В доме Богдана Матвеевича уже не блюли старорусского обычая выставлять жену хозяина к дверям для поцелуев гостей. Мария Ивановна поприветствовала всех до начала пирования и затем ушла в поварню, откуда руководила доставкой в парадную горницу печёного, варёного, жареного, хмельного и прохладительного. Слуги, которых по пути неприметно сопровождал ключник Герасим, на подносах, в судках и корзинах доставляли на пиршественный стол всё необходимое, повинуясь приказам хозяйки. Парень, взятый в подносчики из конюхов, пытался утаить пирог со стерляжьей визигой, но был немедленно разоблачен ключником и получил здоровенную оплеуху. Другой по дороге упал и уронил поднос с печеньем и тут же был наказан. Но эта сторона пира была неведома гостям, они веселились, что означало есть и пить без всякой меры, сколько в кого влезет.

На Богдана Матвеевича пьяное кружение родственников навевало скуку, но даже намекнуть на то, что пора, мол, дорогие гости и честь знать, было нельзя, родня бы смертельно обиделась. Выручил его своим простодушным поступком Ртищев. Он встал с чашей в руках и сказал, что благодарит за угощение, но ему нужно в царский дворец. Обычно самые важные гости уходили последними, хозяева удерживали их изо всех сил, а тут окольничий и друг Алексея Михайловича ушёл поперед всех. Нечего делать, за Ртищевым скоренько ушли остальные, а Богдан Матвеевич вздохнул и, с трудом раздевшись, упал на широкую скамью.

Проснувшись, он умылся из рукомойника, взял ножницы и подправил бороду. Стукнула дверь, вошёл Герасим, поставил на стол блюдо. Богдан Матвеевич жестом руки отправил ключника вон, сел за стол и взял ложку. Герасим хорошо знал привычку хозяина – поправлять голову похмельным блюдом, ядрёной и острой смесью из ломтиков баранины, смешанных с мелко искрошенными огурцами, огуречным рассолом, уксусом и перцем. Съев несколько ложек похмельного, Хитрово почувствовал, как всё его тело покрылось острыми пупырышками озноба. Это означало, что похмельное подействовало и скоро появится привычная лёгкость в теле и ясность в голове.

– Герасим! – крикнул Хитрово. – Что хозяйка?

– Изволит быть у себя, – сказал, всунув голову в дверь, ключник.

– Оседлай Буяна!

Последний день в Москве Богдан Матвеевич собирался провести в служебных хлопотах. Нужно было решить в приказах несколько важных вопросов о строительстве засечной черты и нового города, доложить царю о своём отъезде и проститься с Ртищевым.

Подтаявший снег за ночь не подмёрз, копыта жеребца проваливались в снежную жижу и подскальзывались на бревенчатом настиле мостовой. На выезде из Китай-города в лицо Хитрово ударил порыв сильного ветра, он нагнул голову к гриве коня и хлестанул его плетью. Нищих на Красной площади меньше не стало, но холодный ветер заставлял их жаться за лавками, лабазами и рогожными кулями торговых рядов. Из Фроловских ворот выехал изрядно снаряженный возок, похожий на нарядную избушку: патриарх, отслужив утреню в Благовещенском соборе в присутствии Алексея Михайловича, отправился отдыхать на своё подворье.

Стрельцы в продуваемом проеме Фроловских ворот вскинулись было на всадника, посмевшего заехать в Кремль, что было строжайше запрещено, но, узнав окольничего, опустили алебарды. На дворцовой площади, как и во всякий день, толпились стряпчие и стольники. Хитрово оставил жеребца у коновязи и медленно пошёл вдоль палат государевых приказов.

Приказ Казанского дворца занимал здание о двух этажах на каменной подклети с небольшими окнами, забранными крепкими решетками. Из подклети доносился разноголосый гомон, в нём содержались узники, обвиненные по делам этого приказа. При неспешке московского судопроизводства многие из них находились в подвале по несколько лет, и там тощали, вшивели и мёрли, не дождавшись решения своего дела. Большое крыльцо приказа было прикрыто дощатым навесом. Люди расступились перед окольничим, и он прошёл в громадную комнату, где над управлением Казанского уезда и волжского Низа трудились десятка три приказных людей. За этой комнатой была другая, столь же большая, за ней третья, и, пройдя, наконец, семь комнат, Богдан Матвеевич проник во владения начальника приказа князя Андрея Вяземского.

Хитрово был многим обязан старому князю, тот всегда отличал его среди прочих стольников и насоветовал ехать на полковое воеводство в Темников. Мысль Вяземского была проста и здрава: «Ты, – сказал он, – во дворце много не вышаркаешь. Дело тебе нужно, Богдан, мужское, воинское. По нему тебе и цена будет. Хватит тебе шаркать взад-вперёд царской дверью да крюк накидывать. Взлетай выше!»

Вяземский стоял за большим столом, заваленном свитками грамот, и читал одну из них. На поклон и здравие Хитрово он не ответил, а стукнул кулаком по столу и заорал:

– Федька, чёрт! Поди сюда!

Дверь соседней комнаты отворилась, и оттуда вышел подьячий Фёдор Ерзыев, известный всей Москве пронырливый приказной выжига.

– Ты что, сукин сын, на меня опалу великого государя навлечь вздумал! – вскричал князь. – Откуда взялась по приказу недоимка?

Подьячего ругань князя не смутила, он даже бровью не повёл и без запинки ответил:

– Недоимки расписаны. Есть поручные записи должников. А долги образовались из-за дороговизны соли. В Астрахани солить рыбу нечем.

– Ну вот, опять эта соль! – пробурчал Вяземский. – Ладно. Брысь отсюда!

Он повернулся к Хитрово.

– Садись, Богдан! В ногах правды нет.

Вяземский выглядел усталым, под глазами мешки, взгляд потухший.

– Укатали сивку крутые горки, – со вздохом молвил князь. – Вчера, после стычки с Морозовым, упал великому государю в ноги, умолил отставить меня от службы. С четырнадцати лет государям служу, пора и честь знать. Устарел я, стал негоден. Морозов со своей братией, Плещеевым и Чистого, опутали всех тенётами, сил нет на это глядеть.

Вяземский замолчал и мыслью ушёл в себя. Может быть, вспомнил, как подростком отбивался от крымцев за частоколом Гуляй-города под Белгородом, а татары, страховитые в своих вывороченных шерстью наружу тулупах, пёрли со всех сторон на пеший стрелецкий приказ с диким визгом и засыпали русских горящими стрелами. Много раз князь видел смерть, много раз она заглядывала ему в очи, чтобы он не разучился говорить правду всякому человеку, даже великому государю. Вчера в думе он поступил так же. Его не услышали. Оставалось одно – уйти самому, не дожидаясь, пока тебе подставят подножку.

– Уезжаешь? – утверждающе спросил Вяземский. – И правильно делаешь. Я в твои годы Москвы избегал, тускло здесь, маятно. В Москве ты ещё будешь… Ты, я думаю, за деньгами пришел? Федька! Принеси опись расходов Синбирской черты!

Ерзыев подал боярину требуемую бумагу. Тот нацепил на переносье оловянные очки и молвил:

– Великий государь указал дать на черту и новый град три тысячи сто пятьдесят рублей. Думаю, в самый раз, потом у тебя свои прибытки найдутся. Пашенным крестьянишкам выдашь по пяти рублей на домовое строение. Указано государем, что первым делом поставить в новом граде, сразу после церкви, кабак, чтобы прибыток в казну шёл.

– Деньги я могу получить тотчас? – спросил Хитрово.

– Какой прыткий! – усмехнулся Вяземский. – Велено выдать тебе тысячу рублей.

– А остальные деньги?

– Эх, Богдан! Да откуда мне ведомо? На Приказе Большой казны Морозов сидит. От него всё зависит. Великий государь указал дать одно, Морозов махом на две трети урезал. А спроси его, он скажет, что копейка счёт любит. Мол, посмотрю, как окольничий Хитрово распорядится с тысячью рублей, тогда и решу, давать или не давать ему другую тысячу. Ну как, берёшь казну?

– А что делать? Беру!

– Федька! Неси казну и кликни пристава!

Вяземский встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате. Луч солнца из окошка осветил князя, и Хитрово поразился желтизне его лица.

– К тебе кто дьяком поставлен?

– Григорий Кунаков, – ответил Хитрово.

– Добрый дьяк. На черте бывал, дела ведает.

В комнату вошли Ерзыев и пристав. В руках у подьячего была кожаная сума.

– Вот, получи, – сказал Вяземский. – Тысяча рублей. Печать цела. Федька, возьми с окольничего поручную запись.

Хитрово осмотрел печать, оттиск был ровным и ненарушенным. Дал расписку в получении денег.

– Возьми двух стрельцов, – сказал князь приставу. – И доставь суму окольничему на дом. Ведаешь где?.. Тогда с Богом!

Вяземский налил в малую чашу из кувшина настой чаги и медленно выпил.

– Хитрый ты, Богдан! – улыбнулся он. – Не торопишься уходить, хочешь всё проведать. Любопытного для тебя у меня ничего нет, разве что князь Василий Петрович Шереметьев скоро будет поставлен воеводой на Казань.

– Слыханое ли дело? – удивился Хитрово. – Шереметьев не ездил дальше своих подмосковных деревень. Сколько себя помню, он всегда на государевом дворе жил.

– Надоел он великому государю своими повадками. Но главное – сын облатынился, бороду сбрил. Алексей Михайлович как узрел его блудодейный облик, так плюнул с досады. Патриарх встал на дыбы, даром что недужен. Прокляну, грозит, идолово отродье!

Засечная черта и новый град Синбирск входили в Казанский уезд, и Хитрово не понравилось, что воеводой назначен Шереметьев. Вяземский понял огорчение окольничего и утешил:

– Не горюй, Богдан! Князь будет выезжать из Москвы полгода. Пока до Казани доберётся, ты успеешь Синбирск поставить. Шереметьев дела не ведает, докучать тебе не будет. Для него Казань – ссылка, станет из неё покаянные челобитные слать, пока государь не помилует. Тем временем и сын бороду отпустит.

– Благодарствую тебя, Андрей Петрович, за отеческое попечение обо мне, хилом, – с чувством сказал Хитрово, поднимаясь со стула. – Век буду благодарен!

Слова окольничего растрогали Вяземского, он был стар и чувствителен.

– Ступай, Богдан! Доброго тебе пути!

Выйдя из приказа, Хитрово с удовлетворением обнаружил, что похолодало, мокрый снег затвердел и в ближайшие дни оттепель вряд ли случится. Это обещало спокойное возвращение по санному пути в Карсун, где он замыслил остановиться до начала похода к Синбирской горе, переждать весеннюю распутицу, собрать под своей рукой всех нужных для исполнения задуманного дела служилых и работных людей.

Поразмыслив над тем, что ему необходимо ещё сделать, Хитрово направился к крыльцу Поместного приказа, который ведал распределением поместий для служилых людей. С началом строительства засечной черты от Инсара до будущего Синбирска у государства появилось много свободной земли, защищённой от набегов степняков, и её стали распределять между дворянами, нуждающимися в поместьях. Хитрово как полковой воевода, ответственный за всё, что происходит в огромном крае, должен был знать о поместном испомещении служилых людей на новых землях.

Начальника Поместного приказа не было на месте, его замещал дьяк Орланов, поседелый на поместных делах.

– Государь многих жалует землицей по Волге. Жалованные грамоты берут, оклад получают исправно, но переезжать на новые места не спешат.

– Отчего же так? – спросил Хитрово. – Места спокойные, черта строится.

– А кто о сём ведает? – рассудительно заметил Орланов. – Всем памятно, как десять лет назад калмыки налетели на Самару, пожгли и разбили деревеньки в округе. А что, всё стало тихо?

Хитрово промолчал, ему было ведомо, что калмыки и башкиры нет-нет да и наскочат на новоселов, сожгут строения, утащат за собой на аркане парня или девку.

– Мне из твоего приказа отписывали, что поместные дачи должны получить иноземцы. Как с ними?

Дьяк вышел в соседнюю комнату, где хранились копии жалованных грамот, и вскоре вернулся со свитком.

– Дадено полоцким шляхтичам по сто пятьдесят четвертей в трёх полях. Жалованные грамоты они взяли.

– Что за люди? – спросил Хитрово. – Добрые?

– Православные русские. За ляхами житья им не стало. Волокли их в унию, вот и ушли на Русь.

– Ты их видел? Как они?

– Мужи в силе, у каждого жена, дети. Видится, что не голь перекатная. Им бы крестьянишек, да у тебя ведь безлюдно.

– С этим у нас недостаток, – улыбнулся Хитрово. – Я сам каждого, кто попадётся в Диком поле, на черту ставлю. А что шляхта на поместья не спешит?

– Тепла ждут и ледохода. Как реки вскроются, так и отправятся, – ответил Орланов.

Поместный приказ был, пожалуй, главным, для служилых людей, среди других приказов, он давал средства для жизни верхнему слою общества – дворянам. И этот государственный организм в своей работе не имел передышек. С темна до темна в окнах приказа горел свет, подьячие скрипели перьями, ежедневно в него обращались десятки челобитчиков по самым разным и болезненным поводам. Просили новых поместий, выставляя боевые заслуги и полученные в сражениях раны. Частым мотивом просьб было то, что крестьянишки исхудали или разбежались и теперь у дворянина нет мочи нести государеву службу. Самыми жалкими просителями были вдовы и дети погибших или умерших служилых людей. По закону за ними оставалась половина поместья, но бывало, что они его лишались совсем. Челобитные подавались в Поместный приказ, и дальше их, по докладу, разрешал сам великий государь. Много здесь случалось неправд, приказные смотрели на каждого челобитчика как на дойную корову или, на худой конец, как на козу, от которых можно попользоваться посулом, так тогда именовалась взятка, эта неистребимая родовая зараза русского чиновничества. Одного подьячего за взятый посул, разложив на земле прямо у приказа, били нещадно батогами, а другой под вопли истязуемого совал за пазуху полученные от челобитчика деньги.

В Кремле у Хитрово оставалось самое важное дело: известить царя о своем отъезде на черту и получить от него последние наставления. Сегодня дума не заседала, все дела решались в приказах, но бояре, окольничие и думные дворяне толпились в царской передней, всяк со своим умыслом: одни просто лишний раз показаться на глаза государю, другие решить какие-то свои нужды или посодействовать родственнику. В царском дворце нужно было жить, как тогда говорили, каждый день, чтобы не упустить чего-нибудь важного.

Из комнат Алексея Михайловича вышел ближний боярин Морозов, улыбаясь во всю тронутую подпалинами рыжины бороду. Разговор с царем получился, не то что вчера, тёплый и доверительный. Царь Алексей не держал долго гнева на людей, обидев кого-нибудь, он спешил помириться и осыпал подарками. Сегодня он ни с того ни с сего пожаловал своему воспитателю – дядьке доходы с одной подмосковной волости.

– Богдан Матвеевич! – сказал Морозов, подходя к окольничему. – Как здрав?

– Челом, боярин, – ответил Хитрово. – Живу, слава Богу!

– Ты у Вяземского был? Я выделил тебе казну на черту. Князь прижимист, держи ухо востро!

– Только что получил тысячу рублей, – ответил Хитрово.

– Тысячу? – удивился Морозов. – Там много больше.

– Я дал поручную запись на тысячу рублей.

– На первое время тебе хватит, а там ещё получишь, – сказал Морозов. – Ты не забывай, мы ведь с тобой свойственники. Чем могу – помогу.

Боярин, улыбаясь, смотрел на Хитрово, но в его глазах вспыхивали острые льдинки.

Богдан Матвеевич не стал ломать голову над тем, кто сплутовал: Вяземский или Морозов в разговоре с ним. Хитрово видел при дворе и не такое. Здесь каждый поспешал обнести другого сплетней или наветом. Тем и жили, иногда даже очень долго и счастливо.

Государь Алексей Михайлович встретил Хитрово милостиво, он был одет по-домашнему – в лазоревого цвета летник из китайского шёлка, красные сафьяновые ичиги. Алмазы на нашейном золотом кресте вспыхивали и переливались солнечными брызгами.

– Моей Марии Ильиничне понравился твой вчерашний поклон, – улыбаясь, молвил он. – Сказала, что ты не утомил её, поклонился и вышел вон. Иные, как попадут к царице, так норовят измучить её лестью, а то и просьбишками.

– Государыня милостива ко мне, – сказал Хитрово и поясно поклонился.

Царь лукаво посмотрел на него и спросил:

– Ну, и каково быть окольничим? Там возле крыльца, – государь указал рукой в окно, – вон сколько толпится стольников. Все тщатся взлететь, да крылья далеко не у всех вырастают. Мыслю, что я в тебе, Богдан, не ошибся.

Хитрово упал на колени и коснулся лбом яркого персидского ковра.

– Великий государь! Все мои помыслы – служить тебе, не щадя живота своего!

– Встань, Богдан, – молвил государь. – Верю, что не ошибся в тебе. Большие дела предстоят, и для них нужны новые люди, такие, кто свободен от воспоминаний времён лжецарей и Смуты.

Слова царя были Богдану Матвеевичу вполне понятны. Алексей Михайлович венчался на царство шестнадцатилетним юношей, и сильные люди – Морозов, Хованский – связали его клятвенным обязательством за любые преступления людей вельможных родов не казнить смертью, а только ссылать в заточение. Эта клятва, данная царём Алексеем, так же как и его отцом Михаилом, была для него всегда тягостным напоминанием о допущенном слабодушии.

– Я не в силах долго гневаться на Бориса Ивановича, – сказал царь. – Мой дядька, как себя помню, он всегда рядом. На него жалуются. Сегодня не успел от утрени выйти, суют под нос ворох челобитных. Обложили соль по совету Морозова, а что из этого выйдет, не ведаю.

Алексей Михайлович замолчал и потупился. Любимый кот царя прыгнул ему на колени и заурчал.

– У тебя недалече от нового града Синбирска соляные промыслы в Надеином Усолье. Виноват я перед Надеей Светешниковым, недоглядел, умер гость на правеже. Сейчас промыслами его сын владеет. Ты проведай его дела в Усолье. И отпиши, что он желает.

– Сделаю, великий государь, – сказал Хитрово.

– Град строй, но и другие дела не упускай. Смотри за ясачными людьми, что-то худо от них куньи меха идут. Пользуйся моим указом: кто из язычников примет православие, тот на пять лет свободен от ясачной подати. Но ни татар, ни чуваш к нашей вере не тесни.

– Просьбишка у меня, великий государь, – сказал Хитрово. – На соборную церковь в Синбирске добрый пастырь нужен.

Эти слова пришлись Алексею Михайловичу по душе. Он был истовым христианином и назубок знал церковную службу, так что даже вмешивался в исполнение обрядов, если они неправильно проводились. А такое случалось даже в присутствии царя.

– Скажу Ивану Неронову, чтобы подобрал попа из своего окружения, – сказал государь. – Вчера он мне представил лопатицкого Аввакума, которого с места воевода вышиб.

– Я его видел у Ртищева.

– Как он тебе показался? – заинтересовался Алексей Михайлович. – Может на Синбирск годится?

Возможность иметь рядом с собой иерея бунташного нрава не вдохновила окольничего.

– Сей протопоп дерзок с начальными людьми. Опасаюсь, как бы он на границе не учинил смуту.

– Ужели он на такое способен? – удивился Алексей Михайлович.

– Тебе ведомо, великий государь, что люди на черте не по своей воле нарушают предписанные церковью обряды. Аввакум в вере неистов, вся опасность в этом.

– Добро, – сказал Алексей Михайлович, чуток поразмыслив. – Неронов даст тебе покладистого иерея. А мне Аввакум своей неистовостью пришёлся по сердцу. Он прав – Богу служить абы как нельзя. У нас много чего негожего накопилось в церкви. Федя Ртищев свой монастырь показал?

– Вчера там был, великий государь, – ответил Хитрово. – Подвигу подобно, как скоро поставлен монастырь.

– С нетерпением жду, когда справщики завершат работу. Книги нужно исправлять.

Алексей Михайлович с улыбкой посмотрел на окольничего:

– Говори свои нужды.

– Великий государь, – с жаром произнес Хитрово. – Я премного вознесен твоей милостью! Дозволь завтра отбыть на черту!

– Поезжай с Богом! Я на тебя в полной надежде. Знай, что скоро ты мне будешь нужен на Москве.

В царских сенях бояр и думных дворян не поубавилось. Одни прохаживались взад-вперед, опираясь на палки, другие, разбившись на кучки, беседовали, некоторые, усевшись на лавки вдоль стен, дремали, коротая время до обедни.

Хитрово увлек за собой Ртищев.