Цитаты из книги «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945»

Бакке предложил разделить советскую территорию на «лесной» север и «сельскохозяйственный» юг, а также на город и деревню. Северный «лесной ареал» и все города предполагалось уморить голодом, чтобы огромные излишки продовольствия, производимые южным краем с его плодородными черноземами (Украина), кормили рейх. 2 мая 1941 г., то есть примерно за полтора месяца до начала вторжения, план был принят официально, при этом должностные лица отдавали себе отчет в том, что «бесчисленные миллионы людей, несомненно, умрут от голода, если мы заберем из страны все нам нужное». К тому времени когда осенью Украина очутилась в руках немцев, гауляйтер Тюрингии и имперский уполномоченный по трудовой мобилизации Фриц Заукель уже не раз озвучивал мнение: «По меньшей мере 10–20 миллионов этих людей» умрут голодной смертью в течение наступающей зимы. По собственным оценкам Бакке, уморить предстояло 20–30 миллионов славян. «План голода» сделался центральным компонентом немецкого военного планирования в рамках подготовки операции «Барбаросса»

Роберт Р. ненавидел войну и в дневнике тщательно день за днем фиксировал то, что хотел бы объяснить Марии по возвращении домой. Именно в нем, а не в письмах он описывал расстрелы военнопленных и поджоги домов его сослуживцами. Рассказы он откладывал «на потом, когда мы опять будем вместе». Но чем больше отвращения испытывал к войне Роберт, тем тверже убеждался, что на этот раз воевать надо до конца: он не мог допустить, чтобы его 2-летний сын стал одним из третьего поколения, которому придется идти сражаться в России. «Нет, не должно случиться такое, чтобы Райни пришлось очутиться там, где нахожусь теперь я! – писал Роберт жене. – Нет! Нет! Лучше уж мне снова прийти сюда, лучше мне пройти через все круги ада вновь, и пусть я умру тут. Золотые локоны этого прекраснейшего малыша, чью фотографию я ношу с собой, впитали столько солнца. Спасибо тебе за него – за твой дар мне». Он уверял Марию, что его защищает их «неземная любовь, в которой есть что-то от всей любви в мире». Таких людей, как Роберт Р., отвратительные методы ведения войны одновременно выводили из равновесия и заставляли сражаться с большей отдачей. Он не мог допустить, чтобы такая война пришла к ним домой, в Германию, а потому старался победить – победить самым решительным образом. Солдаты и их семьи отождествляли войну не с нацистским режимом, а со своей собственной ответственностью перед грядущими поколениями. Подобные вещи служили самым прочным фундаментом для патриотизма[378].

Роберт Р. ненавидел войну и в дневнике тщательно день за днем фиксировал то, что хотел бы объяснить Марии по возвращении домой. Именно в нем, а не в письмах он описывал расстрелы военнопленных и поджоги домов его сослуживцами. Рассказы он откладывал «на потом, когда мы опять будем вместе». Но чем больше отвращения испытывал к войне Роберт, тем тверже убеждался, что на этот раз воевать надо до конца: он не мог допустить, чтобы его 2-летний сын стал одним из третьего поколения, которому придется идти сражаться в России. «Нет, не должно случиться такое, чтобы Райни пришлось очутиться там, где нахожусь теперь я! – писал Роберт жене. – Нет! Нет! Лучше уж мне снова прийти сюда, лучше мне пройти через все круги ада вновь, и пусть я умру тут. Золотые локоны этого прекраснейшего малыша, чью фотографию я ношу с собой, впитали столько солнца. Спасибо тебе за него – за твой дар мне». Он уверял Марию, что его защищает их «неземная любовь, в которой есть что-то от всей любви в мире». Таких людей, как Роберт Р., отвратительные методы ведения войны одновременно выводили из равновесия и заставляли сражаться с большей отдачей. Он не мог допустить, чтобы такая война пришла к ним домой, в Германию, а потому старался победить – победить самым решительным образом. Солдаты и их семьи отождествляли войну не с нацистским режимом, а со своей собственной ответственностью перед грядущими поколениями. Подобные вещи служили самым прочным

Гитлер, однако, никогда не выделял Москву в качестве главной цели кампании и на протяжении недели спорил с Гальдером относительно дальнейших действий, выдвигая экономические аргументы против доводов военных. Нацистский вождь хотел повернуть танковые дивизии в южном направлении и захватить Украину, зерно которой играло жизненно важную роль для продовольственной безопасности Германии. Кроме того, Украина служила воротами к нефтяным месторождениям Кавказа. Нефть и зерно сделали бы рейх полностью самодостаточной сверхдержавой, позволив Германии достигнуть равновесия с западноевропейскими экономиками и выдержать длительную войну на истощение с Британией и даже Соединенными Штатами[373].

Вскоре после начала кампании в СССР Гишен рассказал домашним о виденной им «женщине с пушкой»: «Личность лет двадцати, темная и отталкивающая, в военной форме и в сапогах… Ужасно, что женщины доходят до такого». Он не сомневался, когда писал домой, что сослуживцы расстреляют ее; один из них, бывший парикмахер, успел превратиться в «эксперта по убийствам». Они сфотографировали женщину. Как некое коммунистическое извращение, противное естественной женской природе домохозяйки, военнослужащие женщины в Красной армии выступали словно наглядным примером жестокой, необузданной женщины степей и поражали немцев. Уже в июле в новостном ролике, скользя по колоннам советских пленных, объектив выхватил лежавшую на земле русскую женщину – «большевичку с огнестрельным оружием в военной форме», как подчеркнул голос за кадром. Именно на ней, а не на других военнопленных, пусть и таких, в ком просматривались «азиатские» черты, сосредоточилось основное внимание – зрительская аудитория немецких кинотеатров так живо обсуждала ее потом. Приговор звучал обычно так: «Подобные существа не имеют права на жизнь»[358]

Щелкая зубами от холода в сырой рубленой избе в один из первых дней июля, Ганс Альбринг с обожанием вспоминал культурные сокровища Франции. Он не сомневался, что попал в варварскую землю, где «кончается Европа». В письмах к другу Ойгену Альтрогге, переведенному в то время в Париж, Альбринг расписывал контраст между культурным «Западом» и непроходимым «девственным миром», который наблюдал из фургона связистов: «Сосновые леса, тянущиеся далеко-далеко, и несколько домиков. Природа». Молодого католика поражала пошлость марксистских брошюр, обнаруженных в здании компартии, он кипел от возмущения по поводу атеизма большевиков из-за разрушения католических и осквернения православных церквей. Альбринг не мог забыть запаха гниения плоти в советской тюрьме и найденные фотографии убитых. Вспоминая чистивших картофель еврейских женщин, он писал Ойгену: «Вот уж поистине жалкое зрелище»[343]

Новая война требовалась для срыва «попытки Москвы распространить свое ложное большевистское учение и силою править Германией и Европой». Ныне Гален и другие епископы смело могли возглавить паству в молитвах за то, чтобы Бог вел солдат к победе. К концу лета конфликт с партией исчерпал себя, и 14 сентября епископ Мюнстера издал громкое святительское послание с благословением войны против «еврейского большевизма». Гален утверждал, будто война носит оборонительный характер. Среди «соотечественников» ни один политический лагерь тем летом не мог перещеголять другой в нацистской пропаганде, так как болезненно ревнивые друг к другу претенденты на господство над душами немецкой нации вновь сумели поладить друг с другом. Их всех объединил антибольшевизм[337].

Ничего не снижает моральный дух столь сильно, как длительные холода»