Уезжая из совхоза «Агроном», нам как-то было грустно. Успели привыкнуть и полюбить эти места. Нам с Сашкой Камыниным вынесли в приказе благодарность. Мы единственные, кто заработал больше всех – по четыре ящика крупной Антоновки! Все заработанные группой яблоки вёз в город специально выделенный грузовик. Семь ящиков яблок мы с Сашкой завезли на рынок и продали оптом какой-то торговке, а один ящик завезли в общежитие и спрятали под кровать. Долго в нашей комнате стоял вкусный запах, напоминая нам о совхозе «Агроном»! Да ещё осталась память о щедром совхозе в виде двух любительских фотографий, сделанных моей «Сменой». На одной стою среди гроздьев яблок (как виноград!) в кепочке – молодой, улыбающийся. На другой, сделанной в пасмурный день, стоим с Сашкой в телогрейках и сапогах среди рядов яблонь – усталые, угрюмые.
Учёба на втором курсе пошла теперь веселее. Всё тот же любимый Барышев с шуточками «крутил» длиннющие формулы, но теперь по теоретической механике. Также «угнетала» практика по слесарному делу в цехах. Радовали ежедневные спевки после занятий в актовом зале техникума, так как я любил песни.
Помню, преподаватель разучивает песню, объясняет нам, как петь. Был у нас один дотошный студент Быков – лысеющий, отслуживший в армии. Он вечно ходил в галифе и гимнастёрке. На уроках, бывало, Быков больше всех расспрашивал, требовал повторить, уточнить и т. д. И на спевке Быков обязательно поднимет руку, встанет:
– Вы знаете? А вот здесь по-моему, надо так петь.
И невозмутимо, сам себе дирижируя, затягивал дребезжащим «козлиным» голосом:
А рассвет уже всё заметнее. Так, пожалуйста, будь добра…
Мы хихикаем, подшучиваем. А меня всегда поражало. Как это, вот так – встать посреди зала и, никого не стесняясь, петь песню без баяна и без голоса.
Иногда по вечерам мы ходили с повязками дружинника по городу – хулиганья здесь было много. Парк рядом, ежедневно танцы. Подходишь, издали всегда слышна тогда очень популярная «Маленькая Мари»:
Мари не может стряпать и стирать — зато умеет петь и танцевать! Любой костюм на ней хорош — пусть он стоит всего грош!
Сотни глупостей больших — ради неё ты совершишь!
На танцплощадке постоянно вспыхивали драки, хотя всегда находились рядом два милиционера. На танцы мы с Сашкой и Лёшкой не ходили, хотя и надо было уже приобщаться. Где же больше познакомиться с девушкой? Почти все ребята из группы уже встречались, только у нас троих не было девчонок. Более того! Красавчик Самохин, Щептев, Герасимов, Панин, Семёнов уже хвалились «мужскими победами». Нам же было далеко до этого! Камынин принципиально не хотел этого, Широкожухов был прост по-деревенски и не стремился к этому. Я же всего этого хотел, но боялся неизведанного.
Зато мы втроём много гуляли по парку и фотографировались среди старых, ещё Петровских пушек. Часто ходили в кино, по городу, на реку, полюбили футбол и болели за местную команду «Металлург», пролезая через забор без билетов на её матчи. Денег не хватало, жили впроголодь. На стипендию надо было кормиться, учиться, одеваться и проводить досуг. За все три года мать с Филиппом ни разу мне не помогли, не прислали ни рубля, ни посылки! Приходилось полагаться только на себя! Больше того, приезжая на каникулы домой, всегда привозил немудрящие подарки им, высылал кучи фотографий (а это всё надо купить – фотобумагу, проявитель, закрепитель), покупал для нашего патефона пластинки.
И без того всегда копейки экономишь, а тут ещё и обокрали меня! Как-то стоял в очереди за пластинками. Только подошла очередь, полез в задний карман спортивных трикотажных брюк – пусто! Кто-то вытащил огромную для меня сумму – сто рублей одной бумажкой (10 руб. по-новому). Я, как ошпаренный, выскочил из очереди, ошалело оглядывал всех:
– «Какой-то мерзавец стоит здесь же. Что делать? Заорать? Милицию позвать? Но они не будут же всех обыскивать. Бесполезно всё это. Пусть подавится моей нищей копейкой этот негодяй»!
Ушёл молча. На душе противно:
– «Как жить дальше? До стипендии ещё далеко. Что-то надо делать»,
А жил я на семь рублей в сутки (70 коп.). Утром чай с одним кусочком сахара и хлеба, обед – щи б/м и макароны, вечером чай с сырком плавленым «Дружба».
Пошёл сдавать кровь. Говорили, что хорошо платят, кормят и два дня отдыха положено. У меня вторая группа крови. Операция сдачи крови несложная. На месте сгиба локтевого сустава прокалывают вену и тоненькой трубочкой – шприцом откачивают кровь. Лежишь, только пальцы рук сжимаешь, разжимаешь. Немножко неприятно – концы пальцев слегка покалывает и голова чуть кружится. Медсестра, увидев меня, сказала:
– Зачем тебе это? Худющий какой. В тебя надо вливать кровь, а не выливать. Бедолага ты. Неужели тебе так нужны для безделья эти два дня?
Я промолчал. Да и что было отвечать и к чему? Деньги мне нужны! Не с голоду же помирать! Я и сам был против этого донорства, так как ходил вечно голодный. Понимал, что при таком питании, да ещё отдавать кровь? Часто раздумывал:
– «Что за жизнь? Для чего мы живём? Вот мне уже двадцать лет, а я всё голодаю. Всё практически детство прошло в голоде и сейчас. Когда это кончится? Когда наемся до отвала»?
В первый раз сдал всего двести граммов крови. Заплатили сто рублей (10 руб.), вволю наелся хлеба и напился сладкого чая. За время учёбы в техникуме было несколько таких критических моментов, когда выручала сдача крови. Всего сдал два килограмма шестьсот граммов своей кровушки. Ходили мы чуть не ежедневно и на железнодорожную станцию разгружать вагоны по ночам. Но там таких… сотни! Огромная очередь студентов из всех институтов и техникумов. У большинства знакомые, блат и нам очень редко доставалась работа. Разгружали вагоны в основном с углём, огнеупорной глиной, кирпичом, песком, щебнем. Расплачивались на месте. В основном перепадали крохи.
Как-то втроём забрели на кондитерскую фабрику. Нам повезло – дали разгрузить полную машину с мукой. Мы быстро перетаскали мешки и нам дали по одному рублю на брата, насыпали полную шапку сырых яиц и какой-то засранец поднес бутылку с мутной жидкостью, сказав, что это не крепкий спирт. Мы хватанули по три-четыре больших глотка обжигающей жидкости! Глаза налились слезами, перехватило дыхание, помутилось сознание. Крепость необычайная! Начали спешно разбивать и есть сырые яйца. Что это было, не знаю, но, пожалуй, даже крепче Старковской «динки с голубыми глазами»!
Мы отупели, не могли даже двигаться и валялись на земле около какого-то цеха. Подходившие рабочие смеялись над нами. Только через два-три часа чуть отошли и еле добрались до трамвайной остановки.
Я получил письмо с фотографией от дяди Васи. На фото он сидит с приёмной дочерью за столом и раскрашивает картинки. Наполовину облысевший, усталый, но выражение лица весёлое, настроение приподнятое. Ольга тоже улыбается. Но, видно, фотография была сделана ранее, за год-два до этого, так как содержание письма меня очень встревожило:
«22. 11 – 57 г. 4 ч. дня.
– «Дорогой Коля! Сообщаю, что сегодня день чудесный, мороз и солнце… как у Пушкина в стихах. Сам я расчёт получил, выплатили мне на билет 165 р. и зарплату 340 р., а куда ехать, не знаю. Выехать отсюда мне одному – это равносильно умереть. Женя в последние дни устроилась на работу зав. клубом. Оля сошлась с молодым человеком. Отсюда меня выталкивают. Сегодня разругался. Собираюсь выезжать, хотя очень болен – еле передвигаюсь после паралича. Где буду, сообщу»
Таких писем дядя Вася никогда не писал! Что-то случилось у него в новой семье! Я разволновался. Любимый дядя Вася в опасности. Как ему помочь? Лихорадочно соображаю:
– «Ах, это молодая жена Женя! Всё, видно, высосала из бедного дяди Васи, а теперь… И эта вертихвостка Оля! Уже замуж вышла! Она же младше меня. Недаром она в прошлые каникулы там, в Кисловодске, так бессовестно лезла ко мне, когда мы гуляли по вечерам в парке. Ну, сволочи, что делают с моим дядей! Как же ему помочь»?
Сел и написал сразу два письма на один адрес – г. Куйбышев ул. Бебеля 8. Одно дяде Васе, а другое его жене. Ей написал злое и сумбурное письмо с угрозами:
– Если вытолкните дядю Васю из квартиры и с ним что-нибудь случится, то знайте, я не прощу вам этого! Приеду в Куйбышев и убью обоих – и тебя, и твою дочь!
Дяде Васе написал:
– Дорогой дядя Вася! Прошу вас, умоляю, потерпите немного, не уезжайте оттуда! Я скоро закончу техникум, и мы вместе будем жить. В Кисловодск Вам тоже не имеет смысла ехать. Там Вас тоже вытолкают. У матери с отчимом «ежедневные концерты», а Вы спокойный, уравновешенный человек. Подождите! Когда мне дадут какой-нибудь город назначения после окончания техникума, там и будем вместе жить! Я буду всю жизнь помогать Вам, как Вы когда-то спасали нас от голодной смерти!
Не знаю, получил ли дядя Вася это письмо, так как связь с ним прервалась навечно.
В ноябре у нас была первая трёхнедельная практика на Липецком тракторном заводе. Завод оглушил меня своей мощью, размахом, громом и гарью, бешенным темпом конвейерной системы в гигантских километровых цехах. Издали, когда смотришь на завод, вроде благостная картинка. А наяву завод подавляет своими огромными пространствами, оглушает и уничтожает неподготовленного маленького человека. Многочисленные заводские проходные ежесуточно «выплёвывали» до шестидесяти тысяч рабочих. Отдельная человеческая личность в этом море была песчинкой. Только здесь мы начали по-настоящему понимать, на кого учимся. Какое огромное производство и что такое один человек со своими ничтожными мыслями перед этой махиной? Завод заставил себя уважать, а собственное «я» убежало куда-то в тёмный угол перед этим величием.
Мы ознакомились со всеми цехами. Сталь варили, разливали в основном в мартеновских печах, но уже были первые «бессемеровские», «томасовские» и электрические скоростные печи. Гигантские цеха – механические, заготовок и сборочные были ещё не столь грязны и шумны, как чугунолитейный, куда нас поставили прямо на рабочее место. Небольшие печи вагранки (высотой всё равно приличной – с четырёхэтажный дом!), изрыгали расплавленный чугун в десятитонные ковши. Мостовые краны разливали его в непрерывно двигающиеся по конвейеру опоки.
Мы практиковались несколько дней в стержневом отделении чугунолитейного цеха, в обрубочном, в формовочном и землеприготовительном – самом грязном, пыльном, шумном, с десятками транспортёров.
Неизгладимое впечатление оставил на всю жизнь участок очистки литья, где мы еле выдержали на рабочем месте неделю! Нас, троих друзей, поставили на небольшую площадку, сваренную из толстых металлических стержней «решёткой», над которой ходил по изогнутому швеллеру тельфер – небольшой кран с крючком, управляемый переносной, в руках, кнопкой. Снизу по длинному подземному тоннелю-коридору двигался грохочущий конвейер, на котором находились огнедышащие, только что залитые расплавленным чугуном, опоки. Они были жёстко прикреплены к металлической ленте конвейера на расстоянии четырёх-пяти метров.
Опоки представляют собой две металлические ёмкости, одна над другой жёстко скрепленные скобками. По размеру опоки раз в пять больше ящика для бутылок. В них формуются будущие детали трактора – отливки. В двух половинках опоки, по так называемой «модели» (из дерева, алюминия), т. е. копии будущей детали, формуются (утрамбовываются на специальных стан-ках) в особой земле (смесь песка, глины, огнеупорных добавок и масел) две половинки будущей детали трактора или танка, как было в основном тогда. После того, как модели в формовочном отделении утрамбовали, их вынимают из обеих половинок и накрывают нижнюю половинку верхней. По центру скрепляют специальными тяжёлыми (чтобы не прорвался металл) чугунными скобами. Внутрь образовавшейся пустоты – контура будущей детали, через специальное отверстие – литник, заливается из ковша расплавленный чугун или сталь. Металл заполняет в опоках пустоту и, остывая, образует будущую деталь.
Из всех щелей по контуру и верху опоки вырываются языки пламени, клубами валит чёрный дым (выгорает масло из смеси формовочной земли). Довольно страшное зрелище, когда из тоннеля на вас медленно надвигается бесконечный ряд «танков Гудериана», как мы прозвали это явление! Наша задача состояла в том, чтобы достойно встретить эти огнедышащие «танковые колонны». Быстренько сбить скобы (а их четыре, по две с обеих сторон конвейера). Затем ухватить тельфером обе половинки опоки (т. е. распалубить) и кинуть на постоянно грохочущую подвижную решётку (это самое страшное – тучи пыли, грязи огня и дыма). И, наконец, подхватить, отбросить пустые опоки на один конвейер, а отливку на другой. Это напоминало поле сражения! Конвейер никогда не останавливался! Из длинного тоннеля методично ползли по грохочущему конвейеру изрыгающие пламя и дым тяжёлые, угрюмые квадратные «тигры немцев» и ничем их нельзя остановить!
Без рубашек, грязные, чёрные, потные – мы яростно кидались с криками под танки, то бишь… опоки. Надо было успеть быстро распалубить, бегом подхватить крючком раскалённую докрасна отливку, сбросить на сито – вибратор. После выбивки из неё земли и стержней, образующих в отливке отверстия, откинуть её на противоположный конвейер, по которому она шла в термообрубное отделение. Там у неё обрубался литник и она шла на обработку – пескоструйную очистку, механическую обработку, термозакаливание, старение и шлифовку. На этой площадке, как перед Ильёй Муромцем, сходились три дороги, три конвейера и надо было шустрить. А внизу, прямо под нами, была ещё одна дорога-конвейер, по которому уносилась раскалённая земля для нового цикла в землеприготовительном отделении. Там её очищали магнитообработкой от застывших капель металла, добавляли свежей присадочной земли, огнеупорные добавки и масла, увлажняли. Всё повторялось сначала. Это была адская работа!
В первый же день в перерыв к нам подошёл один рабочий и говорит:
– Вы студенты-практиканты? Сволочи всё-таки наши! Ведь эта площадка является «штрафным местом»! Сюда по очереди направляют заключённых, пьяниц и прогульщиков! Больше трёх-четырёх дней здесь никто не выдерживает. Вас то за что сюда поставили? Разве можно таких молоденьких сюда, в этот ад ставить? Ведь погубят вас! Откажитесь немедленно, пока не заболели. В этом цехе мало кто доживает до сорока лет! Зачем губить себя вам»?
А как отказаться? Ведь могут и из техникума выгнать. Мы решили терпеть. Пот заливал глаза, от раскалённых отливок чуть не лопались глаза, теперь они постоянно слезились. От горячей пыли и едких раскалённых газов сразу же нас стал непрерывно бить кашель до рвоты! К концу третьей смены от обезвоживания организма и усталости мы все трое упали в обморок. Придя в общежитие, мы по 30—40 минут стояли над умывальником – плевались, харкались. Лёгкие всё это время отторгали чёрную сажу, плевки!
Только теперь мы поняли, как тяжела профессия металлурга, как хрупок и не защищён человеческий организм в этих адских условиях работы.
В субботу, к концу этой бешеной недели, мы особенно долго стояли над рукомойниками. Харкались непрерывно чёрными ошмётками. Сашка Камынин, плюнув в сердцах, сказал:
– Нет! Я себе не враг! Куда я попал? Зачем мне эта проклятая профессия? Живём-то на свете один раз. Почему я должен жертвовать своим здоровьем? Для кого и для чего? Кто это оценит? Кремлёвские правители? Хрена два. Никому это не нужно. Всё! Закончу техникум, работать по этой профессии не буду! Лучше коров пойду пасти в свой колхоз! Баста!
Я тоже задумался над своим будущим. Ведь Сашка прав! В этот техникум пошёл по совету отчима. А ему…. лишь бы от нас избавиться.
Во время практики произошёл случай, надолго запомнившийся в жизни. Как-то поздней ночью мы возвращались со второй смены. Нас шестеро студентов. Смена заканчивалась в одиннадцать вечера. Пока принимали душ, чуть отдохнули, оделись, уже первый час ночи. Трамваи не ходят. Через весь город Ново-Липецк, где располагался тракторный завод, идём к мосту через реку. Прошли благополучно. И вот уже идём, переговариваемся, по тихим безлюдным улицам старой части города. Вдруг из тёмного провала подворотни раздался властный крик:
– Стойте!
Сразу же появился коренастый мужик, ставший посередине дороги. Мы было замолкли и приостановились, но видя, что он один, начали проходить мимо. Он неожиданно резко отпрыгнул – в руке тускло блеснул пистолет. Зарычал хрипло и яростно:
– Стоять, мать вашу так! Перестреляю, как котят!
От такого оборота событий все онемели и остановились. Мужик медленно обошёл всех, подсвечивая наши лица маленьким фонариком и внимательно заглядывая в лица. От наведённого в лицо пистолета было страшно – он заставлял дрожать и холодеть всё тело. Обойдя всех, бандит, видно, не нашёл в нас чего-то или кого-то. Обмяк:
– Ладно, идите!
Сколько же на свете сволочных людей! Долго мы потом обсуждали это событие.
О проекте
О подписке