло.
Не сумела его не спасти,
на прощанье шепнула: " Расти!»
– Папа, папа! Дельфин меня спас!
Гоготнул тот, знакомый бас.
Черепашка, бегущая к морю,
сквозь голодные выклики чаек,
сквозь лучи и окалину галек —
я твоей храброй скорости вторю!
Я с тобой мимо меткого клюва,
мимо ракавин пустотелых,
по осколкам стеклящек и туфа —
к волнам! К волнам —
пречистым и белым!
Только так! Обгоняя опасность,
и проворнее чайки иной,
добежим, долетим – не напрасно
нет брони у нас тяжкой с собой.
А со временем потяжелеем,
будет опыт – и будет броня.
И за это себя жалея,
поплетусь, тяжело семеня.
Но под толщей надежных доспехов,
где незыблем уют и покой,
вдруг очнусь пожелать успехов
черепашке бегущей,
той.
Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны,
и в желтых песках твоих отпечатки неоновых мук.
Хохочешь, белозубая… Живот содрогается, полный
миллионов глаз, ртов прожорливых, маленьких рук.
Знаешь ли ты – осталась минута —
но ухо твое рапановое зарылось в песок золотой,
не видишь, не чувствуешь ты, как черные щупальца спрута,
рождаются черные корни в утробе твоей травяной.
Появится не человечек – альфа солнечной сути,
сделает шаг дерево – древний вымерший вид,
и тело твое печальное покроется каплями ртути.
Щекотно? Хохочешь, милая? Пока ничего не болит?
Сдуваешь мои слезы… О только не это, не это!
Поберегись, не надо слизывать их языком.
Как мало тебе осталось! Какая чудная планета.
Милая моя, скоро… Но хохочет, хохочет при том.
О проекте
О подписке
Другие проекты