На этот раз, слава Богу, знакомых рож я не встретил. Пересёк весь рынок. Сквозь толпу прямо-таки пробираться надо – словно бы и не рабочий день. Впрочем, давно уже никто у нас не работает: все – такое впечатление – превратились в торгашей и покупателей. Орут цыганки, предлагая свитера, косметику и сигареты. Вопят местные барановские бабы в засаленных маскхалатах, уверяя, будто в их облупленных бачках лежат горячие, да ещё и – вот уж умора! – мясные беляши и чебуреки. Говорливые золоторотые мужики черномазые просят-требуют табличками на животах и голосом ещё и ещё золота. Вот такому же скупщику хапужному отдал-отдарил я год назад задарма, за гроши буквально обручальное бесценное кольцо жены…

Чем только не торгуют на рынке: дрожжами, газетами, баночным кофе, семечками, сникерсами, рыбой сушёной, часами, пивом… И кругом – фрукты, фрукты, фрукты. Вот уж несомненный плюс дурацкой перестройки! Эх, как же я люблю, как я обожаю яблоки, груши, апельсины, лимоны, как я хочу каждый день обжираться бананами, киви и манго, как я мечтаю каждодневно съедать на завтрак целый ананас!..

В моём сибирском детстве и отрочестве, в моей студенческо-московской полуголодной юности, в моей проклятой запойной молодости я не доел, не добрал страшное количество фруктовых витаминов.

Страшенное!

Но ничего-ничего, теперь наверстаем-облопаемся. И хотя дома ещё оставалась парочка бананов, я, не откладывая дела в долгий ящик, свернул к ближайшему торговцу райскими плодами, молча схватил крайний увесистый ананас за зелёный чуб, взгромоздил на весы. Торгаш, высокий холёный парень – в тёмных очках, с золотой фиксой меж сочных губ – лениво глянул на меня сверху вниз.

– Тут, без малого, на восемнадцать штук.

Я, опять же молча, сгрузил панцирно-ребристый заморский плод в сумку, достал из брюк мелочь, кинул на весы две 10-тысячные бумажонки и, даже не взглянув на реакцию ананасного купчика, пошёл прочь. Мразь! Двух стихов Пушкина наверняка не помнит наизусть, а смотрит Александром Македонским.

В супермаркете – первом и единственном в городе – народу толпилось немало, но раскошеливались редкие: цены здесь не то что кусались, они жалили сердце покупателя позлее сколопендры, скорпиона и гюрзы. По крайней мере, преподавателю института с окладом в 140 тысяч, литератору-неудачнику или, тем более, безработному ловить здесь нечего, в этом торговом Вавилоне.

Я прошагал прямиком в тот отдел, где уже не раз давился слюной, забредая сюда на экскурсию в поддатом состоянии. Все мои мечтательно-вожделенные товары покоились-красовались на витрине, отпугивая барановцев бесконечно-наглым рядом нулей на ценниках.

Продавщица – размалёванная проститутка в фирменной голубой униформе, скрывающей лишь треть её телес, равнодушно смотрела сквозь меня, думала свою куцую думу.

– Девушка, будьте любезны…

Она вскинула удивлённо выщипанные бровки, обмерила меня взглядом с ног до головы и обратно, прищурилась на поношенный мой светлый плащишко.

– Значит, так, – невозмутимо приступил я к делу, – для начала завесьте мне, пожалуйста, парочку угрей.

Дива размышляла целую минуту. Я буквально слышал поскрипывание и шелест в её маленькой птичьей головке. То ли, мучилась она, заведующую крикнуть, то ли охранника, то ли попросить алкаша этого деньги вперёд показать?..

– Милочка, – повторил я, – завесьте мне две рыбки копчёных, вон тех, датских, по сто двадцать три тысячи семьсот пятьдесят рублей за килограмм. Только, будьте уж так добры, выберите покрупнее – я люблю сочную рыбу.

Девица более-менее наконец уравновесилась, выудила из витрины-холодильника двух змеевидных угрей, запакованных в хрустящий целлофан, потюкала маникюрчиком по клавишам электронных весов: выскочила яркая цифирь – 49 500. Она сняла драгоценные рыбины, положила-спрятала за весы. Вот ведь какая!

– А теперь, красавица, выберите мне ещё и парочку омаров, вон тех, из Канады, – опять же покрупнее, покрасивше. Омары ведь чем толще, тем вкуснее.

– Они все одинаковые, стандартные, по триста пятьдесят грамм – там же написано, – провяньгала супермаркетная гёрл.

– Ну, что ж, давайте стандартных, раз таких в ихней загнивающей Канаде штампуют, но тогда – три. Да – три штуки.

Три красных и тоже запечатанных в прозрачную упаковку заокеанских рака потянули – матушки светы! – на 131 тыщу и легли рядышком с угрями за щитом весов. Мамзель намакияженная уставилась уже даже с каким-то любопытством на меня. Сзади столпилось уже и пять-шесть зевак.

– Тэ-э-эк-с… Ну и теперь под такую закусь надо и пивко выбрать. Какое, хозяюшка, вы порекомендуете?

– Ну, я не знаю… – протянула та, – у нас всякое пиво импортное, сертификатное. Вот хоть «Бавария» – баночное… Возьмите, оно самое дешёвое.

– Цена товара, милая моя, абсолютно меня не интересует. А подайте-ка, будьте добры, во-о-он тот вместительный сосуд за двадцать одну тысячу.

О, я давно уже приглядывался к этому двухлитровому пластиковому кувшину со светлым английским пивом «Монарх». Неужто наконец-то я его испробую!

Девушка-раскрасавица – я, уже опьяневший от процесса траты денег, да и в предвкушении похмельного пира стал вмиг благодушным и мягким, – девушка милая подбила бабки, подняла на меня недоверчивые свои воловьи очи.

– С вас двести одна тыща пятьсот рублей.

– Ох уж эти пятьсот рублей – никуда от мелочёвки не денешься, – добродушно ворчнул я, хотя сердчишко, по инерции, дрогнуло.

Но я вальяжно достал свои капиталы, широким жестом швырнул на весы четыре полтиничных купюры, а сверху ещё и две тысячных бумажки.

– Сдачи, девушка, не надо – жвачку себе купите с неизменно устойчивым вкусом, – сказал я и, укладывая деликатесы в свою затасканную сумку, добавил: – Только прошу вас, улыбайтесь почаще – улыбка вам очень к лицу.

Она, глупышка, посмотрев купюры на свет, и впрямь растерянно улыбнулась, а потом вдруг помахала мне ладошкой: мол, чао! Я рассмеялся, в ответ вскинул протез – но пассаран!

И, довольный, направился нах хаус, устраивать шикарный праздник опохмеления.

Прощальный праздник!

4

Сознаюсь, поступил я не весьма хорошо.

Да что там говорить – плохо я поступил, дурно, предательски. Я не позвал друга Митю на английское пиво. Нет, я хотел-намеревался звякнуть земляку, даже трубку изолентную снял с треснутого аппарата, но тут меня остановила здравая мысль: если Митя придёт на великобританское пиво (а он придёт, он прилетит, можно не сомневаться), то пивом, само собой, дело не обойдётся, а мне этого совершенно не хотелось.

Так что я сказал мысленно другану Мите «прости!», отвинтил крышку с импортной посудины, набухал в стакан густой ароматной жидкости, секунды три, а то и все четыре любовался пористой пеной – настоящей пивной пеной, клубящейся над стаканом, – и выцедил заламаншский сладко-горький напиток маленькими сладострастными глоточками.

У-у-ух, ну и блаженство!

Когда-то, когда импортное баночное пиво только-только ещё появилось у нас и только в Москве, я длительное время ходил вокруг да около, пока, наконец, не махнул рукой на нищенскую свою скупость и не купил банку «Гёссера». Стоила она по тем временам невозможно сколько – дороже водки. На вкус же пиво хвалёное забугорное оказалось водянистее нашего «Жигулёвского».

Уже в последнее время я покупал раза три вынужденно, с похмелюги, баночное пойло, и каждый раз это действительно оказывалось препаршивое пойло. Так что первые глотки вот этого английского эля я делал с опаской. И тут же я понял-ощутил наконец – что такое настоящее пиво, хотя выхлебал за свою жизнь жидкости под этим названием целый Байкал.

А уж когда я отпилил тупым ножом круглый пластик копчёного угря, да потом опять заглотил стаканчик пива, да затем взялся потрошить аппетитного омара – у меня зазвенели-заиграли все фибры души и все фиброчки советско-пролетарского желудка. Эх, так бы всю жизнь – фирменное пивко да марочное винцо с доброй закуской, тогда бы и мучиться-завязывать не пришлось. Да куда там! Хорошо бы хоть на этот раз удержаться от продолжения, остановиться, как наметил. Впрочем, судя по этикетке, этот эль с Туманного Альбиона по градусам не уступал сухому вину, так что кайф я словлю в полной мере и с лихвой.

И тут, не успел я обсосать одну омарью клешню, в дверь дробно постучали. Кого же это чёрт принёс? Автоматически, без раздумьев, я прикрыл датских угрей и канадских омаров краем газеты, придавил пустой банкой из-под огурцов. Ананас и пиво спрятать было некуда.

Стук повторился – слабенький, но настойчивый и длительный. Я со вздохом пошёл открывать. Очки я забыл прихватить, но всё же углядел через глазок в полумраке коридора женскую фигуру, одну. Ещё супружница, бывало, ругала-костерила меня за то, что я распахиваю настежь двери неизвестно кому. Но я так и не приучился осторожничать с цепочкой, тем паче, когда за дверью – дама.

Открыл. Валерия. Она с неуверенной размытой улыбкой смотрела на меня.

– Можно? Я на минуту.

– Ну, раз на минуту – проходи, – буркнул я и, пропустив её в прихожую, выглянул на всякий пожарный в коридор. Никого.

– Что это вы сегодня поодиночке приходить вздумали? – ещё неприветливее пробурчал я, запирая дверь.

– Так он уже был, был у вас?

– Кто – он? Михеич был, а Волос ваш, поди, ещё сны похмельные досматривает. Попозже, видно, припрётся – раз пошла такая катавасия.

Валерия застряла у порога, смотрела на меня своими кошачьими глазищами, ждала.

– Ну, здравствуй, коль пришла, проходи в горницу.

Валерия расстегнула плащ, но снимать не стала, прошла в комнату, пристроилась на табурет, нагретый ещё утром Бородой, оправила короткую пышную юбку, сняла сумочку с плеча, прижала на колени. Колготки её прозрачные, донельзя выставленные, тревожили невольно мой близорукий взгляд. Да и вообще рядом с девахой этой вполне можно было стать косым, ибо и полная грудь её из-под щедрого выреза цветастой кофточки притягивала мой голодно-холостяцкий взор. Притом, лифчики Валерия, как я давно заметил, не признавала, так что при малейшем её наклоне картинка получалась ещё та.

Я, впрочем, нацепил на нос очки.

Что ж, скрывать не буду: эта особь мафиозная с первой ещё нашей встречи принялась помимо моей воли подогревать мою кровь. Особенно привлекал-поражал в ней контраст между вызывающей, яркой, проститутской внешностью и тихой, плавно-скромной, полусонной манерой держаться. Притом лицо она имела не стандартно-кукольное, совсем нет: зелёные, как у той Тони-лимитчицы, распахнутые глазищи, вздёрнутый носик, толстые, прямо-таки африканские губы, светлые крупные веснушки, обильно усеявшие нос и пухлые щёки, а светло-каштановые, с рыжинкой волосы она, против моды, свободно распускала по плечам.

– Пиво будешь? – спросил я. – Английское.

– Буду, – она облизала пунцовые губы.

– Тогда иди, сама стакан сполосни. У меня – самообслуживание.

Пока она ходила на кухню, я покромсал одного угря, омаров же выуживать из-под газеты не стал.

Валерия отхлебнула глоточек, другой, третий, закатила глаза.

– Ой, какая прелесть! Не то, что наше – даже бутылочное.

– Девушке неприлично разбираться в пиве, – угрюмо сказал я, выхлебав свой стакан.

Гостья смотрела на меня, пытаясь понять – шучу я или нет. Мне не хотелось возбуждаться. Я снял очки, положил рядом с собой на резину.

– Ну, так какое у тебя дело?

Я собрался вовсе построжеть, но какая-то барабашковая сила заставила-таки меня перегнуться и вновь хлебосольно наполнить её стакан. В голове уже приятно пошумливало – пенился пиво-хмельной прибой.

– Рыбку-то, рыбку попробуй.

Валерия взяла протянутый мною кусочек угря, но не откусила.

– Я… я, Вадим Николаевич, предупредить вас хотела… Не берите больше денег у Ивана Михеевича…

Валерия упорно смотрела на свои розовые коленки.

– Почему же? Я деньги люблю, у меня их нет, а Михеич – человек добрый, щедрый, меценат. Почему бы и не одалживаться у него?

– Не надо… – почти прошептала Валерия. – Это очень опасно…

– Скажи, – вдруг спросил я, – тебе нравится моя квартира?

Она с недоумением глянула на меня, осмотрелась вокруг, вздохнула:

– Грязно очень, запущено.

– Ну, грязь – дело не вечное. А так, вообще – ты хотела бы здесь жить?

– С вами? – распахнула она ресницы.

– Почему со мной, можно и без меня. Просто жить и всё.

– Я вам правду говорю, – как-то жалобно, совсем по-детски протянула Валерия. – Иван Михеевич шутить не любит. Он очень… сильный человек. Не берите у него деньги…

– Валерия, забываю всё спросить: тебя родители как в детстве звали – Валерой?

– Нет – Валей, – улыбнулась светло она. – Это мне отец имя придумал, в честь кумира своего – Валерия Ободзинского, а потом и сам не рад был. Валей называли – и он, и мама.

– Да-а, Валерий Ободзинский был певец что надо! А вот с Михеичем, Валя, мы между собой сами разберёмся – не встревай. И вообще, зачем и почему ты с ним? Вы что – вместе живёте?

– Нет, не вместе… – она смотрела всё на коленки. – Я одна в домике живу, в Пригородном…

– Но ты живёшь с ним, спишь? – я почему-то злился всё надрывнее.

– Он… он меня выкупил… Меня в карты проиграли, а он выкупил… Пятьсот тысяч заплатил – ещё в прошлом году… Большие деньги…

От её слов пахнуло чем-то удушливым, смрадным. Боже мой, ведь этот киношный мафиозно-уголовный параллельный мир действительно совсем рядом, тут, вокруг. И попасть в него – один шаг, один только неверный заплетающийся шаг.

– Не хочу, не хочу, не желаю знать никаких подробностей! – прервал брезгливо я. – Скажи только, а что тебе от меня-то надо – а? Ну, чего ты вот сейчас припёрлась? Я хочу, я желаю, – всё выше поднимал и утоньшал я голос, – чтобы вы все оставили меня в покое! Все! До единого!

Я набухал прыгающей рукой пива в стакан и залпом заглотнул. Валерия посмотрела на меня исподлобья и вдруг выдохнула:

 
Как много может человек,
Когда он полюбил –
Любить и жить хоть целый век,
Казалось, хватит сил…
 

Мало сказать – я обалдел. Я онемел, я потерял дар речи, я олигофренно выпучил на гостью глаза. Она пошарила в сумочке, вынула белую книжечку-брошюру – мой единственный отдельный сборничек стихов «Четвёртая тризна», который только-только выпустила местная издательская фирма писателя Алевтинина «Книжный трактир».

– Я вот купила на днях, прочитала… Мне очень, очень, Вадим Николаевич, ваши стихи понравились. Сейчас всё больше заумь какую-то печатают, белиберду – даже без рифм, без смысла… А такие стихи, как у вас, я очень люблю. Я и не знала, что вы поэт…

– Ну, какой там поэт, – махнул я небрежно рукой, но голос мой предательски дрогнул. – А скажи: почему именно эти строки ты сейчас прочитала? Почему эти?

– Я могу и другие…

– Не надо! Всё это чушь. Всё это – старьё. Я уже давно стихов не пишу – выздоровел… Так что – не будем бередить старые раны, – я странно взбодрился. – Давай-ка ещё пивка дерябнем, а? Ты не опьянела? Нет?

Чёрт, как бы глупостей не натворить! Я чувствовал, что сам уже плыву довольно хорошо. Надо не омаров доставать, а – выпроваживать её, пока соображаю. Я наполнил стаканы, поднял свой.

– Ну, на дорожку, как говорится?

Она как-то странно, как-то томительно длинно глянула на меня, выпила пиво, показав мне белое пульсирующее горлышко, утерла губы платочком и, уже вставая, спросила-попросила:

– А вы не подпишете мне книжку вашу?

– Давай, – усмехнулся я, – только ручку искать надо.

– У меня есть, есть, – заспешила Валерия, отыскала в сумочке фломастер.

Я взял и, прижав «Четвёртую тризну» протезом к колену, накорябал чёрным безрадостным цветом на обороте обложки: «Валерии, красивой девочке, губящей свою судьбу, с надеждой, что она очнётся. Автор. г. Баранов. 1995 г.»

– Только сейчас не смотри, потом, – сказал я, протянув ей мои поэтические вздохи, – А сейчас, извини, у меня дела.

Она покорно кивнула головой, плавно, глянув в зеркальце, мазнула по губам помадой, упаковала сумочку. Я проводил её до двери. Уже на пороге она всё же спросила:

– Он сегодня опять дал вам деньги?

– Ва-ле-ри-я, – жёстко остановил я, – это мои заботы. Не омрачай свои нежные мозги. Прощай!

И я почти вытолкал её прочь. Тоже мне – будет корябать душу! Да и – чёрт меня побери! – в голове распухло и заполонило всю черепную коробку лишь одно желание…

А – ладно! В самый наипоследний разочек, до среды просплюсь…

Я прямо так, в домашнем тряпье и без плаща, прихватив лишь сумку, выскочил из дому, промаршировал двором к соседнему гастроному, закупил бутылку своего любимого пьянящего напитка «Рябина на коньяке» и пять бутылок «Барановской» – завтра буду отмокать.

Дома я эль англицкий пока отставил в сторону, принялся потягивать «Рябину», подналёг на колбасу и сыр, не чувствуя их вкуса. И всё – думал, думал, вспоминал. Эх, как разбередила мне душу своими, вернее – моими стихами эта малохольная бандитка. Дурацкими стихами!

Мало им убить человека, они ещё в душу хотят к нему залезть, потоптаться там.

Негодяи!