Исповедь исчезнувших

Выжженная солнцем желтая земля и копошащиеся в горячих песках две черные точки – это мы с братом в пустыне, маленькие, голодные, чужие и гордые, заброшенные по воле случая в далекие края, или вернее, по воле великомученицы матери, оказавшиеся в пустынях Каракум и Кызылкум. Две нелегкие судьбы, затерявшиеся на иссохшей земле в диких зарослях джантака – верблюжьих колючках. Десять лет мы блуждали на чужбине. Десять лет наши души, опаленные безжалостным солнцем пустыни, тосковали по свежим северным ветрам, белому искристому снегу, родным якутским просторам…

Шел 1991 год.

* * *

Майя долго пролежала без сна, борясь с навязчивой мыслью. Глядела в окутанный темнотой потолок, пытаясь найти единственный ответ и развеять мучительные сомнения: ехать – не ехать, ехать – не ехать… Сквозь сомкнувшиеся ресницы ей привиделись манящие жаркие зрачки Сабдуллы, и, она, счастливая, тихо провалилась в черную пропасть. Мягкое кружение по бесконечному лабиринту погрузило ее душу в туман страха и паники. От тревожного сна Майю разбудило теплое прикосновение маленьких ручек. «К чему бы такой сон? Айтал, сынок, что мне делать?.. Куда же я без вас… А если возьму с собой, что я вам смогу дать?! Кроме любви, у меня за душой ни-че-го! Знаю, что люди говорят и что скажут обо мне. Но вы, рожденные в любви, всегда в моем сердце», – горячие слезы скопились в уголках глаз и струйкой покатились к пухлым ладошкам безмятежно спящего мальчугана.

– Все! Пора! – смахнув слезы, женщина вскочила с кровати, потянулась сильным красивым телом к пробивающимся сквозь ситцевую занавеску лучам раннего солнца, ощущая прилив бодрости, уверенности и надежды. Сегодня ей предстоит тяжелый день.

Она бежала по утренней росе к старшей сестре. Саргылаана поймет… простит… отпустит… В сердце бились строки из ночи: «Эти глаза напротив ярче и все теплей… Воли моей супротив, эти глаза напротив…», а ноги сами несли ее по привычному пути к пригорку, родительскому дому. Выйдя на опушку леса, Майя в сомнении остановилась. Неуверенно оглянулась назад, как будто прося совета и поддержки у протоптанной ею дорожки: сколько раз по ней она уходила в новую жизнь и сколько раз возвращалась в свою деревню Таас Олом под косые взгляды суровых односельчан. Жгучие слезы, смешавшись с потом, соленой росинкой осели на ее засохших губах. А тропинка загадочно вилась в березовой роще, маня в неизведанные дали. На этот раз в неведомый Узбекистан.

Сквозь застившие глаза слезы Майя углядела родной дом, окутанный в бликах солнца, и, очарованная, застыла от волнения. Как бы ей хотелось остановить это мгновение, чтобы навсегда сохранить увиденное в памяти и сердце. В этот миг она еще не знала, что это чудесное видение, как мираж в пустыне, будет преследовать ее до конца жизни. Утренний летний ветерок, словно поддакивая и подталкивая к действиям, ретиво разметал ее волосы и разноцветье лепестков на поляне. Отряхнув подол платья, будто отмахнувшись от навязчивых мыслей, Майя решительно зашагала к дому.

– Эдьиий^[1], мы уезжаем, – с порога выпалила она.

Задорно крутившаяся в воздушной молочной пене деревянная мутовка в руках молодой женщины, склоненной над большим кытыйа^[2] с кюерчэхом^[3], неподвижно застыла в воздухе. Обернувшись, Саргылаана вопросительно глянула на сестру:

– Куда?..

– Сабдулла зовет с собой… в Ташкент… он уезжает… навсегда, – с каждым выдохом решительность и уверенность Майи покидали ее, наполняя растерянностью и испугом.

– А как же дети, Майя?! У тебя их четверо, мал мала меньше. Какой Ташкент?! Одумайся! Сабдулла сегодня есть, завтра – нет. Сколько их было да уплыло?.. Вон, старшие твои, как сиротинки, мыкаются по родне. Папа их совсем забросил. Конечно, у него теперь своя семья, другие дети. А где твой нуучча^[4] Никола, отец малышей, тоже исчез в неизвестном направлении – ищи теперь ветра-пройдоху в поле! – Саргылаана, сдерживая срывающийся крик отчаяния, как ужаленная пчелой, заметалась по кухне и резко остановилась перед старинным резным шкафом. – Были бы живы родители, ты бы послушалась их, Маайыс?

– Нет мне здесь жизни, сама знаешь… Осуждают. Обсуждают. Хочу счастья! – обессиленно рухнув на стул, Майя затряслась в безмолвном плаче.

«Оо дьэ^[5], бедная моя! А как я хочу тебе счастья! Зря я лишнего наговорила. Был бы жив твой Нюргун, как сложилась бы ваша жизнь? Как он любил тебя! Каким славным отцом был бы… Счастье будто с рождения тебя стороной обходит. Мама подарила тебя нам, а сама ушла из жизни. Видать, судьба твоя такая… Я, как могла, старалась заменить тебе мать. Наряжала бусинками шиповника. Откуда ж мне было знать, что жизнь твоя будет усеяна не цветами его, а шипами», – боль и жалость кольнули ее сердце. Не везет в жизни их младшей сестре Маайыс.

– Ладно, приходите с Сабдуллой вечером. Как брат воспримет, не знаю. Сэмэн не отдаст своих в чужие руки. Если хочешь, уезжай сама. Без детей… Ребятишки останутся дома, в Таас Оломе. На родине, – бессильно прислонившись плечом к отцовскому шкафу, Саргылаана, пряча слезы растерянности, отвернулась к окну. – Все рвешься куда-то… Когда же поймешь, что от себя никуда не убежишь, и никакой Сабдулла тебе не поможет! Тени прошлого неотступны, всегда будут преследовать по пятам. Нужно просто смириться.

– Может, в других краях все и позабудется… – прошептала Майя.

– Детей оставляешь из-за шабашника. Он за длинным рублем приехал, а не счастье искать. Тимка с Айааной скоро совсем отвыкнут от тебя. Лучше бы думала о детях своих, как поднимать их будешь.

– Они уходят, потому что в сердце моем места себе не находят… С Сабдуллой я забуду его, чувствую.

– Майка, Майка, бедовая ты моя! Чувствует она… Чувства порой бывают обманчивы, – Саргылаана, подойдя к сестре, прижала ее голову к себе.

– Почему вы мне не сказали тогда правду о Нюргуне? Почему скрыли от меня? – пробормотала Майя, уткнувшись в теплую грудь старшей сестры. – Если бы я попрощалась с ним, мне было бы легче забыть и отпустить его.

Саргылаана промолчала. Вот уже много лет сестренка спрашивает ее об одном и том же, а у нее прямого ответа нет – слишком много неясностей было вокруг гибели одноклассника и первой большой любви Маайыс. Нюргуна из армии привезли в необычном закрытом гробу, и хоронили военные. Родные молчали. Для земляков было много непонятного в смерти молодого солдата, лишь год назад ушедшего в армию, как и все их сельские парни. Афганская трагедия, унося жизнь Нюргуна, коснулась и их глухой деревни. Тогда об этой войне много не говорили, и никто ничего толком не знал. А дух его до сих пор витает над судьбой Маайыс.

В доме Чугдаровых воцарилась необычная тишина. Ребята, как разбежались с утра играть, так и не появлялись. Видать, малыши увязались за старшим братом на речку рыбачить. Саргылаана, оставшись одна в затихшем доме, целый день промаялась, прикидывая, как убедить сестру и отговорить ее от безрассудного шага: «Как затишье перед бурей», – промелькнуло в голове. Встревоженное сердце ее ныло и кололо словно было пронизано сотнями раскаленных иголок.

* * *

Я часто размышляю о судьбе… Говорят, человек не властен над судьбой. Мы, братья-бродяжки, с малых лет скитавшиеся по кишлакам, городам и грязным вокзалам Средней Азии со стайкой беспризорников развалившегося Союза, сами изо всех сил ковали свою судьбу, как могли. Чтобы выжить…

Немногие знают причину нашего длительного блуждания по пустыне. Много лет мы с братом воздерживались от откровенных разговоров о той жизни, которую нам пришлось не просто прожить, а пережить. Моя исповедь посвящается маме. Той, которая, падая и разбиваясь, наперекор судьбе сохранила в нас веру в жизнь, надежду на лучшее. Благодаря ее якутским песням и сказкам мы не забыли родной язык. Ее светлые воспоминания о родных давали нам ощущение дома, чувство опоры и силу корней. Вместе пройдя через тяжелые перипетии, мы ее никогда не осуждали. Ни в детстве, когда рядом с мамой всегда было хорошо, ни тем более теперь, с высоты пережитой жизни. Оказавшись с ней на самом дне земного бытия, мы эту беду разделили поровну. Поэтому как никто понимаем, не мать была плохая, а время – трудное. Какой бы непутевой ни была, какие бы судьбоносные ошибки ни совершала, она любила нас, как могла. Я помню ее радостной, веселой, когда летели в Ташкент. Никогда больше не видел маму по-настоящему счастливой.

История маминой любви с Сабдуллой, приехавшим в наши северные края из Узбекистана на заработки, неведомо переплетясь с нитью судьбы великой могучей страны, стала для нас роковой. Его мы звали дядей, а для остальных он был заезжим шабашником. После нашего переезда в Ташкент Советский Союз распался. Мы, никто и ничьи, никому не нужные, остались в независимом Узбекистане. Оказавшись на стыке двух миров, мы шагнули в бездну.

А все могло быть иначе. Если бы я не погнался тогда за газиком… В тот фатальный июль мне только исполнилось четыре года. Я хотел быть рядом с мамой.

* * *

– Ийээ!^[6]… Маама-аа! – Айтал, махая ручонками, бросился за стремительно удаляющимся тентовым газиком. Его исступленный крик взметнулся над синей дымкой утреннего тумана, будоража предрассветный сон просыпающегося села. Спотыкаясь косолапыми ножками на глубоких ухабах якутского бездорожья, малыш бежал за мамой: «Барыма-аа!^[7] Я буду слушаться… не буду драться…».

Майя, незаметно от детей юркнувшая в кабину машины, до онемения в пальцах вцепилась обеими руками в Сабдуллу, то ли сдерживая материнское желание остаться со своими мальчишками и подросшей дочкой, то ли боясь упустить свое залетное женское счастье. Сквозь рев мотора старого газика и сильное биение своего сердца она услышала детский плач: до нее эхом донеслось звонкое надрывное «Ма-аа!..».

Айталик!

– Останови машину! Останови, говорю!.. – поспешно распахнув дверь автомобиля, она почти на ходу выпрыгнула из него. Подбежав к сыну, упавшему лицом в серую глинистую пыль, подняла его на руки и понеслась в дом. По пути схватила в охапку понуро сидевшего на корточках у обочины сонного пятилетнего Алгыса:

– Собирайтесь, птенчики! Уедем вместе. Там тепло, солнце, яблоки…

– Маайыс, уезжай! Не береди детям душу… Не отдам, не отдам мальчишек! Погубишь ведь…

– Саргы, эдьиий, благослови нас на новую жизнь. Прошу тебя! – Майя, судорожно обняв сестру, медленно сползла на колени. – Береги Тимку с Айааной…

Младшие мальчики, оживленные внезапной переменой обстановки, ринулись собирать разбросанные по полу игрушки. Собирать-то особо было нечего. Они всегда жили скромно.

– Убаай^[8] Тимир, эдьиий Айаана, мы привезем вам большие красные яблоки. Дядя Сабдулла рассказывал, что у него в саду много-много яблок. А еще мы будем кататься на верблюде, – Алгыс с Айталом, крутясь возле старшего брата, радостно щебетали без умолку. Обычно всегда веселый, задиристый Тимир, насупив брови, молчал. Им с сестренкой, выросшим в заботе большой родни, не привыкать к разлуке с кочующей матерью. Ее всегда не хватало. Но она хочет разлучить с братьями, увозит их к горбатым верблюдам. Сестренку жалко. Он-то точно знает, как сильно Айаанка будет скучать по матери и спрашивать его, с надеждой заглядывая в глаза, когда мама придет. «Не нужны нам яблоки», – хотелось крикнуть ему изо всех сил, но комок безысходности застрял в груди. В его черносмородиновых глазах, вместо привычных живых огоньков, блеснула слеза. Тимирхаан отвернулся. Краем глаза он увидел под длинными шторами маленькие босые ноги. Майя, осторожно раздвинув плотные гардины, замерла перед фигуркой дочери, залитой блестящими лучами восходящего солнца. Кончиками пальцев коснулась пушистого ореола волос, взлохмаченных от сна, и уткнулась губами в теплую золотую головку девочки, с замиранием сердца смотревшей на нее снизу вверх.

– Устроимся, и я вас заберу… – выдавила тихо она, отводя взгляд. Через секунду хлопнула дверь веранды, в окне промелькнула выпрямленная спина уходящей Майи. Девочка мокрым от слез лицом уткнулась в живот застывшей у окна Саргылааны и, жадно вдыхая родной запах, прошептала:

– Эдьиий, почему не ты моя мама? Ты нас никогда не бросаешь. А мама… мама…

– Не плачь, Айаана, не надо. У нас, якутов, не принято провожать в дальний путь со слезами. Аньыы!^[9] Ты осе-нью в школу пойдешь, купим тебе школьную форму, бантик белый. Будешь у нас Кэрэ куо^[10], – Саргылаана прижала к себе племянницу, силясь подавить тяжелый вздох.

Майя, с повисшими на ней младшими сыновьями, словно на двух крылах, поспешила к машине. Загрузив внезапных пассажиров с наспех собранным рюкзаком, газик с нетерпеливым урчанием тронулся в путь. Серое облако пыли зависло в неподвижном воздухе над грунтовой дорогой. Дом на пригорке затих, прислушиваясь к удаляющемуся гулу мотора и тайно благословляя оторванные от вековых корней свои истонченные побеги.

С того жаркого июльского дня родня Чугдаровых пребывала в томительном ожидании. Майя, обещавшая дать телеграмму, когда доберется до Ташкента, на связь не выходила: ни письма, ни телеграммы. Дни, тянущиеся в полном неведении, ничего не предвещали. Августовское высокое небо, отражаясь в каменистой речке, безмятежно повисло над Таас Оломом. Сенокос закончен, скот выпущен на скошенные совхозные угодья. Последние летние деньки, как легкий вздох облегчения и передышки, погнали тружеников запасаться на долгую зиму таежными витаминами. Лишь старики да курицы, кряхтя, остались за главных хозяев подворья. Село словно вымерло.

– Айаана, погляди-ка! Это кто расхаживает по двору? Не таай^[11] ли Сэмэн? Что его привело в такой день, вроде на рыбалку собирался в Дэлим, – вглядываясь в сторону дома, заслонив глаза ладонью от прямых лучей закатившегося солнца, спросила Саргылаана.

– Таай! Таай, мы здее-есь! – сорвав платок с головы и подпрыгивая, девочка замахала руками.

– Ну-ка, осторожно! Ягоды опрокинешь… Целый день собирали, не разгибаясь. Айа-айа^[12], спина моя… Туес^[13] не забудь, – Саргылаана, хромая от долгой ходьбы и раскачиваясь в обе стороны под тяжестью полных ведер на руках, устало побрела к дому.

– Тыый^[14], Байанай^[15] расщедрился! Глянь, смородина-то еще не опала, оказывается, – удивился Сэмэн, забирая у сестры поклажу с крупными золотисто-черными горошинами. – А какая наливная!

– Матушка-природа нынче нас не обделила. Прошлогодний куст разросся, прогнулся весь под обилием ягод. Вот никто и не заметил, видать. Сэмэн, туох сонун?^[16] – предчувствуя неладное, спросила Саргылаана, глядя в упор на старшего брата.

– От Маайыс есть вести? – вопросом на вопрос задумчиво ответил Сэмэн.

– Не тяни, рассказывай…

– К соседям только что из города приехали родственники. Говорят, в Москве переворот. Знакомые по телефону из столицы сообщили. Боятся, что и в Якутске могут быть волнения. Помнишь, драку на озере, студенты на улицу выходили? Вот они с детьми на всякий случай и сбежали подальше.

– А в новостях что рассказывают? Тимир, включи-ка телевизор. Тимирка! Опять куда-то запропастился, сорванец! – с голубого экрана полилась знакомая музыка. Танцевали прекрасные лебеди Чайковского.

Неожиданная новость о таинственном перевороте в сердце Родины к ужину достигла каждого дома в Таас Оломе, оторванного от цивилизации. Встревоженная всерьез Саргылаана, с раздражением разрываясь между бесконечными деревенскими хлопотами и телевизором, переключала кнопки с первого канала на второй. По центральному телевидению вот уже третий день подряд крутили балет «Лебединое озеро». Нехорошие предчувствия, устремленные в Узбекистан, откуда вот уже месяц не было вестей, не давали ей покоя. Дел было полно, ведь действительно в суровой Якутии летний день год кормит, а у нее все валится из рук. Сидя перед телевизором, невольно вспомнила свою юность, как в один ноябрьский день всех студентов, кто был в общежитии, загнали в читальный зал и сообщили о смерти генерального секретаря партии Леонида Ильича Брежнева. Потом в той же читалке, набитой всерьез испуганными студентами, по телевизору смотрели трансляцию похорон. Народ прощался со своим вождем, многие студенты плакали, и каждый думал как дальше будет жить страна без Брежнева. На следующий день солнце встало, и жизнь потекла своим чередом. Ничего не изменилось, и это очень удивило юную Саргылаану. Затем один за другим умерли Андропов и Черненко, которых многие молодые люди даже не успели узнать. «А может, Горбачев…?» – стыдливо отгоняя тайную надежду, она уставилась на экран. По телевизору лебеди в пышных пачках плавно взлетали под самую известную музыку, унося на нежных крыльях ее тревожные мысли в пустынные дали… Слух о путче в Москве подтвердился лишь спустя несколько дней.

* * *