В доме Стаськи одно единственное кресло. Его притащил ей я еще много лет назад, когда мой брат покупал новую мебель. И креслу этому почти столько же лет, как и мне. Так, что у нас с ним что-то вроде родства, что дает мне право занимать его каждый раз, когда я появляюсь у Анастасии.

Сама Анастасия с чашкой в руках сидела на диване:

– Петь, я не знаю чем тебе помочь со статьей. Я ведь давно не пишу. Я теперь менеджер.

– Что это означает?

– Посредник, представитель.

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Мне ясно, что главный менеджер на земном шаре это папа Римский…

– Я теперь не пишу, а общаюсь с банкирами, депутатами, бизнесменами.

– Понимаю. Мне тоже иногда приходиться заниматься черт знает чем.

– Вот сейчас я должна договориться о встрече с советником спикера. Он, между прочим, входит в первую десятку самых умных людей.

– В первую десятку от начала или от конца?

– Ты меня злишь.

– Значит, я еще жив…

Мне нужно было сказать, что я добрый, но я не сказал этого, потому, что мне вдруг стало очевидно: то, что я делаю – ненормально.

Передо мной обнаженная красивая женщина, а я раздумываю, о том, как мне насолить какому-то совершенно безразличному мне прохвосту.

– Я очень глупый, – сказал я, вставая с кресла, и еще успел услышать в ответ, переходящий в шепот:

– Иногда – не очень. …

Когда мы поднялись с дивана, Анастасия стала одеваться:

– Знаешь, я все-таки подумаю, чем можно тебе помочь. Позвоню тебе вечером. А сейчас мне пора.

– Не думай.

– Почему?

– Просто я вспомнил одну вещь.

– Какую?

– Я вспомнил, что мне плевать на то, что обо мне пишут…

Потом я хотел извиниться за те глупости, что наговорил ей, прося помочь мне в борьбе с Майоровым, но успел произнести лишь одно слово: «Извини…»

– У тебя в этот раз все получилось совсем не плохо, так, что извиняться не за что. На днях можем повторить.

Вот и попробуй найти общий язык с журналистом…

Кстати, журналистка она, совсем не плохая. Об этом я слышал и от ее друзей, и от ее врагов. Хотя какие могут быть враги у журналистов?

– Только у журналистов и бывают настоящие враги, – сказала Анастасия мне однажды…

Как и еще очень многие, я, случается, говорю: «Все бабы – дуры,» – но когда задумываюсь – сразу обнаруживаю, что процент умных женщин, встречавшихся мне в жизни, оказывался выше, чем процент умных мужчин.

Может, мне просто повезло с женщинами.

А, может, мне повезло с жизнью…

При этом, я давно убедился в том, что умная женщина – это не проблема, а решение.

Умная женщина может изобразить из себя дуру, для того, чтобы влюбить в себя умного мужчину. Глупая – всего лишь представить себя умной, чтобы выскочить замуж за дурака…

…Нина, к которой я отправился, уйдя от Анатасии, настолько умная, что перед ней никогда не нужно оправдываться. И еще, у Нины есть одна черта – она очень любит помогать своим друзьям. Так любит, что я обращаюсь к ней только в крайнем случае.

Притом, что для помощи друзьям, у нее есть возможности. Нина довольно большой начальник в московской областной телефонной сети – той сети, в которую попадают все владельцы коттеджей и особняков.

– Привет! – сказала мне она, открывая дверь. И сказала это так, что сомнений в приветствии не возникло, – А я только проснулась. Я ведь в отпуске.

– Тогда – доброе утро.

На ней был необозримо пушистый белый халат и босоножки. Хотя Нина высокая женщина – она всегда носит обувь на длинноногом каблуке, и от того ее собственные ноги кажутся еще длиннее. И никогда не сутулится, как многие высокие женщины.

– Знаешь, какой у нее вид? – спросил меня один из художников в ЦДХ, после того, как я познакомил его с Ниной.

– Какой?

– Достойный…

Человек делает очень много лишних движений. Хотя вопрос о том, на сколько эти движения оказываются лишними конечном итоге – это очень спорный вопрос.

Пропуская меня в комнату, Нина что-то поправила на вешалке, и ее халат распахнулся. Лишь на мгновение, но его хватило для того, чтобы я увидел ее грудь, а она увидела то, что я – ее увидел.

У Нины очень красивая грудь, и она отлично это знает.

Видимся мы с ней не часто, иногда по делу, реже – без дела, и совсем не каждая наша встреча происходит именно так, но когда происходит так – так получается каждый раз:

– Наказание ты мое. Мы же с тобой просто друзья, – прошептала Нина.

– Быть с тобой просто другом – это и есть наказание…

…Потом, когда сердечные ритмы и дыхание уже стали приходить в норму, Нина, немного смущенно, немного грустно, но при этом, прямо глядя мне в глаза, сказала:

– Я замуж выхожу.

Вот бывает так, идешь по улице, знакомой, но не связывающей ничем, и ни на что не обращаешь внимания. Но стоит тебе подумать, что видишь эту улицу в последний раз, так сразу ощутишь приступ нетяжелой тоски.

Прощальной.

Не от слова «прости», а от слова «прощай».

То же самое, я почувствовал в этот момент. И мне нечего было больше сказать, кроме:

– Я завидую твоему будущему мужу.

– Он генерал.

– Не смотря на это, я ему все равно завидую…

Я еще попытался что-то промямлить вроде: «Все в божьей воле,» – но Нина остановила меня:

– Не люблю я всей этой библейщины: «Ударили по одной щеке – подставь другую,» – это не для меня, да и не для тебя тоже.

– Для меня – раз ты выходишь замуж за генерала.

Ведь это про удары судьбы…

– Знаешь, почему я не попыталась выскочить замуж за тебя?

– Не рассказывай. Я расскажу сам.

Иногда видишь какую-нибудь старую вещь, даже держишь ее в руках, но не можешь представить того, кто ее сделал. Был тот человек высоким или малорослым, толстым или худым, лысым или мохнокудрым, молодым или старым, ленивым или трудолюбивым, умным или глупым, счастливым или несчастным, и даже – талантливым или бездарным. Так и со мной.

И дело в том, что я сам о себе всего этого не знаю…

Однажды мне пришлось разговаривать с психологом:

– Не могу определить род ваших занятий, – сказал он мне.

– Я тоже…

Одевание вдвоем, если оно не переросло в семейную привычку – довольно пресное действие, и Нина оказалась серьезней меня:

– Только не ври. Ты ведь зашел по делу.

Иногда честность утаить трудно. Почти так же трудно, как лицемерие, и я бросил взгляд на постель.

– Я получил больше, чем, то – зачем шел, – я ведь и вправду ни разу не вспомнил о том, что шел за деньгами.

– Не обманывай. И не путай разные вещи.

– Да ладно. Не хочу тратить слова на ерунду.

– Говори, – спокойно сказала Нина, и я уступил перед ее безлукавостью:

– Жена звонила. Хочет купить плащ. Просила помочь деньгами.

– Много нужно?

– Двести баксов.

– Тебе надолго? А-то ведь у меня скоро свадьба.

– На неделю. Не больше.

Нина такой умный человек, что когда у нее спрашивают деньги, она никогда не предлагает советов. Вот и теперь она встала, открыла дверцу стенки, постояла, что-то разглядывая внутри, вытащила откуда-то и протянула мне четыре пятидесятидолларовые бумаги.

– Я не подведу тебя, – я знал, что Нина все понимает, но какой-то дискомфорт для меня все-таки был.

– Знаю. Ты честный.

– Как-то не ловко.

– Перестань. Увидимся в этой жизни.

– Конечно. Тем более, что другой жизни у нас не будет.

И тут в глазах у Нины появился крошечный, совсем секундный чертик.

Такой, какой может появиться в глазах только у настоящей женщины:

– Кто знает…

… Город, в котором я живу, маленький, пристоличный, сытенький.

Зеленая, я бы сказал, зона, если бы не депутаты-коммунисты, которые с удивительным постоянством проходят по нашему округу. Впрочем, и на красный пояс наш городок не тянет – уж больно он удобный. И от Москвы, н6е то, чтобы далеко, но, все-таки, не под боком – минут пятнадцать, если не попасть в пробку. Может, потому олигархи, мафиози, поп-дивы и депутаты любят его окрестности с одинаковой прилежностью.

И одинаковой безразличностью.

Так как городок не большой, то все близко, и от Нининого дома до моего всего два шага.

Нечего удивляться тому, что, сделав первый шаг, я увидел машину своего младшего сына Сергея у подъезда моего дома…

…Когда моя первая жена хочет меня уколоть, она говорит:

– Ты никогда не занимался воспитанием своих детей.

И я не спорю с ней, потому, что отлично понимаю, что, в сущности, хорошо устроился: она одевала, кормила, растила наших сыновей практически одна. Ей было очень трудно на этом пути, а я находился где-то на обочине – совмещал в одном лице звание отца и должность блудного сына.

И дети – это наша общая радость, и мой личный стыд.

Хотя, они и не держат на меня зла.

Они. Но – не я сам.

Кстати, то, что я не пытался заниматься воспитанием своих сыновей, не то, чтобы неправда, скорее неистина.

Эти две меры адекватности, в данном случае не дополнения, а самостоятельные безличные предложения.

Или, наоборот, очень личные.

Когда-то давно, когда мой старший сын учился в десятом или одиннадцатом классе, я позвонил ему и сказал:

– Ты растешь, сынок, и пора нам поговорить о вещах, о которых ты можешь поговорить только с папой.

Вряд ли можно догадаться о том, какого цвета были мои уши, когда я это говорил. Но я честно проштудировал «1001 вопрос про это» и «Половое воспитание ребенка в школе». И, когда сын зашел ко мне, я, нацепив очки – сам не знаю, зачем это сделал, потому, что в очках только читаю, но я был достаточно подготовлен для того, чтобы не пользоваться шпаргалками – собрался для начала рассказать сыну о том, что у девушек бывают разные периоды, как сын остановил меня:

– Папа, мне Анька на компьютере отпечатала все свои циклы до конца двадцать первого века. А в остальном, знаешь, нормальные люди пользуются контроцептивами.

Все-таки я не зря надел очки.

Мне пришлось только один раз прервать дальнейший рассказ сына:

– Не так быстро, сыночек, я не успеваю записывать…

– Ну, что, – спрашивали меня потом, – Выяснил, откуда берутся дети?

– Да. Осталось выяснить главное.

– Что?

– Откуда берутся взрослые…

Одно жалко. Я не успел сказать сыну главного: каждая женщина – первая и последняя в жизни. Только так нужно относиться к женщине, если ты мужчина. Может быть, я скажу это сыну потом. А может, он сам поймет это…

Не только у такого родителя, как я – наверное, у всех родителей – время постепенно уводит детей. Дети растут, и у них начинается своя жизнь, а с ней и свои проблемы. А родители остаются со своим снобизмом – уверенностью в том, что они знают, как решать проблемы своих детей. Возможно, это происходит оттого, что свои проблемы родители, как правило, решить так и не сумели. Зато, уверились в то, что своих детей они знают хорошо.

История короля Лира – история не про детей, а про родителей. Да и то, прожил старик со своими дочерьми жизнь, и так и не понял, кто из них, что из себя представляет.

Мои сыновья выросли. Старший, Александр, окончил консерваторию, поет в музыкальном театре, ездит на гастроли за границу, вот и сейчас он где-то толи в Австрии, толи в Германии. Младший, Сергей, несмотря на то, что совсем молод – уже довольно крупный юрист, адвокат.

Такой крупный, что берет напрокат автомобиль «Линкольн». Старший сын пока обходится «четверкой».

Они оба современные, образованные ребята, говорящие на английском языке, не хуже, чем по-русски их родители.

А думающие – еще лучше.

Они, люди совсем другой эпохи, хотим мы этого или нет. Я не говорю о том, какая эпоха лучше, просто их время – другое. И по большому счету, наше время им так же безразлично, как эра динозавров, только экзотикой оно стать еще не успело, а, следовательно, безразлично вдвойне.

А, может, и тут мы – страна особенная. Везде природа отдыхает на детях, а у нас природа отдохнула на родителях.

И мне кажется, что главная беда здесь в том, что нас слишком долго неправильно учили.

Нам говорили: 6удь бедным, но честным. А людей нужно учить быть богатыми.

Честность же должна быть сама по себе, в крови.

Честность нельзя противопоставлять иным качествам и свойствам…

– Я уж как-нибудь обойдусь без автомобиля, компьютера и мобильника, – довольно опрометчиво заявил я как-то старшему сыну, и тем самым продемонстрировал, что умею говорить глупости не хуже, чем все остальные люди.

А он пожал плечами и подарил мне «Моторолу».

– Чем больше обременяешь себя удобствами, тем больше раскрепощаешься, папа.

– Спасибо, сыночек, только что я с этим телефоном буду делать? – спросил я, и сын вздохнул.

Возможно, этот вздох заменил ему вращение пальцем у виска:

– Если нажмешь на вот эту кнопку, можешь смотреть мультики…

Именно этот мобильник зазвонил в то момент, когда мы с Сергеем входили в мою квартиру. Даже не в квартиру – квартира, это то, что у нормальных людей. В мою среду обитания, в которой у меня такой же бардак, как и в голове. Так, что если случится землетрясение, я замечу его результаты не раньше, чем через неделю.

В принципе, я мог бы получить какое-нибудь подвальное помещение из нежилого фонда под мастерскую. Даже больше того, однажды получил, но как только я с друзьями привел его в какой-то вид, оказалось, что оно необходимо ЖЭКу. Я повозмущался, а потом плюнул на это. Все равно, в мастерской нужно жить – не бежать же в соседний квартал, если в полночь голову придет мысль сделать один мазок кистью.

Дело в том, что у нас пруд пруди людьми умеющими рисовать – кстати, у меня самого по рисунку всегда была тройка. «Отлично» у меня было по композиции – только никто из этих людей никогда не станет художником, потому, что ничто не заставит их встать ночью для того, что бы провести новую линию.

Это не значит, что остальные люди хуже нас, просто у нас есть крест – то, что заставляет нас проводить линии. И сомневаться в том, что мы делаем это правильно.

На заре нашей постбольшевистской православизации, один новоиспеченный православий сказал мне:

– Креститься тебе надо.

– У меня уже есть один крест.

– Какой?

– Сомнения…

Сомнения, это оценка расхождения между целью и результатом.

В определенном смысле, именно мое сомнение мне позвонило на мобильный телефон «Моторола», подаренный мне моим старшим сыном.

И, кстати, учившимся с этим сомнением в одном классе.

И совсем недавно.

– Ау, – сказал я в трубку, – В том смысле, что – алле, малышенька.

– Ты где?

– Я только что вошел домой.

– Я скоро зайду. Можно?

– Я всегда тебя жду, но что случилось?

– Узнаешь первым…

«Этого нам только не хватало,» – легкий холодок прошел по моей душе, если душа находится где-то под ребрами. А сын смотрел на меня, и в его взгляде отражалось сожаление обо всех тщетах моего бессмысленно постаревшего, но так и не повзрослевшего поколения.

Что я мог ему сказать? Ведь гармония это всего лишь равновесие между желанием и возможностью. А малышка – она просто перепутала меня с кем-то, кто должен был быть на моем месте. Не сын глуп – у меня не хватает слов, для того, чтобы объяснить все это. Не только ему, но и себе.

– Как твое здоровье, пап? – спросил Сергей.

– Да, знаешь, что-то спина стала побаливать, – в моем голосе все-таки появились оправдательные нотки, словно вот болит, но я не виноват, – Надо заглянуть к врачу.

– Загляни лучше в «Свидетельство о рождении». И в ее, между прочим, тоже… Малышенька…

Мы еще поговорили с сыном, и я, кажется, спросил его о том, откуда он знает про малышку, а Сергей ответил что-то вроде: «Москва – город провинциальный. Все, все, про всех знают, но ничем не интересуются. Ведь у нас даже любопытство особого рода. Оно строится на безразличии,» – но в это время постучали в дверь.

Вообще интересно, двери существуют для того, чтобы в них входить или для того, чтобы в них стучаться?..

Провинциальность нашего городка заключается еще и в том, что по подъездам ходят всевозможные проходимцы, и предлагают черт знает что. Кто-то итальянские кожаные куртки из Белоруссии, кто-то – стаканы из хрустального Гуся. Эти оказались свидетелями Иеговы – самыми наглыми представителями просящего племени:

– Мы хотим предложить вам книгу о той жизни, в которой нет ни жадности, ни зависти, о жизни, в которой нет места обману и лени, честолюбию и подлости, жизни, в которой каждый имеет то, что заслужил.

– Я уже читал эту книгу, – проговорил мой сын, – Она называется «Робинзон Крузо»…

Удивительная вещь – говорят, что очень легко любить человечество, но очень трудно любить человека. У меня получается наоборот – люблю очень многих совершенно реальных людей, но совсем не люблю человечества.

Я, вообще не могу огульно любить людей.

И не верю тем, кто говорит, что умеет это делать.

Огульная любовь, по-моему, это призрение к порядочности путем уравниловки.

Вошедшие в мой дом, вообще совершили умопомрачительный прыжок из реальности – они любили нечто, связанное с людьми, при этом не любя ни людей, ни человечества, и оттого их лестница любви рушилась в самых неожиданных местах. Это было видно по тому, как они глядели на моего сына.

И еще, они явно не задумывались над тем, что снобизм каждого поколения заключается в том, что оно уверено, что конец света придет именно на него.

На пророков я смотрю с большой тоской – незваная гостья заговорила с Сергеем вымученной скороговоркой:

– Наступит время, когда тени ваших самых мерзких и зловещих предков восстанут из гробниц, и вы начнете встречать их на улицах.

– Это время уже наступило, – пожал плечами мой сын, – И я встречаю тени зловещих предков у памятника Ленину на Октябрьской, каждый год первого мая и седьмого ноября…

Этих ребят уже не так легко смутить божьей карой, как нас, православствующих безбожников, хотя я и не знаю – хорошо это, или плохо. А «свидетельница» верещала:

– Настанет день страшного суда!

– А этот суд предполагает презумпцию невиновности?

– Что?

– Ничего. Просто, в отличие от вас, я начинаю серьезно готовиться к процессу…

Не знаю, есть ли в этом правота, не знаю, хорошо ли отсутствие сомнений в божьем суде, но знаю точно, что лицемерия в этом нет. И я уважаю своих детей за это.

И думаю, что Бог, если он есть, тоже уважает их. Как и моего деда-коммуниста – хотя бы за то, что после партсобраний, он не шел крестить своих детей. Наверное, для таких людей, у Бога припасен не ад, а чистилище.

Впрочем, чистилище поколение моего деда прошло на земле…

Вообще, существование Бога, это долгий вопрос, и, однажды, я попытался его разрешить.

Я позвонил в Московскую патриархию для того, чтобы задать простой и житейский вопрос: «Бог есть?» – но попал на электронный агрегат, который монотонным голосом говорил:

– Ждите ответа…

– Ждите ответа…

– Ждите ответа…

Может, я ошибся номером.

А может, я ошибся адресом…

Люди делятся на две категории. Одни заблуждаются, думая, что Бог есть. Другие – заблуждаются, думая, что бога нет.

К кому отношусь я?

Скорее, ко вторым, хотя, куда легче быть с первыми…

…Конечно, мои дети вызывают у меня не только уважение, еще больше они удивляют меня.

Впрочем, если человек удивляется, значит, он не безнадежен.

И это служит, хоть не большим, но, все-таки, утешением.

Для меня…

Мои сыновья – люди занятые, да и я – не самый большой лентяй на белом свете. Кстати, в своей жизни мне приходилось заниматься самыми разными вещами. Я был шахтером в Инте, и геологом Ухтинского геологического управления, промысловиком в Воркуте и рыбаком Новопортовского рыбозавода на Ямале, а когда один мой знакомый, съездивший в Египет, стал рассказывать о том, как интересно плавать с аквалангом, я просто ответил:

– Знаю. Я ведь водолаз третьего класса.

Когда меня просят рассказать о Севере, я отвечаю просто:

– Север – это такое место, где северный конец стрелки компаса, показывает не на Север.