Болезни

В данном исследовании мы не делаем попытки дать медицинское описание болезней, преобладающих в концлагерях. Гораздо важнее проследить, какое воздействие эти болезни оказывали на внешний вид и поведение заключенных. Нас интересует картина, представавшая перед глазами охранников, так как позднее мы познакомимся с их версией событий.

Четыре фактора приводили к частым случаем заболеваний среди заключенных. Прежде всего, это недоедание и перенапряжение. Далее большое значение имели антисанитарные условия, температура воздуха и жестокое обращение.

НЕДОЕДАНИЕ приводило, прежде всего, к сильной потере веса. Четвертая часть выживших датских политических заключенных весили менее 45 кг (См.17, с. 1219). Снижение веса объяснялось скорее условиями содержания в различных лагерях, нежели продолжительностью нахождения там. Исхудание было в некоторой степени скрыто или не так заметно по причине голодных отеков, то есть накопления жидкости в тканевых щелях, ведущее к их увеличению и опуханию ткани. Этим страдали 36 % выживших датских политических заключенных.

Другой результат недоедания – так называемая диарея от голода, а также частое и сильное мочеиспускание. Пища в лагере была чаще всего жидкая, а кроме того, заключенные пили много воды, чтобы заглушить чувство голода. 78 % датских заключенных концлагерей страдали от диареи во время пребывания в лагере (См.с.1221).

«Несмотря на плохие гигиенические условия, диарею в большинстве случаев следует рассматривать как симптом истощения, а не его инфекционное осложнение», – говорится в датском исследовании. И далее: «Диарея от голода появлялась эндемически. Более «привелигированные» заключенные, получавшие лучшее питание и жившие в «райских» условиях, обычно не заражались. Чаще всего симптомы наступали постепенно, среди политических заключенных через один-два месяца недоедания… Число испражнений составляло в легких случаях от 5–10 в день, а в тяжелых случаях опорожнение кишечника происходило практически непрерывно…» (17, 1221).

«Человек-скелет», или «доходяга», известный нам из большинства описаний концлагерей, находится на последней стадии недоедания. В датском исследовании о нем говорится следующее:

«Конечный результат истощения при данных условиях – это взрослый человек весом 35–40 кг, исхудавший до состояния скелета. У людей, дошедших до такого состояния, возрастные границы стираются. Недостача калорий и протеина поражает в равной степени мускулатуру и кожу. Кожа становится неэластичной, сухой и серой. Малейшие повреждения нагнаиваются. Волосы и ногти почти не растут. Губы и полость рта становятся сухими и покрываются струпьями, однако без признаков авитаминоза.

Характерные черты такого человека – сутулость и адинамия (полный упадок сил), его движения – пока он еще может двигаться – характеризуются брадикинезией (замедленность движений). Он ходит медленно, с опущенной головой и согнутыми коленями, волочит ноги и спотыкается на неровностях поверхности. Часто он без всякой на то причины останавливается, роняет предметы. На линейке он валится с ног. Апатия, как уже говорилось, первый признак наступления стадии человека-скелета…

Известно, что выжили 80 политических заключенных (14 %), достигших стадии человека-скелета со всеми ярко выраженными признаками: emaciato (кахексия или исхудание), адинамия (упадок сил) и апатия… Исхудание не является решающим фактором для данного диагноза. Определяющие факторы – потеря сил и в особенности апатия. Для достижения этой стадии достаточно и трех месяцев… Причем бо́льшее значение, как и для всех видов недоедания, имеет характер заключения, нежели его продолжительность… В какой-то момент – как правило, внезапно, – человек перестает есть и пить. Диарея продолжается и приводит к прогрессирующей дегидрогенизации, все более заметному день от дня спадению отеков и обнаружению реальной потери веса. Эта конечная стадия человека-скелета есть выражение освобождения в последний момент жизни» (17, с. 1226–1227).

САНИТАРНЫЕ УСЛОВИЯ во многом способствовали ухудшению положения заключенных. И если ослабление организма в результате недоедания приводило к разрушению сопротивляемости, то отсутствие гигиены нередко способствовало заражению в местах мелких порезов и царапин.

«Наши мучения начались очень скоро», пишет Лисе Бёрсум. «Прежде всего, мы стерли себе ноги деревянными башмаками, на ногах образовались ранки, в которые проникала инфекция. Любая ссадина или царапина на пальцах кончалась воспалением… У Сулу и у меня было множество воспалений, у каждой из нас был кусочек бинта, который мы стирали каждый вечер и в мокром виде снова завязывали» (9, с. 85).

Все очень страдали от вшей. Вот что пишет Лисе Бёрсум:

«Из-за множества блох мы не сразу осознали, что стали также и жертвами вшей. Как-то в воскресенье к нам зашла Ракель, встала в прачечной и начала проверять нас на наличие вшей. Большинство согласилось на проверку. На мне в тот день был красивый белый шерстяной свитер. В этом свитере она нашла семерых… В тот же вечер я нашла в том же свитере еще шесть штук… Постепенно поиск вшей стал для нас важнее мытья и занимал почти все свободное время… Нам, обитавшим в третьем бараке, найти вшей было нетрудно, так как у нас была лампочка. Затем к нам стали заходить соседи, и каждый вечер у нас собиралось небольшое общество искателей вшей. Пока мы ели, вокруг нас сидели раздетые догола женщины и обыскивали свою одежду… А еще нам досаждала сильная чесотка, которая появлялась у всех рано или поздно… Болячки были общими. Начинались абсцессы. У Ингрид и Мари постоянно возникали большие нарывы. Мы даже думали, что это зараза, потому что они спали в одной постели. У Астрид вскоре появились ужасные раны на ногах…» (9, с. 153–154).

В датском исследовании о тех же болячках написано следующее:

«Отсутствие гигиены и частые травмы приводили к многочисленным кожным инфекциям, прежде всего на месте укусов паразитов, ранок от плохой обуви и инфекционным нагноениям. Так, в лагере Хусум из тысячи содержащихся там заключенных в ноябре 1944 г. не менее 470 «лечились» от различных ран, причем у 242 из них были абсцессы или флегмоны (гнойные нарывы)… Флегмоны в значительной степени способствовали повышению смертности в концлагерях. Они редко вызывали температуру или метастазы, затрагивали в основном нижние конечности, распространяясь от ран на подошве вверх по отечной ткани, и часто охватывали всю ногу. При разрезе вытекало несколько литров отечной жидкости. Половина больных, выживших после флегмоны, одновременно имели также и ярко выраженные отеки» (17, с.1224).

Встречался и ряд других инфекционных заболеваний. Так, 13 % заключенных датчан заболели желтухой, и у многих была скарлатина. Эпидемии сыпного тифа унесли жизни огромного количества заключенных. Из 60 тысяч заключенных лагеря Дахау в период с января по март 1945 г. умерло 11 300. Как следует из датского исследования, 75 % из них умерло от сыпного тифа (17, с.1225).

ТЕМПЕРАТУРНЫЕ УСЛОВИЯ. Этот фактор зависел от места расположения лагеря. В некоторых местах жара и недостаток воды в значительной степени усиливали страдания заключенных. В других местах наибольшую опасность представляли холод и заморозки. Тысячи заключенных замерзли насмерть во время многочисленных перевозок.

ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ. В качестве иллюстрации приведем отрывок из дневника Одда Нансена, датированный 12.2.1945 г.:

«Но самое страшное было то, что беспрестанно на них обрушивались удары резиновых дубинок. Молодые парни SAW^[17] колотили их изо всех сил. Кровоточили лицо, руки, ноги. Большинство заключенных были босые, одеты в отрепья, а сквозь дыры в одежде просвечивали тяжелые раны от ударов… Жертвы побоев валились на землю десятками, однако нацистских молодчиков это лишь вдохновляло, и они продолжали колотить лежачих и пинать их ногами. У заключенных кровь лилась изо рта, из ран и ушей» (25, том III, с. 223–224).

Психическое воздействие

Арест и пребывание в концлагере воздействовали и на психику заключенных. Для наших целей упомянем и проанализируем лишь наиболее «видные» и «заметные» изменения. Анализ проведем с нескольких точек зрения. Мы посмотрим, как заключенные реагировали на различной степени тяжести истязания и экстремальные ситуации, рассмотрим отдельные психические изменения, которые были характерны, по-видимому, для большинства узников концлагерей, а также попытаемся проследить, как реагировали на события заключенные из разных мест и с различной биографией. В самом конце рассмотрим психическое воздействие на человека в стадии человека-скелета. Все эти процессы, разумеется, тесно связаны, и материал разделяется нами на различные категории лишь с целью анализа.

Трагедия и обыденность

Бруно Беттельгейм отмечает и основательно исследует одно своеобразное различие в реакции заключенных на различные степени издевательств или экстремальные ситуации. Создается впечатление, что заключенные гораздо больше возмущались и даже приходили в ярость от довольно незначительных оскорблений, чем от серьезных истязаний и совершенно экстремальных ситуаций, как например, массовые казни. Охранник, давший оплеуху заключенному, ударивший или обругавший его, вызывал бо́льшую ненависть, чем охранник, нанесший ему тяжелую рану, подчеркивает Беттельгейм. Об этом свидетельствуют также и сны:

«У многих агрессия против гестаповцев находит свое выражение в снах, когда заключенный во сне мстит им. Интересно отметить, что причиной мести заключенного – если оказывалось возможным найти определенную причину, – чаще всего было какое-то маленькое издевательство и никогда не чрезвычайное переживание. Автор записей… с удивлением обнаружил, что наиболее шокирующий опыт не попал в сны. Он спрашивал многих заключенных, не снился ли им транспорт, и не оказалось ни одного, кому это приснилось. Отдельные гестаповцы, совершившие незначительные прегрешения, вызывали гораздо более глубокую и сильную агрессию, чем те из них, кто проявил особую жестокость» (5, с. 433).

Причина такой различной реакции на трагичные и обычные события заключается, по мнению Беттельгейма, в следующем: События, которые могли бы вписаться в нормальный опыт заключенных, то есть в их прежний жизненный опыт, вызывали обычную, вполне нормальную реакцию. На эти события они реагировали так же, как бы сделали это в своей жизни на свободе. Когда же событие полностью выходило за рамки их прежнего жизненного опыта, то есть было не только более оскорбительным, а чем-то совершенно новым и немыслимым, то заключенные реагировали по-иному.

Нам нет необходимости размышлять о том, правильно ли Беттельгейм объясняет причину различной реакции. Для нас важно само указание на различия в реакции, а верно ли его объяснение, не имеет значения. Следует отметить, что, согласно Беттельгейму, после длительного пребывания в концлагере разница в реакции исчезала.

Инфантильность

Долговременное пребывание в концентрационном лагере вызывало, очевидно, у очень многих заключенных регрессию к более инфантильному поведению. Здесь Бруно Беттельгейм использует тот же самый принцип для объяснения, как и выше – с заключенными обходились как с детьми, и поэтому они возвращались к инфантильной реакции. Однако и здесь важно изложить само наблюдение:

«Уже указывалось на то, что даже во время транспорта заключенных мучали так же, как жестокий и деспотичный отец мог бы мучить беспомощного ребенка. Следует также добавить, что заключенных подвергали унижению с помощью методов, характерных для ситуаций с детьми. Зачастую им ничего больше не оставалось, как наделать в штаны. В лагере процесс испражнения и мочеиспускания строго регулировался. Этот процесс был одним из важнейших событий и довольно подробно дискутировался. Если кому-то из заключенных надо было в туалет в течение дня, они должны были спрашивать разрешения охранника. Создавалось впечатление, что обучение правилам туалетной гигиены повторяется еще раз. Видимо, охранники забавлялись и упивались своей властью давать или не давать разрешение на посещение уборной… Заключенные жили, как дети, в моментальном настоящем. Они как бы не ощущали хода времени и не были в состоянии планировать свое будущее. Они не могли отказаться от моментального удовлетворения потребностей, чтобы получить более сильное удовлетворение позднее. Они были не в состоянии устанавливать продолжительные отношения. Дружба возникала так же быстро, как и исчезала. Подобно подросткам, заключенные дрались друг с другом, говорили, что больше не хотят видеть друг друга или разговаривать друг с другом, а через минуту вновь были закадычными друзьями. Они хвастались, рассказывали истории о своих достижениях в прежней жизни, о том, как им удалось обмануть начальников или охранников, или как они прогуливали работу. Подобно детям, они нисколько не стыдились, когда оказывалось, что они соврали о своих подвигах» (5, с. 445–446).

Бруно Беттельгейм пишет также, в чем он видит связь между этим пунктом и различной реакцией на «пустяки, обыденность и трагедии»:

«… Создается впечатление, что когда заключенного ругали, били и изводили «как ребенка», а он, подобно ребенку, не был в состоянии защищаться, то данная ситуация способствовала пробуждению у него образцов поведения и психологических механизмов, характерных для ребенка. Подобно ребенку, он был не в состоянии связать обращение, которому подвергался, с гестапо в целом и ненавидел отдельных гестаповцев. Он кричал «уж я ему покажу», хотя сам прекрасно знал, что это невозможно. Он не мог выработать объективной оценки, которая позволила бы ему рассматривать свои страдания как незначительные по сравнению с другими переживаниями» (5).

В статье «Some aspect of concentration camp psychology» («Некоторые аспекты психологии заключенных концлагеря») Пол Фридман отмечает, что инфантильная зависимость оставалась характерной чертой заключенных в течение долгого времени после их освобождения (15, 604). Лисе Бёрсум также затрагивает эту тему:

«Все это действовало на нас подобным образом. Все люди, весь шум и крик, передергивания плечами и отрывистые движения. Когда мы вышли из бани, то почувствовали себя как бы голыми и беззащитными. Я не знаю, было ли это ощущение у остальных, но я чувствовала себя неуверенно, как будто снова стала школьницей, глупой, некрасивой и несчастной. Все надо мной смеялись и издевались, а я попадалась на удочку. Как будто вся уверенность, которой я добилась в течение всей жизни, вдруг исчезла, и я осталась стоять ненакрашенной и раздетой. Одежду у меня отобрали, надели униформу с нашитым номером. Куда-то пропали мои знания немецкого языка, и я не могла связать и двух слов. Когда меня спрашивали, я не могла дать ясный ответ. Возможно, то была реакция на содержание в битком набитой камере. У меня будто крыша поехала, и я побила все рекорды, теряя самые важные вещи – зубную щетку, мыло, мочалку и полотенце. Впрочем, другие тоже на это жаловались» (9, с. 86–87).

Следующий пассаж из статьи Бруно Беттельгейма подтверждает предположение о том, что подобная регрессия не была единичным случаем, а поразила многих. Вот что он пишет:

«Автор выдвигает мнение о том, – частично основанное на самонаблюдении, частично на беседах с некоторыми другими узниками, осознавшими, что с ними происходит, – что подобная регрессия не могла бы произойти, если бы она не поразила всех узников. Заключенные не посвящали друг друга в свои грёзы и мечтания или семейные дела, просто одни заключенные утверждались как группа, противостоящая другой группе – людей, протестовавших против отклонения от нормального поведения взрослого человека. Тех, кто не хотел впадать в инфантильную зависимость от охранников, обвиняли в том, что они есть угроза общей безопасности. Это обвинение не было беспочвенным, ибо за непослушание отдельных членов гестапо наказывало обычно всю группу. Поэтому регрессия к инфантильному поведению была неизбежна и более вероятна, чем другие типы поведения, навязываемые заключенным жизненными условиями лагеря» (5, с. 444).

Психоаналитик Эдит Якобсон утверждает то же самое:

«Внезапно и совершенно неожиданно человек воспринимает самого себя всеми покинутым, он чувствует себя маленьким беспомощным ребенком, который цепляется за остатки своего Я, чтобы бежать от угрожающих примитивных реакций. Неизбежно происходит частичная или более обширная регрессия к ранней инфантильной стадии развития. Генитальная организация рушится, и у всех заключенных в первые дни содержания в тюрьме происходит прорыв анального или особенно орального импульсов… Унизительное обращение, тот факт, что у тебя отобрали все твои личные вещи, особенно очки, усиливает ощущение страха и ускоряет регрессивные процессы… В первый день заключения некоторые женщины беспрестанно плакали по своим матерям, другие взывали к своим покинутым детям, зачастую явно не осознавая трансформацию собственного инфантильного желания получить защиту…» (18, с. 345).

Как считает Якобсон, охранники способствовали обострению такого развития: