Шум… Раздражение… Вес… Муравьиные уколы по всему телу…

«Муравьи? Что такое – "муравьи"?..» – беспомощно подумал я.

Потом они открылись, и дискомфорт заполнил их, насыщая глубиной резкости. Я с трудом снова закрыл их. Помимо этого, я ощутил, что часть меня была особенно незащищена: там было мокро…

«"Мокро"? – вяло удивился я. – Как… как это?..»

Вдруг всё затряслось, и я испуганно почувствовал, что трясется то, в чём я нахожусь.

«Это… это испуг, страх… – апатично перечислил я. – Я… я испытываю страх?.. А то, что дрожит, – мое тело? Да, это мое испуганное и дрожащее тело…»

Что-то яркое настойчиво пробиралось сквозь мои плотно зажмуренные веки. Я осторожно открыл глаза.

«Так вот как это называется – "глаза"», – пресно отметил я.

Я обнаружил, что покоился на удобном лежаке. Перед моим носом плавали зеленоватые пятна, вызванные лучами Солнца.

«Солнце… Что такое – "Солнце"? Свет? Жизнь? – Я положил руку себе на грудь и обеспокоенно почувствовал, как внутри меня нечто учащенно и тяжело билось. – Жизнь… Живой… Я… я – живой?.. Я… Но… кто я?.. Или… что я?..»

Где-то совсем рядом раздавался странный гул, заставляя меня невольно вслушиваться в него.

«Ветер», – блекло узнал я и попытался сесть.

Сесть не получалось: перегородка плоти, отделявшая мое «я» от всего этого, была словно сама по себе. Это было любопытно: мне будто приходилось всё это делать впервые.

«Так и есть», – бездумно кивнул я.

Я затих, разглядывая залитый отраженным светом Солнца потолок. Глаза обильно слезились. Я закрыл их и еще раз попытался принять сидячее положение. Мое тело было словно резиновое, запоздало отзываясь на мои мысленные сигналы.

«"Резиновое"? – нахмурился я. – Это… Резина используется в промышленности и не только, тогда как "резиновое" означает эластичную и пружинистую степень состояния чего бы то ни было. Помню… Или знаю?..»

Наконец я смог сесть, уперев при этом взгляд в мягкий бурый коврик, принявший мои босые ноги. В ответ на мой раскачивавшийся взор мои бледные пальцы ног с синеватыми ногтями робко пошевелились.

«Ноги… И они меня слушаются! – неожиданно изумился я до глубины души. – Душа?.. Я знаю, что это. Нет, не так: я знаю об этом не больше других, – поправил я себя. – Да что это за голос у меня в голове?! Это… это же мои мысли!.. Я слышу себя внутри… Поразительно… А каково это – слышать себя снаружи? – задумался я. – Звук. То, что шумит, называется – "звук". И его могу воспроизвести и я – при помощи… при помощи голосовых связок».

Не поднимая головы и продолжая разглядывать свои ноги, я попытался издать тот самый «звук». Однако тут я понял, что не знал, что именно должен был сказать… и на каком языке.

«А на каком языке я думаю? – окончательно растерялся я и взволнованно сцепил руки в замок в области паха, где было мокро. – Опи́сался, – относительно спокойно констатировал я, хотя что-то мне подсказывало, что это должно было вызвать у меня как минимум стыд. – "Стыд" – интересное слово, означающее определенную степень смущения, смешанную с долей раскаяния».

Я заметил, что мои рассуждения стали более плавными и спокойными, словно нечто прекратило разрывать их на односложные куски. Я посмотрел на мокрое пятно и обнаружил, что оно являлось неотъемлемой частью моих белых просторных штанов со шнурком, кем-то заботливо завязанным узелком с одним бантиком.

«Интересно», – тяжело покосился я на свою грудь, одетую в такое же свободное одеяние.

Выглядело это как обычная белоснежная футболка с длинными широкими рукавами и круглой зашнурованным горловиной.

«И тоже со шнурком, – непроизвольно заметил я, в который раз искренне восхитившись способностью мыслить и осознавать это. – Мне надо найти сменные штаны».

Прекратив исследовать искусственное покрытие своей материальной оболочки, я поднял голову и окинул взглядом помещение, в котором оказался.

Всё было залито искрившимся светом, оседавшим на располагавшихся справа от меня безмерных, словно плывших по воздуху, занавесках, в которых с видимым удовольствием путался прохладный ветер. В самих оконных проемах не было даже окон. Рядом с невесомой материей занавесок сверкал овал выхода на лоджию – если я, конечно, правильно соотносил значение этого слова с небольшой площадкой, за которой была видна бесконечная синева солнечного дня.

Помимо этого, в комнате всё было перевернуто вверх дном: увесистые темно-бардовые гардины, бессмысленно закрывавшие сероватые каменные стены, были сорваны; на собранном горбом махровом ковре, представлявшем собой увеличенный вариант экземпляра, лежавшего под моими ногами, валялся небольшой тяжелый столик; в небольшой красноватой луже сверкали острые стеклянные осколки. За осколками, слева от отражавшего сияние светила шкафа, темным шепотом ютился еще один выход, уходивший в полумраке куда-то вглубь.

«Спуск в темноту», – передернулся я и тут же заинтересованно обнаружил, что в пугающий проем вела цепочка странных следов.

Следы шли из лужи. Рядом с ними покоился измятый ком желтой бумаги. Остальное убранство комнаты моего заворочавшегося любопытства не коснулось.

«Чьи это следы? Собаки? Кошки? – озадачился я, растерянно вспоминая всех известных мне животных. – И для тех, и для других они слишком крупные. Может быть, это следы большой кошки? – предположил я и тотчас встревоженно встрепенулся: – Здесь водятся большие кошки?! – Затем я неуверенно добавил: – А где это – здесь?..»

Судя по тому, что пролитая жидкость еще не успела высохнуть, с момента совершения действий, предшествовавших ее пролитию, прошло чуть менее пары часов. И это было здесь, со мной рядом, пока я…

«Пока я – что?.. Что со мной? Почему я здесь? – спросил я себя, пытаясь найти ответы в своем заторможенном сознании. – Сознание. Сейчас я нахожусь в сознании, – вдумчиво осмыслил я. – Надо встать. Где-то должны быть подобные мне… Подобные мне – кто? Я… я человек… Я – человек».

Вспомнив первичные и вторичные половые признаки, а также настороженно пощупав себя при этом за влажную область паха, я равнодушно отметил, что являлся особью мужского пола.

«Самец, мужчина, человек», – зачарованно перечислил я.

Я стал медленно и чрезвычайно тщательно подниматься: элементарные алгоритмы, которые бы делали управление телом естественным и непринужденным, отсутствовали – или же просто дремали где-то глубоко внутри меня.

Пытаясь встать, я несколько раз неуклюже завалился на аккуратно застеленный лежак, на котором были смятая мной светлая подушка и хрустящее белое одеяло, поверх которого я совсем недавно лежал. В целом всё оказалось на удивление опрятным и чистым, несмотря на наличие на одеяле мокрого пятна – следствия преобладания моего бессознательного над сознательным.

Наконец поднявшись на заторможенно отзывавшиеся ноги – подъем сопровождался легким головокружением, – я сделал несколько робких и нерешительных шажков. Ступив с коврового покрытия на серо-сизый монолит пола, я вздрогнул, с наслаждением и удивлением впитывая босыми ступнями новые ощущения.

«Ничего, главное – по чуть-чуть», – подбодрил я себя, направляясь в сторону разлитой жидкости и ее раздавленной короны из осколков.

Пролитая влага вполне могла оказаться кровью – тем, что наполняет людские тела жизнью, позволяя им существовать и быть. Подойдя ближе, я грузно осел рядом с целью своего небольшого изнурительного паломничества, внутренне радуясь, что мне не пришлось испытать свою биологическую систему рефлексов и инстинктов путем падения на острые края стекла.

Расположенные неподалеку следы представляли собой высыхающие влажные пятна, имевшие по пять основных точек соприкосновений, четыре из которых остались от пальцев с едва заметными вершинами когтей.

«Собака?.. Такая большая?.. Они вроде не умеют втягивать когти – в отличие от кошек, – тягуче задумался я, разглядывая отпечатки размером с мою ладонь. – Да и на медвежьи, что частично сойдут за следы ног увесистого человека с огромными нестрижеными ногтями, они не похожи».

Последняя мысль заставила меня поморщиться от неожиданного звона в голове, и я поспешно постарался переключить свое внимание на что-нибудь менее требовательное к умозаключениям.

«А вообще, это может чем угодно оказаться», – обессиленно заключил я, больше ничего, видимо, не зная или просто не имея возможности вспомнить это.

Больно уперев локоть в неровный пол, я неумело понюхал пролитую жидкость. Вместо ожидаемого железного запаха крови моего обоняния коснулся освежающий аромат ягод.

«Сок. А это, значит, был графин», – сообразил я и догадался, что эфемерное шершавое чувство, терзавшее меня с момента пробуждения, обозначало жажду.

Поводив сухим языком по иссушенной полости рта, я с сожалением попытался подняться. В то же время я с любопытством отметил, что шедший снаружи равномерный гул образовывался не столько от ветра, сколько от еще одного действия – шума бьющихся волн, шума прибоя.

«Приятно», – поежился я, на секунду отдаваясь этому щекочущему чувству.

Не прекращая попыток встать и не желая больше необходимого искушать себя вожделением сделать глоток из лужи с осколками, я дергано ухватил смятый обрывок бумаги, справедливо полагая, что он может стать хоть каким-то источником информации. Оставив бесплодное занятие по приданию своему телу вертикального положения и не без труда распрямившись в сидячем, я угловато поднял к глазам часть листка. На нём были подсыхающие пенные слюни и крупные рваные дыры, оставшиеся после огромных зубов.

«Кто или что в ответе за это?» – отстраненно и встревоженно подумал я, пытаясь вчитаться в неприветливую вязь знаков и символов.

«…ноября… …года.

…всё… …опыт… …мысли… …математики… …оценить… …некому!»

Я ничего не понял, не узнав слова и буквы. В голове была мешанина. Этот язык определенно был мне знаком, но я почему-то не мог вспомнить даже его название – если я его вообще знал. Вместе с этим написанное явно имело единый лингвистический союз с моими мыслями: значение отдельных слов медленно проникало в мой неспешно разгоравшийся разум. Помимо этого, сложность чтения усугублялась еще и тем, что писавший словно экономил бумагу, прикладывая максимум усилий для того, чтобы текст получился как можно мельче и убористей.

Я на миг прикрыл тяжелые веки и утомленно попробовал вчитаться еще раз.

«22 ноября… …года.

Воскресенье.

…всё готово. Этот… …опыт… …вершиной гения… …мысли… …физики, математики… …даже невзирая… …оценить… …будет… …некому!»

Получилось гораздо лучше. Может, мне просто нужно было больше времени? Пытаясь занять себя хоть чем-то, я жадно потянулся к луже с осколками. Жажда была невыносимой. Натужно оперевшись на засаднившие локти, я конвульсивно наклонил голову к опасно поблескивавшей стеклянными остовами влаге. При этом я постарался не вглядываться в свое размытое отражение, мгновенно породившее в глазах черные вспышки мигрени.

«Главное, осколок не втянуть, – запоздало предостерег я себя, осторожно принимая ртом прохладный напиток. – Вкус… У этого же есть какой-то вкус? Почему я его не чувствую? Как странно…»

Тем не менее прием жидкости немного улучшил мое самочувствие, и я благодарно посмотрел на лужицу с расплывавшимися в ней мутными разводами, оставшимися после моих обезвоженных губ. Губ… Приложив несколько свинцовых усилий, я наконец сумел вытереть их, обнаружив на них, помимо оставшегося сока, свою кровь.

«Порезался всё-таки, – устало и безразлично подумал я. – Нет, сок с кровью просто невозможно спутать: кровь ярче и плотнее. Почему же я тогда ошибся? Похоже, это из-за моего какого-то недомогания… Недомогание… Я что, болен?..»

Не понимая, что со мной, я прислушался к своим внутренним ощущениям, но ничего, кроме подавляющей слабости, вялости мышления и провалов в памяти, не обнаружил. Было еще, правда, чувство того, что мое тело почему-то полностью измождено. Но даже при таком состоянии оно сладко потягивалось с каждым новым своим движением.

Немного отдохнув, я вернулся к изнуряющему чтению.

«22 ноября 2020 года.

Воскресенье.

Почти всё готово. Этот беспрецедентный опыт станет вершиной гения человеческой мысли в области физики, математики и инженерии.

Даже невзирая на то, что оценить это будет уже некому!

Вы в свое время не давали нам, мне, прохода, завывая в один голос об отсутствии полного контроля проводимых экспериментов и, как следствие этого, о развитии цепной реакции, способной уничтожить целую планету. Что ж, вы все были правы. Почти. И только в одном: в том, что называли БАК – ПАКом. Даже Лив, упертая догматичная реалистка, приняла это прозвище, произнося его не иначе как с фанатичным и безумным блеском в своих зеленых глазах.

А в целом "Последний адронный коллайдер" звучит неплохо, особенно если учесть, что через какое-то время это станет абсолютной правдой. Ха. Даже междисциплинарная комиссия, собранная из жалкой кучки безыдейных зануд, ничего не нашла в протоколах безопасности работы с БАКом. Она и не смогла бы: БАК идеален с точки зрения безопасности.

И только наш БАК, собранный нами здесь, способен воплотить все ваши кошмары в явь!

Одними из самых любимых для меня, безусловно, являются беспочвенные бредовые мысли о возможном создании машины времени, способной привести к концу времени или, как любят выражаться газетчики, "к концу времен" – посредством создания пространственно-временных "кротовых нор".

Вздор!

Или это – превращение Земли в "железную планету" или поток таких же астероидов и метеоритов под воздействием неконтролируемого образования в БАКе кварк-глюонной плазмы, трансформирующей всю материю в элементы триады железа.

Ну что за несусветная чушь! Им бы всем в бумагомараки пойти!

Все будет гораздо прозаичнее, мои недальновидные коллеги. Гораздо. Уж поверьте».

Дальше текст, к сожалению, обрывался. Я перевернул дрожавшей рукой измятый листик и обнаружил, что с другой стороны он был чист. Я удрученно повертел головой в поисках продолжения и увидел недалеко от распахнутого шкафа ворох одежды, внешне похожей на мою.

Я кое-как поднялся с пола и, горя желанием как можно быстрее переодеться, замедленно побрел в сторону шкафа. Клочок чьих-то записей я по-прежнему держал в слабой руке. Судя по содержанию, писал какой-то ученый, и он, похоже, собирался провести какой-то запрещенный эксперимент или опыт. Однако всякие – я поднял текст к глазам – «БАКи» и прочие «кварк-глюонные» были всё еще недосягаемы для моего, как оказалось, скудного словаря.

«Это же о Большом адронном коллайдере идет речь!» – внезапно сообразил я.

Больше информации, кроме той, что в свое время это устройство сильно беспокоило людей, выудить из полупустых полок памяти мне, увы, не удалось.

«А если написавший это реализовал свою угрозу? – предположил я, осторожно трогая ворох одежды, до которого нескончаемо долго добирался. – Но ведь всё же на месте. – Я поднял первые попавшиеся штаны, похожие на те, что были на мне, и удовлетворенно выдохнул: – Сухие».

За одеждой я заметил мелкие осколки зеркала, некогда встроенного в открытую дверцу опустошенного шкафа; об этом свидетельствовала вделанная в дверцу прямоугольная рама с серебристыми крошками в ее нижних углах. Рассмотреть себя в этих жалких остатках зеркала не было никакой возможности – но и возвращаться к расплывавшемуся и вызывавшему тошноту отражению мне тоже не хотелось. В итоге я ничего о себе не узнал, кроме наличия у меня бледной кожи и серых глаз.

Прекратив всматриваться в один из осколков, я обнаружил на полу клочки цветной фотографии и засохшие темно-бордовые пятна, в которых я на этот раз точно опознал кровь. Фотография, как ни странно, была грубо изорвана и пожевана. Я аккуратно развернул клочки снимка и безуспешно попытался сложить их вместе. На фотографии, предположительно, были запечатлены трое людей. В нижнем уголке снимка была дата: «2009 год». Большего мне, к сожалению, узнать не удалось.

«А какой сейчас год? – задумался я, отрешенно смотря на кусочки фотографии. – Судя по дате чьего-то дневника, не менее две тысячи двадцатого. Только это ничего не доказывает: я могу находиться далеко впереди во времени от момента создания этой записи, – взглянул я на обрывок бумаги в руке. – Да и дата фотографии мне ни о чём не говорит».

Подтверждать по запаху природу темных пятен я не стал. Видимо, кто-то поранился, когда бил зеркало. Занятно, и зачем это могло кому-то понадобиться?

Я медленно и с удовольствием распрямился – тело подчинялось мне всё лучше. Я стянул с себя промокшие штаны, насухо вытерся еще одними и с облегчением надел сухие. Наконец-то! Больше не будет этого пронизывающего холода.

Закончив с переодеванием, я повернулся в сторону лоджии. С нее я надеялся получить хоть какое-нибудь представление о месте, куда я попал, и, если повезет, почерпнуть любую информацию относительно времени года; хотя последнее особо важным мне не казалось.

«Но почему же ничего не слышно, кроме гула ветра и прибоя? – подумал я, плетясь к светившемуся выходу на лоджию. – Что-то же естественное должно дополнять этот фон? Особенно если там действительно море».

На секунду ослепнув от бившего в глаза Солнца и оглохнув от хриплого дыхания бриза, поприветствовавшего меня словно равного, я ступил на холодную поверхность каменного балкона.

«Море… Всё-таки это море… Волны…» – слабо улыбнулся я.

Простиравшаяся далеко внизу бликующая гладь тянулась до самого горизонта, дерзко споря с Солнцем яркостью и блеском. Голубое бездонное небо, ошеломительно уходившее ввысь, умиротворенно дремало над бежавшими лазурными барханчиками. В звенящей хрустальной вышине выл и бесновался ветер.

От глубины бесконечного, кристально-чистого простора у меня странно защемило сердце, и прохладные струи нежным шарфом успокаивающе обняли меня. И я стоял, покорно принимая заботу и ласку стихии и неумело пытаясь унять грудь, бурно вздымавшуюся в такт рокочущим волнам. В тот же миг моя одежда ласково отворилась дышащим небесам, полностью отдавая меня в их безграничные объятия.

Хотелось раскинуть руки и упасть в эту солнечную перину, прячась от всех вопросов. Так, наверное, можно было стоять вечно – ни о чём не думая и ни о чём не заботясь, словно всего остального не существовало.

Позволяя Солнцу нежно расцеловывать меня, я закрыл глаза, впитывая аромат непознанной свободы – соленые волны, тепло губ нагретого берега и странное ощущение истинности всего этого…

«Я… помню… это…» – вдруг понял я, с сожалением выныривая из этого невинного и девственного потока эмоций.

Я оперся на ноздреватую поверхность светло-серых перил и наклонился вниз. Лоджия находилась высоко над уровнем сверкавшей миллионами солнечных огней акватории. Продолжая наслаждаться окрыляющей сердечностью Солнца и ставшим беззаботным бормотанием ветра, я попытался осмотреться по сторонам.

По бокам от пролива, на отражавших благодать этого места утесах, на которые лениво пыталось напрыгнуть лучистое море, я увидел прошлепины чего-то бурого и пожухлого.

«Осень? Весна? Отсюда не понять, особенно если учесть, что такой трава может быть в любое из этих времен года, – разочарованно подумал я, напрасно пытаясь вглядеться в прошлепины. – Надеюсь, это всё-таки трава…»

Неожиданно я обратил внимание на сиротливый клочок бумаги, заботливо прижимаемый ветром к маленьким колоннам перил. Осторожно его подняв, я обнаружил, что найденные мной кусочки образовывали целый лист, некогда разорванный на две неравные половинки. Повинуясь необъяснимому внутреннему порыву, я углубился в истощающее чтение отсутствовавшей части.

«Иногда меня терзает мысль: вправе ли мы с Лив так поступать? Но потом всё это уходит под давлением боли и воспоминаний. И, хоть я запретил себе думать об этом, я всё же не могу… не могу не вспоминать, не могу не пытаться охватить всё то, что на нас свалилось; всё то, что заставляет нас идти на преступление против человечности и морали.

Лив говорит, что это – любовь, но я говорю, что это – вина.

Что выберет человек? Что выберет каждый, оказавшись в нашей ситуации? Я считаю, что и целого мира недостаточно для искупления таких страданий. Подобное может коснуться любого…