– Там крестьяне владеют землей?

– Нет, нанимают её на срок у лордов.

– Эх! – усмехнулся Хитрово. – Им бы наши заботы. У них крестьянишки от безземелья в Америку утекают, а у нас земли немеряно, наш мужик землю нанимать не будет, уйдёт, куда ему вздумается, и найдёт себе пашню. На Руси мужика надо держать в кулаке.

– Да, все у них не как у нас, – согласился Ртищев. – У них основная прибыль в казну от торговли, а мы своих купцов гостиной и суконной сотен в дым разорили. На днях они челобитную государю подали, что вконец исхудали и обнищали. Всем памятна судьба гостя Надеи Светешникова, который ссужал Михаила Фёдоровича на десятки тысяч рублей и был выставлен на правёж за недоимку.

На дворе стало смеркаться. Перехватив взгляд Хитрово, брошенный на окно, Ртищев спохватился:

– Извини, Богдан, я тебя совсем заговорил. Экий я невежа, гость в доме, а стол пустой!

– Мне пора домой, – сказал Хитрово, поднимаясь с лавки. – Я с дороги, родных ещё толком не видел.

– Поцелуй за меня своих, – говорил Ртищев, провожая двоюродного брата на крыльцо. – Я редко у них бываю, но ты знаешь царскую службу. Приходи во дворец завтра, как обычно, после утрени.

Хитрово въехал в своё подворье и сразу учуял запах дымка: протопленная господская баня ждала хозяина. На поварню с двумя ведрами молока шла баба, в огороженном жердями загоне толпились телята, споро расседланный конюхом Буян хрумкал овсом, матёрый бык, привязанный цепью к вкопанному в землю столбу, наклонив рога, рыл снег передними копытами и крутил хвостом. На всем подворье ощущалось присутствие порядка, довольствия и покоя.

Хитрово соскучился по своей домовой бане. Он любил попариться, поваляться на полке под огнедышащими ударами берёзового или дубового веника. В Карсуне ему приходилось париться в общей бане, она была слишком просторной, построенная из дубовых брёвен, и всё в ней было не то, что своя баня, которая для всякого русского человека – начало и конец земного пути, в ней его купают после рождения и обмывают после кончины.

Встретивший хозяина на крыльце Герасим сказал, что баня готова и госпожа уже там. В предбаннике Мария на лавке раскладывала белье, своё и мужнино, рядом лежали гребни, редкий и частый, два мыла, жидкое и твёрдое, купленные у казанских торговцев.

– Вот я тебя и поймал одну, Маня! – воскликнул Хитрово, входя в предбанник.

Он обнял её, поцеловал распущенные ниже бёдер золотистые волосы и стал снимать с жены рубаху. Жарко выдохнул:

– Не забыла меня?

Она затуманенным взором посмотрела в его глаза, и уголки её запунцовавших губ приподнялись в призывной улыбке.

3

Москва просыпалась рано, ударили, спугнув городских ворон, колокола сорока сороков стольных церквей и соборов к утрене, проснулся государь в своём дворце, проснулись бояре, служилые и прочие люди, и всяк поспешил восславить Господа за то, что даровал он православному миру новый светлый день.

Хитрово встретил утро в крестовой комнате, стоя на коленях перед образами. Рядом с ним молилась жена. Стоя на коленях позади хозяев, творили молитву ближние слуги. В комнате было душно, зыбко трепетали огоньки лампад, но никто не спешил выйти вон, молились долго и истово.

После утренней молитвы Хитрово поднялся в комнату, где хранилась парадная, для выхода во дворец, одежда. На исподнее он надел красную шёлковую рубашку и пристегнул к ней вышитый золотом и унизанный жемчугом воротник, затем короткие, до колен, суконные штаны, шерстяные чулки и красные, из персидского сафьяна сапоги, подпоясался дорогим, в золотых бляхах и пластинах, прадедовским поясом и застегнул его на крючки. Первой верхней одеждой был тафтяной зипун без рукавов; второй – кафтан с длинными до колен рукавами из красного сукна с жёлтыми нашивками на груди. Поверх всего Хитрово надел шубу до пят из чёрнобурых лисиц, крытую красным английским сукном. Довершала одеяние остроконечная шапка из куницы.

Выбрав из нескольких палок одну с набалдашником из слоновой кости, Хитрово вышел на крыльцо, возле которого конюх держал под уздцы Буяна. Жеребец для парадного выезда был убран богато и нарядно, уздечка, седло, стремена украшены серебряными бляхами, на копытах привешаны колокольчики, а к луке седла, обитого красным сафьяном, прикреплены маленькие литавры. Хитрово, отягченный одеяниями, влез в седло, взял в руки короткий бич с рукояткой из татарской жимолости, ударил им в литавры, и жеребец, приплясывая, вынес его со двора.

Несмотря на ранний час, на улице было людно. Москвичи спешили на торг, широко раскинувшийся возле Кремля на Красной площади. В основном это были простолюдины, мелкие торговцы и малоденежные покупатели, поспешавшие приобрести какую-нибудь еду или одежду, пока продавцы не установят дневную цену, которую позднее сбить будет трудно. Среди толпы виднелись всадники, это служивые люди дворянского звания направлялись в приказы или на царский двор. Чем ближе к Кремлю, тем больше нищих; они, не страшась бичей, бросались под ноги лошадей и вопили:

– Подай мне, и зарежь меня! Подай мне, и убей меня!

Несколько нищих бросились к Хитрово с ужасным криком, обнажая беззубые, изъязвлённые рты, он ударил их несколько раз бичом, и они с воем откатились прочь. И никто не обратил на это внимания, люди шли мимо, каждый занятый своим делом.

Перед Фроловскими воротами было попросторней, здесь стояли стрельцы, охранявшие Кремль, перед рвом находилась большая пушка, горкой лежали ядра, горел костёр. Лед во рву подтаял, и из него отвратно пахло гнилью. Проезжая через мостик к воротам, Хитрово мельком глянул вниз и увидел вмерзший в лед, наполовину исклеванный воронами лошадиный труп. Хитрово сплюнул через плечо и стременами послал жеребца в ворота.

Площадь перед государевым дворцом была заполнена людьми. Здесь находились стрельцы охранявшего царя Стремянного приказа, стряпчие и стольники, их место было не во дворце, а не далее царского крыльца, где они и толпились, ожидая, что кого-нибудь выкликнут и дадут поручение, которое их выделит и отличит от других искателей государевой милости.

Хитрово провел возле крыльца, сначала стряпчим, затем площадным стольником, почти десять лет, пока не выдвинулся в комнатные стольники, то есть был допущен в комнату, где царь вёл прием ближних бояр, и пробыл им пять лет, до назначения полковым воеводой. Многие здесь его помнили и знали; когда он въехал на царский двор, к нему подбежали несколько стряпчих, уважительно поздоровались и подхватили под уздцы коня.

Возле коновязи стояли несколько десятков лошадей в парадном убранстве, некоторые лучшие люди приехали к государю еще затемно, первенствуя друг перед другом в предстоянии перед очами царя. Хитрово отряхнулся, поправил пояс и, обходя конские шевяки, степенно двинулся к крыльцу. Царская служня, стряпчие и стольники расступались перед ним, давая дорогу. Краем уха Хитрово улавливал шепотки: его пря с Дубровским была свежей придворной новостью и на все лады обсуждалась.

Царское крыльцо было очень большим, на него вели несколько боковых и один центральный вход, по которому Хитрово поднялся к дверям. Для многих право зайти в них было самой заветной мечтой, многие, состарившись на службе при дворе, так этого права и не получили, его давал сам государь, а добиться его расположения без влиятельных родственников и покровителей было невозможно. Хитрово это прекрасно знал. Он, имея в родстве и свойстве Ртищевых и Морозовых, много лет протоптался в зной и стужу на царском дворе под открытым небом, улучая случай войти в дворцовую дверь. Много за это время он перетерпел ругани и тычков от комнатных стольников, пока, наконец, не получил право переступать царский порог.

По бокам двери стояли два рослых стремянных стрельца. Хитрово перекрестился на образ Георгия Победоносца над входом и вошел в царские сени. Это было просторное тускло освещённое помещение, где прохаживались, стояли и вели беседы лучшие люди: бояре и окольничие, думные дворяне и думные дьяки. Многие храбрецы, попадая сюда в первый раз, робели от великолепия убранства царских сеней, вида сановных людей и ощущения, что где-то рядом находится царь. Подобное чувство когда-то испытал и сам Хитрово, но со временем пребывание возле государя вошло у него в обычай, стольник «при крюке» выработал сноровку обходиться, не раздражая их, с первыми лицами государства, что во все времена считалось трудным и смертельно опасным делом.

Федор Ртищев был уже здесь. Он и царский духовник Стефан Вонифатьев подошли к Хитрово.

– Что не весел, Богдан? – спросил Ртищев. – Сейчас у государя боярин Морозов. Следующим выкликнут тебя.

– От местнических челобитных одна докука царю, – сказал Вонифатьев. – Добро бы местничались одни Трубецкие да Шереметьевы, так эта зараза захватила даже подьячих в приказах. Строчат друг на друга челобитные.

– А твой недруг давно уже здесь, – усмехнулся Ртищев. – Затемно примчался.

– Я что-то его не помню, – сказал Хитрово. – Где он?

– А вон с царским тестем Милославским толкует, – кивнул Ртищев. – Забавно смотреть: один долгий, как осолоп, другой как копёшка. Милославский на посулы горазд.

Вонифатьева занимала своя печаль, и он, продолжая прерванный разговор с Ртищевым, задумчиво произнёс:

– Ты, Федор, не в укор будет сказано, молод, горяч. Я отдаю архимандриту Никону должное – он боголюбив, многознающ, но есть в нём изъянец, греховный для пастыря. Я не ревную государя к Никону, упаси Бог! Но Алексей Михайлович не видит в нём опасности для себя, вот беда неминучая!

– И что за изъянец в архимандрите? – заинтересовался Ртищев.

– Неведомо ему смирение, – горестно вздохнул Вонифатьев. – Зело гордыней обуян.

Ртищев от этих слов задумался и смутился. Никон брал всё большую власть над молодым царем, и доброжелатели сулили архимандриту митрополичью кафедру в Новгороде.

Царский тесть Милославский не отличался чувством такта, от Дубровского он направился к Хитрово.

– Будь здоров, Богдан! – во весь голос сказал он, похлопывая Хитрово по плечу. – Каков стал – полковой воевода! А еще недавно стольничал на крюке, двери открывал!

– Будь здоров, боярин! – ответил Хитрово, сгибаясь в глубоком поклоне. – Желаю твоей милости здравствовать многие лета.

– Как там волжская граница? – Милославский любил обнаруживать заботу о государственных интересах. – Как там, калмыки и ногаи не докучают?

– Граница тверда, боярин! Подпираем её, твоими молитвами!

Вокруг зашушукались, запересмеивались: укол Хитрово не прошёл незамеченным. Но Милославский не смутился, опять похлопал Хитрово по плечу и пошел дальше.

По боярам и окольничим, столпившимся возле царской комнаты, прошло движение, дверь распахнулась, и появился боярин Борис Иванович Морозов. Он был явно не в духе, чело нахмуренное, взор неприветливый. Милославский попытался заговорить с зятем, но тот мрачно глянул на тестя и прошёл, стуча палкой по полу, мимо.

Стольник «на крюке» высунулся из комнаты и зычно, перекрывая шум, возгласил:

– Полковой воевода Богдан Матвеевич Хитрово! Тебя призывает великий государь!

Все враз обернулись на того, кто удостоился редкой милости – разговора с глазу на глаз с царём. Хитрово приосанился и неторопливо прошёл в царскую комнату.

Алексей Михайлович сидел в кресле и пальцами правой руки постукивал по столу. Тишайший царь был явно раздосадован.

Хитрово опустился на колени и уткнулся лбом в пол.

– Желаю здравствовать, великий государь!

– Поднимись, Богдан, – промолвил Алексей Михайлович. – Я рад тебя видеть. Подойди ближе.

Хитрово поднялся с колен, сделал шаг вперёд и остановился.

– Я уже не раз пожалел, что отпустил тебя на границу, – сказал государь. – Мысль у меня была поставить тебя на приказ здесь, в Москве. Но мне насоветовали другое – как-де он проявит себя на службе в поле. Советники!..

Алексей Михайлович умолк и явно над чем-то задумался. Хитрово, улучив момент, внимательно посмотрел на него и отметил, что молодой царь за последний год заметно возмужал. «Недавняя женитьба, – подумал Богдан Матвеевич, – пошла ему явно на пользу».

– Советники, – повторил государь, – могут такое наподсказать, что потом волосы дыбом от их советов! Мой дядька Морозов убедил меня поднять налог на соль. Сейчас Москву завалили челобитными. Пишут из Астрахани-де нечем солить на учугах рыбу, а та, что посолена, будет втридорога. Пишут из Ярославля, Рыбинска, Новгорода, в Москве, что ни день, хватают подстрекателей к бунту. Что делать? Ждать, когда толпа явится в Кремль?.. Морозов мне говорит, что отменять налог никак не можно, в Швеции заказаны пищали для новых полков иноземного строя, деньги нужны на жалованье стрельцам, рейтарам, солдатам… Гость Строганов в челобитной советует сократить налог на соль на две трети, чтобы утишить народ. Морозов против. Сейчас только мне доказывал, что он прав. А ты как, Богдан, мыслишь?..

– Затраты на вооружение полков можно сократить, если наладить его изготовление у нас, – сказал Хитрово. – Но деньги потребны на возведение черты, испомещение на ней крестьян, казаков.

– Сколько людишек мыслишь поместить этим летом? – спросил Алексей Михайлович.

– Вместе с Синбирском, до тысячи душ.

Государь задумался.

– Дорогонько выходит. Ежели на каждого дать по пяти рублей, значит, пять тысяч. Сказывают, там большие рыбные ловли, продай их. Челобитная есть от ярославских торговых людей. Не продешеви, деньги тебе будут нужны, а я много дать не могу. Как мыслишь Синбирск строить?

– Прошлой осенью, великий государь, я разведал сие место, – сказал Хитрово. – Над Волгой саженей на сто поднимается великая гора. В полутора верстах от нее течёт другая река – Свияга. На горе и близ неё спелый сосновый бор, годный на строительство. Город мыслю поставить о шести башнях, две, Казанская и Крымская, проездные, стены на тарасах, со стороны Волги частокол, остальные рубленые.

– А что со всех сторон не сруб? – спросил государь.

– Тяжело земле будет, с горы к Волге оползни случаются. Работные люди потребны, великий государь. Строить надо Синбирск, и черта только начата. Сейчас у меня на Карсуне всего две сотни стрельцов и полусотня казаков.

– Князю Петру Долгорукому отписано в Нижегород нарядить на черту и град Синбирск до пяти тысяч работных людей, взяв с каждого пятого двора по одному крестьянину или бобылю. Если замешкается, будет в ответе! Ты отпиши мне, если что.

Алексей Михайлович встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате, остановился, прислушался. Из сеней порывами доносился легкий шумок.

– Слышь, шумят, колобродят каждый о своём, – язвительно произнес Алексей Михайлович. – Нигде от них спасу нет. Я уже приказал двери войлоком обить и сафьяном обшить, всё равно слышно. Тут как-то Федя Ртищев принёс мне свой переклад с фряжского учёного мужа Маккиавели, «Государь» называется. Умно писано: всяк государь одинок, как сирота. Если и можно с кем по душам поговорить, то только с Богом, а среди человеков собеседника государю нет. Всяк из людишек норовит вырвать у царя что-нибудь для себя.

Алексей Михайлович сел в кресло, посмотрел на примолкшего Хитрово, улыбнулся и громко вымолвил, обращаясь к комнатному стольнику, который немым истуканом стоял возле двери:

– Степан, кликни дьяка Волюшанинова!

Дьяк резво вошел в комнату и привычно ткнулся лбом в пол.

– Указ готов? – спросил Алексей Михайлович.

– Готов, великий государь!

– Тогда иди и объяви для всех с крыльца. И ты, Богдан, ступай!

Хитрово нагнулся к милостиво протянутой царской руке и, жарко дыхнув, поцеловал потную ладонь Алексея Михайловича.

Выйдя из царской комнаты, дьяк Волюшанинов преобразился, стал выше ростом, могутнее статью, свиток с царской грамотой, который он нёс на вытянутых руках, заставил бояр окольничих и думных дворян отшатнуться к стенам и освободить дорогу государеву глашатаю. Следом за Волюшаниновым шёл слегка остолбеневший от происходящего Хитрово, а за ними двигались лучшие люди. Их появление смело с крыльца площадных стольников и стряпчих. Дьяк развернул начало грамоты и громко стал выкрикивать:

– Божьей милостью Царь и Великий Князь, Алексей Михайлович, всея России Самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондинский и Государь и Обладатель повелел за многия труды, за Керенскую службу, за городовое и засечное строительство, да за Карсунскую службу и засечное строительство пожаловать полкового воеводу и стольника Богдана Матвеевича Хитрово в окольничие и дать ему восемьдесят рублей и триста четей земли в каждом поле в Царевом Сенчурске!

А тебе, страднику, – провозгласил дьяк вырывавшемуся из рук стремянных стрельцов Дубровскому, – ни в какой чести не быть, за облыжные наветы великий государь велел тебя послать в тюрьму!

Вскинувшегося было Дубровского дюжие стрельцы замяли и поволокли прочь от царского крыльца.

Стоявшие на крыльце лучшие люди стали возвращаться в переднюю, скоро должно было начаться заседание думы. Расталкивая стольников, к Хитрово протиснулся брат Иван.

– Наша взяла! – горячо воскликнул он, стискивая Богдана в своих объятиях. – Иди, брат, скоро государь выйдет. Сразу возвращайся домой, я всех своих оповещу. Ох, и пир сегодня закатят Хитрово!

В палате, где должно было начаться думское собрание, царила обстановка важной серьёзности. Сначала бояре заняли свои места на лавках возле стены, и ближе всех к трону – князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие. За боярами степенно заняли свои места окольничие, за ними – думные дворяне и дьяки.

Хитрово вошёл в палату, и все устремили на него взгляды. Одни смотрели на него как на выскочку, худую кость, случаем вошедшего в милость царю. Другие, это были думные дворяне, которым окольничество вряд ли светило, злобясь, ему завидовали. Единственным, кто обрадовался Хитрово, был Федор Ртищев. С ним рядом и сел на парчовую лавку новый окольничий.

Двери палаты отворились и, бережно ступая, в неё вошел государь, а за ним, отстав на полшага, следовал дворецкий боярин Морозов. Все поднялись и поприветствовали царя земным поклоном. Он сел в кресло в углу палаты и зорко оглядел собравшихся.

– Все ли на месте? – спросил Алексей Михайлович. Опоздавших, тем более отсутствующих, он строго наказывал.

По думе прошелестел легкий шорох, все завозились, запереглядывались. Думные дьяки, которым садиться не полагалось, вытянув шеи, начали пересчитывать думцев по головам.

– Нет князя Григория Ромодановского, – возвестил дьяк Гавренев.

Алексей Михайлович нахмурился: Ромодановский, при многих достоинствах, был склонен к своевольству, пора бы его осадить, но самому делать это не хотелось, и он выжидательно посмотрел на Морозова.

– Может, приставов к нему на дом послать? – предложил дворецкий. Посылка приставов на дом была предупреждением о возможной и скорой опале.

Государь задумался, готовясь вынести приговор, но двери распахнулись и появился весьма взволнованный князь Ромодановский.