XXII

Невзирая, однако, на тревожное состояние Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сон сделал свое дело и они задремали на несколько времени, хотя и дали себе слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась от остановки поезда на станции. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочие, и уж перекликались на французском языке, как показалось Глафире Семеновна. Она открыла окно и стала прислушиваться – да, французский язык. Немецкого говора не слыхать, он исчез; исчезли откормленные лоснящиеся физиономии немецких железнодорожных служащих, исчезли немецкие фуражки и заменились французскими кепи, появились французские бородки на тощих лицах и на станционном здании красовались уже французские надписи. Первым, что бросилось Глафире Семеновне в глаза, была надпись «Buvette».

– Николай Иваныч, французский язык! Приехали, во французскую землю приехали! – радостно бросилась она к мужу.

Николай Иванович спал, прислонившись к уголку и держа руку на револьвере, который лежал у него на коленях. Жене нужно было потрясти его за плечо, чтобы он проснулся. Он открыл глаза, быстро вскочил на ноги и, уронив на пол револьвер, испуганно спрашивал:

– Опять разбойник? Где он?

– Какой разбойник! Мы приехали во Францию, французский язык… Может быть, это уж даже Париж.

– Не может быть! Тогда надо спросить. Что ж ты! Спрашивай… Хвастайся французским языком.

Глафира Семеновна высунулась из окна и крикнула проходившей французской бородке:

– Мосье… Кель статион? Пари? Эсе Пари?^[99]

– Oh, non, madame. Paris est encore loin. A Paris nous serons le matin^[100], – послышался учтивый ответ.

– Что он говорит? – осведомился Николай Иванович.

– Нет, нет, не Париж. В Париж мы приедем еще утром.

– Однако ты все понимаешь.

– Еще бы! По-французски я сколько угодно. У нас в пансионе француженка была настоящая, – похвасталась Глафира Семеновна. – Вот написано – пур ля дам; вон – пур ле месье… Вон – бювет. Тут можно выпить желающим.

– Так я, Глаша, с удовольствием бы выпил. Спроси, сколько минут стоим.

– Нет, нет. А на кого ты меня оставишь? Я боюсь. А вдруг опять разбойник?

– Да разбойник, должно быть, в немецкой земле остался. Неужели же его через границу пропустили? Наконец, ты можешь со мной вместе выйти.

– Кондуктер! – опять закричала Глафира Семеновна. – Комбьен минют иси?

– Seulement deux minutes à présent, madame. Il vous reste deux minutes.

– Me ну вулон буар…^[101]

– Да, буар… Буар вен руж, а то так бьер^[102], – прибавил Николай Иванович и тут же похвастался перед женой: – Все хмельные слова я отлично знаю.

Кондуктор протянул руку и сказал:

– Vous voulez prendre du vin rouge? Donnezmoi de l’argent, monsieur. Je vous apporterai tout de suite^[103].

– Что он говорит, Глаша?

– Сам принести хочет нам вина. Комбьян пур бутель?^[104]

– Deux francs. Dépêchez-vous, madame, dépêchez-vous^[105].

– Как, тоже депешу надо? – спросил Николай Иванович. – И здесь по телеграфной депеше?

– Да нет же, нет. Давай ему скорей денег. Давай два французских серебряных четвертака. Скорей, скорей.

– Вот! – И Николай Иванович, сунув кондуктору деньги, прибавил: – Тут труа четвертак. Пусть на труа франк. А я думал, что и здесь, как в Неметчине, все надо по телеграфу, когда кондуктор упомянули про депешу-то, – отнесся он к жене по уходе кондуктора.

– Да нет, нет. Он не про депешу упомянул, а сказал: «Депеше ву», то есть поторопитесь. Здесь французская земля, здесь этого нет.

– Ну то-то. А то удивительно странно показалось. Думаю: там только обеды по телеграфическим депешам, а здесь уж и выпивка. Нет, какова учтивость у французов! Только заикнулись насчет выпивки – сейчас: пожалуйте, я вам принесу.

– Еще бы… Французы удивительно учтивый народ. Разве можно их сравнить с немцами.

– Я, Глаша, страсть как рад, что мы попали во французскую землю.

– А я-то как рада!

Поезд, однако, не стоял и двух минут и тронулся, минуя станционные освещенные вывески.

– Глаша! А выпивка-то? Где же вен руж-то? Надул кондуктор… Вот тебе и французская учтивость! – воскликнул Николай Иванович, но в это время дверь купе отворилась и в купе влез кондуктор, держащий в руке бутылку вина, горлышко которой было прикрыто стаканом.

– Voyons, monsieur… Servez-vous…^[106] – протянул он Николаю Ивановичу бутылку.

– Вот за это, мусье, спасибо, вот за это мерси. Гран мерси, рюсс мерси! – заговорил Николай Иванович, принимая бутылку.

– Monsieur est un Russe? – спросил француза и прибавил: – Oh, nous aimons la Russie et les Russes. Vivent les Russes!^[107]

От него так и пахнуло вином. Очевидно, он и сам сейчас только выпил, да и раньше не отказывался от вина. Николай Иванович заметил это и сказал жене:

– Парень-то, кажется, изрядно хвативши?

– Ничего. Французы и пьяные любезны. Это совсем особый народ.

– Vos billets, monsieur… – между тем сказал кондуктор.

– Билеты требует, – пояснила Глафира Семеновна.

– Да понял, понял я. Что ты переводишь-то! Оказывается, что по-французски я все понимаю и могу свободно разговаривать. Вот, мосье, билье, вуаля… А бюве, мосье, не хочешь? Не вуле бюве вен руж?^[108] – вдруг предложил Николай Иванович кондуктору.

– Oh, avec plaisir, monsieur. Prenez seulement à présent vous-même, et moi après^[109], – отвечал тот, простригая билеты.

– Ну вот и отлично. Бюве…

Николай Иванович налил стакан и протянул кондуктору. Тот поклонился и отстранил стакан:

– A présent vous-même, monsieur, et moi je prendrai après vous^[110].

– Глаша! Что он такое? – недоумевал Николай Иванович.

– Хочет, чтобы ты прежде выпил.

– Я? Же?.. Отлично. Тре бьен… Вот… За здоровье Франс!

Николай Иванович залпом выпил стакан и продолжал:

– Мы любим вашу Франс, очень любим. Глаша, переведи.

– Ну рюсс – ну земон ля Франс.

– Oh, madame! Et nous, nous adorons la Russie^[111].

Кондуктор взял поданный ему стакан с красным вином поднял его и, воскликнув: «Vive la Russie!» – тоже выпил его залпом.

– Друг! Ами… Франсе и рюсс – ами, – протянул ему руку Николай Иванович.

Кондуктор потряс руку.

– Анкор… – предложил Николай Иванович, указывая на стакан.

– Après, monsieur… Prenez à présent vous-même. Dans une demi-heure je vous apporterai encore une bouteille, et nous prendrons encore. J’aime les Russes…^[112]

– Что он говорит, Глаша?

– Принесет еще бутылку и тогда опять с тобой выпьет.

– Душа человек! – воскликнул Николай Иванович, ударяя кондуктора по плечу. – Ну, бьен, бьен… Принеси – опять выпьем.

– Au revoir, monsieur… Au revoir, madame^[113], – раскланялся кондуктор, повернул ручку двери купе и исчез во мраке.

При таких обстоятельствах Николай Иванович и Глафира Семеновна въезжали во французскую землю.

XXIII

С французским кондуктором Николай Иванович все-таки выпил две бутылки красного вина. Со второй бутылкой кондуктор принес ему и белого хлеба с сыром на закуску, а Глафире Семеновна грушу и предложил ее с галантностью совсем ловкого кавалера. Появление такого человека, резко отделяющегося от угрюмых немецких кондукторов, значительно ободрило супругов в их путешествии, и когда на заре багаж их в Вервье был слегка осмотрен заглянувшим в купе таможенным чиновником, они начали дремать, совершенно забыв о разбойниках, которых так опасались вначале. К тому же и начало светать, а дневной свет, как известно, парализует многие страхи. Подъезжая к Намюру, они уже спали крепким сном. Кондуктор хоть и заглядывал в купе для проверки билетов, но, видя супругов спящими, не тревожил их.

Когда супруги проснулись, было ясное солнечное утро. Солнце светило ярко и приветливо озаряло мелькавшие мимо окон вагона каменные деревенские домики, сплошь застланные вьющимися растениями, играло на зеленых еще лугах, на стоящих в одиночку дубах с пожелтевшей листвой, на синей ленте речки, идущей вдоль дороги.

Глафира Семеновна сидела у окна купе и любовалась видами. Вскоре маленькие каменные домики стали сменяться более крупными домами. Появились вывески на домах, мелькнула железная решетка какого-то сада, стали появляться высокие фабричные трубы, курящиеся легким дымком, и вдруг Глафира Семеновна воскликнула:

– Батюшки! Эйфелева башня вдали! Я ее сейчас по картине узнала. Николай Иваныч! Радуйся, мы подъезжаем к Парижу.

– Да что ты! – подскочил к окну Николай Иванович.

– Вон, вон… Видишь? – указала Глафира Семеновна.

– Да, да… Эйфелева башня… Она и есть… «Кончен, кончен дальний путь. Вижу край родимый», – запел он.

Стали попадаться по дороге уже улицы. Дома все вырастали и вырастали. Виднелась церковь с готическим куполом. Движение на улицах все оживлялось. Поезд умерял ход, скрежетали тормоза. Еще несколько минут, и вагоны остановились около платформы, на которой суетились блузники в кепи и с бляхами на груди.

– Приехали… В Париж приехали!.. – радостно произнесла Глафира Семеновна, когда кондуктор отворил перед ними дверь купе.

В дверь рванулся блузник, предлагая свои услуги.

– Вуй, вуй… Прене мон саквояж, – сказала Глафира Семеновна. – Э шерше коше пур партир а готель^[114]. Николай Иваныч! Бери подушки. Что ты стоишь истуканом?

– Une voiture, madame?^[115] – спросил блузник.

– Да, да… Вуатюр… И анкор наш багаж… – совала она ему квитанцию.

– Oui, oui, madame.

Багаж был взят, и блузник потащил его на спине на подъезд вокзала. Супруги следовали сзади. Вот и улица с суетящейся на ней публикой. Николай Иванович поражал всех своей громадной охапкой подушек. Какой-то уличный мальчишка, продававший с рук билеты для входа на выставку, даже крикнул:

– Voyons, cе sont les Russes!^[116]

Французский городовой в синей пелеринке, кепи, с закрученными усами и с клинистой бородкой махнул по направлению к стоящим в шеренгу извозчикам. От шеренги отделилась маленькая карета с сидящим на козлах краснорожим, гладкобритым, жирным извозчиком в белой лакированной шляпе-цилиндре и подъехала к супругам. Багаж уложен на крышу каретки, блузнику вручена целая стопка французских пятаков, как называл Николай Иванович медные десятисантимные монеты, и супруги сели в каретку, заслонившись подушками. Извозчик обернулся и спросил, куда ехать.

– Готель какой-нибудь. Дан готель…^[117] – сказала Глафира Семеновна.

– Quel hôtel, madame?^[118]

– Ах ты, боже мой! Да я не знаю – кель. Же не се па^[119]. Николай Иваныч, кель?

– Да почем же я-то знаю!

– Все равно, коше. Се тегаль, кель. Ен готель, нам нужно шамбр… шамбр и де ли…^[120]

– Je comprends, madame. Mais quel quartier désirez-vous?^[121]

– Глаша! Что он говорит?

– Решительно не понимаю. Ен шамбр дан готель. Ну вояжер, ну де Рюсси…

Стоящий тут же городовой сказал что-то извозчику. Тот покачал головой и поехал легкой трусцой, помахивая бичом не на лошадь, а на подскакивающих к окнам кареты мальчишек-блузников с какими-то объявлениями, с букетами цветов. Минут через десять он остановился около подъезда и крикнул:

– Voyons!..^[122]

Выскочил лакей с капулем на лбу, в черной куртке и переднике чуть не до земли.

– Une chambre pour les voyageurs!^[123] – сказал извозчик лакею.

Тот отрицательно покачал головой и отвечал, что все занято.

– Ен шамбр авек де ли… – сказала Глафира Семеновна лакею.

– Point, madame…^[124] – развел тот руками.

Извозчик потащился далее. Во второй гостинице тот же ответ, в третьей то же самое, в четвертой даже и не разговаривали. Выглянувший на подъезд портье прямо махнул рукой, увидав подъехавшую с багажом на крышке карету. Супруги уже странствовали более получаса.

– Нигде нет комнаты! Что нам делать? – спросил жену Николай Иванович.

– Нужно искать. Нельзя же нам жить в карете.

Извозчик обернулся на козлах, заглянул в переднее стекло кареты и что-то бормотал.

– Алле, алле… – махала ему Глафира Семеновна. – Ен шамбр… Ну не пувон сан шамбр… Надо шерше анкор отель^[125]