XXXV

Николая Ивановича действительно, как говорится, совсем развезло от выпитого коньяку, когда он с супругой приехал в улицу Лафайет. Приходилось искать гостиницу, где они остановились, но к этому он оказался решительно неспособным. Когда он рассчитался с извозчиком и попробовал идти по тротуару улицы, его так качнуло в сторону, что он налетел на громадное зеркальное стекло шляпного магазина и чуть не разбил его. Бормотал он без умолку.

– Шляпный магазин… Вот хоть убей – этого шляпного магазина я не помню; стало быть, мы не туда идем, – говорил он.

– Да что ты помнишь! Что ты можешь помнить, ежели ты пьян, как сапожник! – восклицала Глафира Семеновна, чуть не плача, и взяла мужа под руку, стараясь поддержать его на ходу.

– Врешь. Решеточку с шишечками я помню чудесно. Она вот бок о бок с нашей гостиницей. А где эта решеточка с шишечками?

– Иди, иди, пьяница. Господи! Что мне делать с пьяным мужем!

– Глаша, я не пьян… Верь совести, не пьян.

– Молчи!

Но Николай Иванович не унимался. По дороге он задирал проходящих мальчишек, останавливался у открытых дверей магазинов с выставками дешевых товаров на улице около окон; у одного из таких магазинов купил он красную суконную фуражку без козырька с вытисненной на дне ее золотом Эйфелевой башней и даже для чего-то надел эту фуражку себе на голову, а шляпу свою понес в руке.

– Снимешь ты с своей головы эту дурацкую фуражку или не снимешь, шут гороховый! – кричала на него Глафира Семеновна.

– Зачем снимать? Это на память. Это в воспоминание об Эйфелевой башне. Пусть все видят, что русский славянин Николай Иванов…

– Пьян? Это верно. Это всякий видит.

– Не пьян. Зачем пьян? Пусть все видят, что русский славянин из далеких северных стран побывал на выставке и сочувствует французам! Вив ля Франс… Глаша! Хочешь, я закричу вот на этом перекрестке – вив ля Франс?..

– Кричи, кричи. Но как только ты закричишь, сейчас же я тебя брошу и убегу. Так ты и знай, что убегу.

– Постой, постой… Хочешь, я тебе вот этот красный корсет с кружевами куплю, что в окне выставлен?

– Ничего мне не надо. Иди.

– Отчего? Вот корсет так корсет! Русская славянка, да ежели в этом корсете! А ты хочешь ногу телятины? Вон нога телятины в магазине висит. Глаша! Смотри-ка! Телячьи-то окорока у них продают в бумажных штанинах с кружевами. Вот так штука! Батюшки! Да и сырые телячьи мозги в коробке с бордюром. Ну мясная лавка! У нас магазины бриллиантиков на Невском такой роскоши не видят. Хочешь мозги? Завтра отдадим хозяйке, чтоб она нам на завтрак поджарила.

– Нужно еще прежде хозяйку найти. Где она, хозяйка-то гостиницы? Где сама гостиница-то?

– Ищи решетку с шишечками и найдешь.

– Далась ему эта решетка с шишечками!

– Ах, ах, веер из павлиньего пера в окошке! Хочешь, этот веер тебе куплю?

– Ничего мне сегодня не надо. Иди только. Нет, я окончательно сбилась, – произнесла наконец Глафира Семеновна. – Решительно не знаю, куда идти.

– А я знаю. Прямо. Сейчас и будет решетка с шишечкой. Городовой! Же рюсс славянин де норд. Глаша, как по-французски решетка с шишечкой? Вот городовой на углу стоит.

Но тут Глафира Семеновна, дабы избежать скандала, потянула Николая Ивановича в переулок и со слезами проговорила:

– Николай Иваныч! Уймешься ли ты? Эдакое несчастие случилось, люди потеряли свою квартиру, не знают, где переночевать, а ты клоуна из себя строишь!

– Я клоуна? Я? Потомственный почетный гражданин и кавалер?..

– Постой… Кажется, напали на след. Вон в переулке: яма вырыта… Мы мимо этой ямы шли… – несколько оживилась Глафира Семеновна. – В ней еще тогда два блузника землю вынимали.

– Шли, шли… Да… Теперь еще решеточку с шишечкой…

– Прикуси язык насчет решетки с шишечкой. Что это, в самом деле, заладил одно и то же. Да, здесь, здесь… Здесь мы шли. Вот теперь нужно свернуть, кажется, налево, а потом направо. Прибавь шагу. Чего ты ноги-то волочишь!

– Прежде налево, Глаша, а потом направо. А то знаешь что? Пойдем ночевать в другую гостиницу? Паспорт ведь у меня в кармане. А завтра свою гостиницу разыщем.

– Иди, иди…

И Глафира Семеновна потянула мужа в другой переулок.

– Кажется, так идем. Теперь только бы посудный магазин на углу найти, где старуха в красном шерстяном чепце чулок вязала, – продолжала она.

– И решеточку с шишечкой.

– Опять? Ежели посудного магазина не найдем на углу – ну не здесь.

– Собачка еще такая с хвостиком закорючкой бегала – вот что я помню, – сказал Николай Иванович.

– Так тебе собачка с хвостиком закорючкой и будет с утра и до ночи на одном месте бегать! Ведь скажет тоже. О, пьянство, пьянство! До чего оно человека доводит.

– Пить – умереть, и не пить – умереть, – отвечал Николай Иванович, – так уж лучше пить!

– Магазин! Посудный магазин! – радостно воскликнула Глафира Семеновна, когда они вышли на угол переулка. – Теперь налево, налево.

– А там решеточка с шишечкой. Постой, Глаша. Хочешь, я тебе вот этот большой бокал куплю? Сейчас мы скомандуем старухе, чтоб она нам пива…

– Иди, иди… Вон и красная железная перчатка висит. Слава тебе Господи! Нашли. Сейчас будет и наша гостиница напротив…

Глафира Семеновна от радости даже перекрестилась.

– Нет, постой… – бормотал Николай Иванович. – Надо решеточку с шишечкой…

Но Глафира Семеновна уже не слушала и тащила мужа по направлению к красной железной перчатке, освещенной фонарем. Вот они и около перчатки. Но, дивное дело, напротив перчатки подъезда с надписью «Hôtel» нет. Глафира Семеновна протащила мужа два-три дома вправо от перчатки и два-три дома влево – подъезды имеются, но вывески гостиницы нет.

– Господи Боже мой! Да куда же наша гостиница-то делась? Явственно помню, что против перчатки, а вывески нет, – говорила Глафира Семеновна.

– Решеточки с ши…

– Молчи! Надо в перчаточный магазин зайти и спросить, где тут гостиница. Ведь уж наверное перчаточник знает.

– Вот и отлично, Глаша. Зайдем. А я тебе пару перчаток куплю. Перчаточник этот давеча днем удивительно как мне понравился. У него лицо такое, знаешь, пьющее…

Супруги перешли улицу и вошли в перчаточный магазин. Перчаточник, как и утром, встретил их опять в одном жилете.

– Vous voulez des gants, madame? – спросил он.

– Вуй, вуй! Ну аштон де ган. Но дит же ву при – у э готель иси? Ну завон арете дан готель е ну завон ублие ле нумеро. А вывески нет. Нон екри сюр ля порт. Ну рюсс… Ну де Рюсси… – пояснила Глафира Семеновна.

– Vous désirez les chambres garnies, madame?

– Вуй, вуй… Должно быть, ле шамбр гарни. Там эн вье мосье хозяин и ен вьель мадам.

– Voila, madame. C’est la porte des chambres garnies, – указал перчаточник.

– А пуркуа не па зекри сюр ля порт?

– Ces chambres sont sans écritaux, madame. Voilà la porte^[203].

– Здесь, здесь… Только без вывески. Подъезд напротив, – радостно проговорила Глафира Семеновна.

Выбрав себе перчатки, она повела мужа из магазина. Николай Иванович было обернулся к перчаточнику и воскликнул:

– Рюсс е Франсе… Бювон ле вен руж. Вив ля Франс!^[204]

Но Глафира Семеновна просто напросто выпихала его за дверь.

Через минуту они звонились у своего запертого уже подъезда. Им отворил сам старик-хозяин.

В глубине подъезда стояла старушка-хозяйка.

XXXVI

Забравшись к ceбе в пятый этаж, а по-парижски – только в «troisième», супруги задумали напиться чаю с бутербродами. To есть задумала, собственно, одна Глафира Семеновна, ибо Николай Иванович был совсем пьян и, сняв с себя пиджак и жилет, пробовал подражать танцовщице из египетского театра, изображая знаменитый «danse de ventre», но ничего, разумеется, не выходило, кроме того, что его качало из стороны в сторону. Ноги окончательно отказались ему служить, и он проговорил:

– Мудреная это штука – танцы животом, особливо при моей телесности.

– Кончишь ты ломаться сегодня или не кончишь! – крикнула Глафира Семеновна.

– Да за неволю кончу, коли ничего не выходит. Нет, должно быть, только те египетские мумии и могут этот танец танцевать.

– Клоун, совсем клоун! И что это у тебя за манера дурака из себя ломать, как только выпьешь! – воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу в электрический колокольчик.

Позвонила она раз, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался в дверях.

– Спят там все, что ли? – проговорила она. – Но ведь всего еще только одиннадцать часов.

Она позвонила в четвертый раз. В коридоре послышались шаги и ворчанье, потом стук в дверь, и в комнату заглянул старик-хозяин. Он был в белом спальном колпаке, в войлочных туфлях, в ночной сорочке и без жилета.

– Qu’est-ce qu’il у a? Qu’est-ce qu’il у a? Qu’avez vous done? – удивленно спрашивал он.

– Ну вулон буар дю тэ… Апорте ля машин дю тэ, ле тас е ля тэйер. Э анкор ле бутерброд, – отнеслась к нему Глафира Семеновна.

– Comment, madame? Vous voulez prendre du thé? Mais la cuisine est fermée déjà. Tout le rnond est couché… Il est onze heures et quart^[205].

– Здравствуйте… В одиннадцать часов вечера уж и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, все спят… вот какие парижские порядки, – взглянула Глафира Семеновна на мужа. – А я пить до страсти хочу.

– Что ж, Глаша, тогда мы бутылочку красненького с водицей выпьем, – отвечал тот.

– Чтоб я вам еще дома позволила пьянствовать? Ни за что на свете! Лучше уж вон холодной воды из графина напьюсь.

– Да какое же тут пьянство, ежели красненькое вино с водицей!..

– Молчите.

Старик-хозяин, видя такие переговоры насчет чаю и замечая неудовольствие на лице постояльцев, вообразил, что Глафира Семеновна, может быть, больна, хочет лечиться чаем, как вообще им только лечатся французы, и спросил:

– Etes-vous malade, madame? Alors…

– Как малад? Коман малад? Здорова, даже очень здорова. Я есть хочу. Же ве буар е манже. Нельзя дю тэ, так апорте муа дю пян, дю бер е де вьянд фруа. Же деманд фруа. Ля кюзин е ферме, так апорте муа фруа. Ля вьянд фруа…

– C’est impossible, madame. А présent nous n’avons point de viande.

– Как? И де вьянд фруа нет? Какой же после этого у вас готель пур вояжер, ежели даже холодного мяса нет! Ну, ля вьянд нельзя, так фромаж. Фромаж и пян блан.

– Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais à présent il est plus de onze heures, madame^[206], – развел руками старик-хозяин.

– Только до девяти часов, видите ли, можно что-нибудь съестное получить, – опять взглянула Глафира Семеновна на мужа. – Ну гостиница!

– Просто шамбр-гарни здесь, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Спроси бутылочку красного-то вина. Красное вино наверное уж есть. Ежели и кухня заперта, так ведь его ни варить, ни жарить.

– Понимаешь ты, я уже спрашивала холодного мяса и сыру – и то нет.

– А красное вино наверное есть. Французы его походя трескают. Вен руж, монсье… Апорте вен руж, можно? – обратился Николай Иванович к хозяину.

Тот пожал плечами и отвечал:

– Oui, monsieur. Je vous procurerai…^[207]

– Видишь, видишь! Красное вино есть же!

– Но ведь это только пойло. А я есть хочу. Понимаешь ты – есть! – раздраженно сказала Глафира Семеновна.

– Ну так булки спроси, ежели ничего нет. Красное вино с булочкой отлично.

– Же ве манже, монсье, – опять обратилась к хозяину Глафира Семеновна. – Ну ле вен руж. Бьен. И апорте муа хоть дю пян блян. Же ве супе.

– Oh! que c’est dommage, que nous n’avons rien pour vous donner a manger, madame, – отвечал хозяин, покачав головой. – Mais du vin et du pain je vous apporterai tout de suite. Une bouteille?^[208] – осведомился он.

– Де… де… де! – закричал Николай Иванович, поняв, что спрашивает хозяин, и показал ему два пальца, прибавив: – Де бутель!

– Нон, нон. Эн… Селеман эн^[209], – подхватила Глафира Семеновна и строго сказала мужу: – Не дам я тебе напиваться!

Хозяин недоумевал.

– Une bouteille ou deux?^[210] – спрашивал он.

– Эн, эн… – показала один палец Глафира Семеновна.