«Загорались мы…»

Загорались мы
и потухали,
как других таких же
целый ряд…
В молодости многие стихами
так, как мы,
немножко говорят.

Но у первого же
поворота
обвиним себя
в растрате сил,
станет стыдно вспоминать,
как что-то
в молодости жарко говорил.

Обрастем упрямым равнодушьем,
и тогда
не очень и далек
час, когда расчетливо затушим
тлеющий безумством уголек.

Сединой изъеденная белой,
оборвется жизненная нить.
И за то, что ничего не сделал,
не придется
никого винить.

«Вот и всё!..»

Вот и всё!
На карнизе под крышей
над паденьем повисла вода.
Я поднял воротник и вышел,
чтоб сюда не прийти никогда.

Падал снег.
Я хотел быть резким,
я хотел засвистать – и не мог.
И окошко твое с занавеской,
отраженное, блекло у ног.

Вот и всё.
Так любовь кончалась,
холодок пробегал по спине,
и фонарная тень качалась
на широкой кирпичной стене.

Что осталось?
Сказать со смехом,
что признанья мои – чепуха?
Я ушел, заштрихованный снегом,
а в окне твоем – свет потухал.

«Опять лесами бродит осень…»

Опять лесами бродит осень.
На сучьях вымокших осин,
на темных кронах медных сосен
висит заплаканная синь.

Листвы сырая позолота,
щетина ржавая хвои.
Сквозь буреломы и болота
тропинки тянутся мои.

И я иду, скользя по грязи
дождем иссеченных крутин.
Передо мной, пока без связи,
куски разрозненных картин.

Короткий взлет пугливой цапли,
как бы застывшей на весу.
Брусники кровяные капли
одеты в знобкую росу.

Стоит рябина в яркой кофте.
Берез лимонно-желтый лист.
И корневищ железных когти
в суглинок намертво впились.

И эти корни, травы, тучи
скупая память соберет,
чтобы хранить на всякий случай
и через жизнь нести вперед.

Чтобы за сотни километров
тот край, с которым я знаком,
пахнул в лицо сентябрьским ветром,
лесным и влажным сквозняком.

«Сквозь даль годов, из полумрака комнат…»

Сквозь даль годов, из полумрака комнат
он вновь возник – забытый образ твой…
Какой-то вечер обо мне напомнит
в твое окно влетающей листвой.

И вспомнишь всё, что спрятано за бытом:
начало дней, своей любви исток,
что ты сама – заброшенный, забытый,
с моей судьбы оборванный листок.

А может, просто, сжав листок губами,
ты проследишь, как меркнет свет денной?
Не зря за то, чтобы молчала память,
мы заплатили ранней сединой.

Березка

Рассвета скупая полоска,
за ветром летят журавли.
Напрасно за ними березка
стремится сорваться с земли.

В ненужных усилиях мучась,
дрожит, как дрожит человек.
С землей ее горькая участь
корнями связала навек.

А ей бы свободу такую,
чтоб птицы догнать не могли…
И кто ей, смешной, растолкует,
что небо беднее земли?

Что вся ее радость на свете
и общее счастье со мной —
любить это небо и ветер,
навек оставаясь земной.

Останься земною, лесною,
до солнечных дней подремли.
А птицы вернутся весною,
им тоже нельзя без земли.

«Ночь и снег. Окно, как негатив…»

Ночь и снег. Окно, как негатив.
Вьюга бьется в запертые двери.
Спит рояль. В нем навсегда затерян
нас когда-то сблизивший мотив.

Много лет ненужно одинок —
нет, не ради собственной причуды, —
на твои знакомые прелюды
я, как путник, шел на огонек.

Мне и до сих пор они близки,
звуки догорающего скерцо.
Чье теперь опутывают сердце
легкой паутинкою тоски?

Ночь в снегу. И прошлое в снегу.
На висках лежит печальный иней.
Но твое застенчивое имя
я, как сказку детства, берегу.

«Дикий край – болота, ельник…»

Дикий край – болота, ельник,
путевой поет рожок.
На колючий можжевельник
мелкий падает снежок.

Первый снег ложится ровно.
День хорош и путь далек.
Две подружки у перрона
и с двухрядкой паренек.

Грустно машут: «До свиданья!»
уходящим поездам.
Гармонист ведет «Страданье»
по нехоженым ладам.

Дрогнут медленно вагоны,
сбоку выплывет лесок —
и уйдет запечатленный
жизни маленький кусок.

И опять, качнувшись косо,
замелькают провода,
заработают колеса
монотонно, как всегда.

Снова вьется лента дыма
сквозь холодный отблеск дня.
И колес неудержима,
бестолкова болтовня.

«Сейчас, наверное, на юге…»

Сейчас, наверное, на юге
цветут весенние сады.
А мы на малой речке Юге
до чистой дожили воды.

Всю ночь встревоженно и громко,
пока совсем не рассвело,
под синей грудою обломков
река дышала тяжело.

Но, как от вынужденной ноши,
освободившись ото льда,
лишь блестки солнечных горошин
колышет светлая вода.

Над берегов высокой кручей
простор такой голубизны,
что видишь в нем счастливый случай,
удачу северной весны.

И слышно с этого откоса,
как бродит молодость в крови
и чайки, мчащиеся косо,
кричат пронзительно:
– Живи!

Поросль

Суходол, кустарники да кочки,
крупная, как ягоды, роса.
Сосны, оперенные подсочкой,
медленно уходят в небеса.

Утро разгорается несмело,
только набирая синеву,
и косые солнечные стрелы
в мокрую вонзаются траву.

Лес звенит скороговоркой птичьей,
где-то в травах булькает ручей.
Лишь стволов дремотное величье
не обеспокоено ничем.

Сквозь труху распавшейся осины,
росною обрызганный водой,
жизни огонек неугасимый
порослью пробился молодой.

Елкой или робкою рябиной,
клейкою березовой листвой
тянется, вовек неистребимый,
утверждая жизни торжество.

Стоит повнимательней вглядеться
не в стволов могучую красу,
а вот в это тоненькое детство
в вечно обновляемом лесу.

Летний дождь

С утра еще птицы об этом кричали,
но туча, казалось, пройдет стороной.
А он, осторожный и робкий вначале,
обрушился ливня стеклянной стеной.

И сразу запахло корою смолистой,
еще не остывшей от солнца травой.
А дождь нарастал, как рапсодия Листа,
такой же стремительный, звонкий, прямой.

С трудом изменяя характер строптивый,
он медленно, словно огонь, затухал,
возился в кустах придорожной крапивы
и вновь тарахтел по глухим лопухам.

С налета на брызги дробился о камень,
рубил неповинные листья сплеча
и вновь клокотал, и кипел под ногами,
как будто земля для него горяча.

И было такое желанье смешное:
забыть обо всем, с чем сегодня знаком,
разуться и узенькой тропкой лесною,
как в детстве, по лужам бежать босиком.

Как приходит весна

К. Е. Якушевой

На маленький Юршинский остров,
уставший от зимнего сна,
всегда удивительно просто,
бесшумно приходит весна.

Сначала в условных приметах,
не ясных другим иногда —
в особенной резкости света,
в росистой испарине льда.

Всё больше небесных промоин,
и вот, как предвестье чудес,
над скованным Рыбинским морем
отверзнется пропасть небес

такой изумительной сини,
что грудь для дыханья тесна.
Забытою четкостью линий
впервые тревожит весна.

А там, у истоков апреля,
услышишь полдневной порой:
работают дятлы-капели
над снежной непрочной корой.

В предчувствии птичьих набегов
в природе пойдет суета —
ручьи шевельнутся под снегом
с упрямой повадкой крота.

И медленно, трудно, неспоро
снега отползают во рвы.
На бурых горбах косогоров
прорежутся зубы травы.

И темною, влажною ночью
(наверно, их ветер принес),
как пчелы – мохнатые почки
обсядут лозинки берез.

Чтоб позже, в один из рассветов,
для нас неприметно, тайком,
подняться с насиженных веток
зеленым, крылатым листком.

Тогда в перелесках знакомых
приходит бродяжничать срок,
как рифму – по тем же законам —
отыскивать первый цветок.

Смотреть, как горит, не сгорая,
заря над простором лесным,
как листья налились до края
зеленою кровью весны.

«Чернила – не кровь…»

Чернила – не кровь,
а строка – не душа,
но есть исключительный случай,
когда замираешь,
почти не дыша,
в предчувствии редких созвучий.
В такую минуту,
над словом склонясь
в сплошном отрицанье покоя,
поймешь ты,
что с временем держится связь
одной, неизбежной строкою.

Когда эту строчку ты всё же настиг,
и ей уже некуда деться,
то трудно понять,
где кончается стих
и где начинается сердце.

«Жухлый лист с оголенной крушины…»

Жухлый лист с оголенной крушины
в коченеющих пальцах зажав,
ты увидишь – дожди потушили
беспокойный осенний пожар.

И не то чтобы грусть или жалость —
не могу равнодушно смотреть,
как к садовой решетке прижалась
палых листьев холодная медь.

Это всё, что осталось от лета,
зеленевшего только вчера.
И печальную осень в букеты
собирает, смеясь, детвора.

Сад стоит, под ветрами и стужей
потемневший, сквозной и нагой.
И мальчишка хрустящую лужу
с нетерпением тронет ногой.