– Что ты, капитан, мне голову морочишь? Что-то я таких приказов не слышал. У всех офицеров должна быть единая форма одежды, сапоги и портупея. – Генерала абсолютно не смущало, что он устроил разнос офицеру в присутствии всего личного состава батальона, хотя сам был одет отнюдь не по форме.

– На боевых действиях офицеру нельзя выделяться среди солдат, – оправдывался Григорий.

– Ты опять свое лепечешь, – Попов буравил его злым колючим взглядом из-под насупленных седых бровей. – Если не хочешь выделяться, можно надеть поверх формы маскхалат. Снял – и никаких нарушений. У вас потому и люди гибнут, что бардак с формой одежды, – сделал он вывод. – Какие вы спецназовцы?.. Банда расхлебаев, нацепившая на себя трофейное барахло. Я уже битый час в батальоне, и ни один солдат не отдал чести, ни один офицер не доложил. Я такое разгильдяйство не потерплю. Я приведу вас в порядок. Немедленно проведите занятие по строевой подготовке и научите солдат отданию чести на месте и в движении.

– На прэ-эво! – скомандовал хриплым голосом Боков. – Правое плечо вперед, шагом марш!

Он определил места занятий взводов, и в глазах зарябило от взлетавших к головным уборам рук, мельтешения солдат, поднявших густую пыль. А в голове началась угарная возня мыслей: «Это что же такое получается? Разве можно так муштровать людей, собирающихся в бой? Дикость какая-то! И это делает политработник!»

Генерал-лейтенант Попов прилетел в Афганистан проверить, как в воюющей армии проводится партполитработа, разобраться с дисциплиной. Он вылетел в батальон, как только доложили о погибших. Хотел на месте выяснить, почему спецназовцы теряют людей, несмотря на колоссальное преимущество в оружии и боевой технике. Последний год был «урожайным» на смерти. Каждый день он докладывал о погибших, и его самого отчитывали, как нашкодившего мальчишку. Все уже устали от тайных похорон. «И попробуй, объясни обезумевшим родителям, почему гибнут их дети, – думал с горечью генерал. – А гибнут по вине таких вот охламонов, как этот неуклюжий верзила». Он подозвал Бокова, с неприязнью посмотрел в его безумные от боли и усталости глаза, сказал:

– Через десять минут занятие закончить. Вызови комбата ко мне.

Зубов появился сразу, словно подслушивал их разговор.

– Вы что от меня прячетесь, товарищ майор? – спросил Попов.

– Я не прячусь… Готовлю колонну к маршу.

– И куда собираетесь ехать, если не секрет?

– В Джелалабад.

– Куда, куда?… Домой захотелось, – генерал недобро усмехнулся. – Планируйте боевые действия на ночь.

– Есть! – козырнул Зубов и быстро ушел.

Попов посмотрел на Григория:

– А ты останешься здесь. Придешь через час – буду с тобой разбираться.

Ему и так все было ясно: не офицер, а размазня какая-то. Разве это начальник штаба батальона спецназа? Его же к людям на пушечный выстрел нельзя подпускать! Сам погибнет и других за собой в могилу потянет.

После сытного ужина Попов выглядел не таким злым, как прежде. Он указал Григорию на стул:

– Садись, капитан, и докладывай все по порядку, как было.

Слушал внимательно, не перебивал. Только в конце недовольно хмыкнул:

– Лихо ты, Боков, заливаешь. Тебя послушать, так к ордену надо представлять. Только зря выкручиваешься. В районе боевых действий старшим по званию и должности был ты, правильно? Люди погибли? Погибли! Как ты тут ни оправдывайся, все равно буду ходатайствовать о снятии тебя с должности.

Их разговор прервал рокот идущего на посадку вертолета. Попов вышел из комнаты, и вскоре со двора донеся его хриплый крик:

– Товарищ майор, вы не комбат, а слезливая баба! Бросили батальон и занимаетесь эвакуацией раненого. Надо же до такого додуматься? Немедленно возвращайтесь!

Не знал генерал, что этот раненый сержант прикрыл комбата своим телом от осколков мины. И если бы не его мужественный поступок – кровью истекал бы Зубов.

Попов вернулся в комнату, долго молчал, припоминая, на чем прервался разговор, спросил:

– А ну ответь мне, сколько станковых гранатометов было в группе?

– Мы гранатометы не брали, – признался Григорий. – С ними по скалам вообще бы не поднялись на хребет.

– Так я и думал, – оживился генерал. – Вы, спецназовцы, недооцениваете роль тяжелого оружия в бою. И это еще одна причина необоснованных потерь. А ты мне сказки рассказываешь, все цену себе набиваешь… Ну-ка, еще раз повтори, как был организован отход.

Боков подробно рассказал, как поднимались за пулеметом, как затем он остался прикрывать отход группы.

– Ну кто и где учил вас так организовывать отход? – возмутился генерал. – Мы на фронте как делали: две трети взвода прикрывают, а одна треть отходит.

Григорий возразил:

Товарищ генерал, у разведчиков основной метод отхода – россыпью, с последующим сосредоточением в пункте сбора.

– Ты, капитан, голову мне не морочь, – перебил его Попов. – Боевой устав – закон для всех. И спецназовцы тоже обязаны его выполнять.

– Но у нас совсем другие руководящие документы, – попытался оправдаться Боков. – Меня на госэкзаменах, как попугая, заставляли наизусть повторять все боевые приказы. И в каждом из них есть пункт, что при встрече с противником по установленному сигналу разведгруппа рассыпается, и все идут на основной пункт сбора, который начинает действовать спустя тридцать минут после встречи с противником. Назначается и запасной пункт сбора, действующий ежесуточно, в течение одного-двух часов. Это мне четыре года втемяшивали в голову, потому и организовал отход подобным способом.

– И шесть человек не вышли на пункт сбора, – заметил Попов. – А если бы все сделал, как написано в уставе, то не сидел бы сейчас передо мной и не хлопал глазами.

– А как же инструкции спецназа?

– Хватит заниматься демагогией! Это тебе уже не поможет. Все равно будешь снят с должности.

Плечи Григория опустились. Он всегда снисходительно смотрел на неудачников, которых за свои или чужие провинности снимали с должностей. Был уверен: с ним подобное не случится. А вот случилось. И не знал, за что же так круто обошлась с ним судьба.

Генерал заметил его состояние:

– Ну-ну, не тушуйся. Во время войны не было ни одного командующего фронтом, чтобы его разок с должности не снимали. А у тебя еще вся служба впереди.

Из штаба Григорий вышел сам не свой, бродил по опустевшему двору, не зная, куда приткнуться. Нашел гамак, упал навзничь. По лицу потекли слезы обиды. Даже в детстве, когда лупили старшие пацаны, не плакал, а тут прорвало.

Родился он в станице Крымской. Когда исполнился год, отец забрал их с матерью в Москву. Квартиры не было, и семья ютилась в мужском общежитии фурнитурного завода. Отец отгородил фанерой угол, и в этом закутке прожили шесть лет. Мать по приезду в столицу тяжело заболела. Врачи обнаружили абсцесс селезенки. В Первоградской больнице ее вырезали, и почти год она пролежала в реанимационном отделении. И все это время Гриша жил с ней в одной палате. Учился ходить в детском манеже. Левая нога постоянно была ведущей, а правая – волочилась, словно рачья клешня. Эта походка осталась у него на всю жизнь. Однажды зимой врачи забыли его раздетого у открытого окна и застудили. Он заболел, стал терять силы и вскоре не мог удержать в руках даже целлулоидную игрушку. Мама дни и ночи плакала и молила Бога, чтобы помог ей подняться. То ли действительно Бог услышал ее, то ли организм молодой казачки сам поборол болезнь, но она встала.

Первое яркое воспоминание детства: всей семьей они едут в большой черной, пахнущей бензином и лекарствами машине в профилакторий. Мама улыбается, кормит его клубникой. Он ест сладкие ароматные ягоды столько, сколько хочет, весь перемазался красноватым липким соком. Мать целует его в пахучие щеки и заливисто смеется. Машина остановилась в лесу. Он бегает по пестрой от цветов лужайке. Затем, устав, наблюдает, как внизу, под косогором, играет ветками плакучей ивы быстрая река.

В пять лет врачи обнаружили у Григория сколиоз, прописали лечебную физкультуру и плавание. Воспитатели детского сада выражали сомнение в том, что этот кривенький, затянутый в корсет мальчик сможет заниматься спортом наравне со своими сверстниками. Физическая неполноценность развила в нем болезненное самолюбие. Во всем: в играх, в спортивных занятиях, в учебе старался быть первым, мечтал прославиться, чтобы блеск этой славы заставил всех забыть о его недостатках.

После первого класса мать взяла его с собой в пионерлагерь Министерства речного флота, который располагался у канала имени Москвы. Детей редко водили купаться, а он плавал, сколько хотел. Зимой мать водила его в детскую спортивную школу. Три раза в неделю – бассейн. Один час – на общефизические упражнения и три часа – занятия в воде. Плавал брассом. Все попытки овладеть кролем заканчивались неудачей: ноги никак не хотели работать в такт рукам. Уже весной, выступая на первенстве школы, занял третье место среди сверстников.

На следующее лето его как перспективного пловца направили в спортлагерь в Эстонию. Распорядок дня был спартанский: подъем, физзарядка с пробежкой, завтрак, утренняя двухчасовая тренировка в бассейне, обед, вечерняя полуторачасовая тренировка в бассейне. В воскресенье – свободное плавание. К концу лета выполнил первый юношеский разряд. Отжимался от пола 60 раз. Но и этого ему казалось мало. В следующее лето решил заняться в легкоатлетическом лагере пятиборьем, увлекся борьбой. Дворовое воспитание требовало проявления бойцовских качеств. Игры в «чижа», «слона», хоккейные баталии часто прерывались потасовками. В этих драках убедился, что уже ни в чем не уступает пацанам. А в плавании, нырянии на дальность равных ему не было.

В четвертом классе свалилась новая напасть: сразу запломбировали тринадцать зубов. Сказалось все: и наследственность, и то, что он инвалид, сын инвалидов. Отец вернулся с войны весь израненный, с расстроенными нервами. Но двое калек-родителей без особых условий, связей и педагогических способностей старались воспитать вундеркинда. Мать тыркала за каждую тройку, за каждую кляксу или неряшливо выполненное домашнее задание, похлеще армейского старшины карала за каждую оплошность. Забыл убрать учебники после занятий – выговор, не почистил после гуляния обувь – получил ботинками по спине. Суровое воспитание сделало его послушным ребенком, старательным и прилежным учеником. В его классе было много умственно отсталых детей, родители которых страдали алкоголизмом. На их фоне Григорий выгодно отличался великолепной памятью и прилежностью. Плохо давалось только чистописание. Отец считал, что сын должен стать столяром-краснодеревщиком, на худой конец, слесарем. Инженера никогда не считал за специалиста, поскольку тому на заводе платили 100 – 120 рублей, а малограмотному пьянице-станочнику, который мотал проволоку, – 200. У него была своя шкала ценностей, и по ней получалось, что нет смысла учиться в институте, чтобы потом считать копейки от зарплаты до зарплаты.

Когда учился в восьмом классе, на семью обрушилось еще одно несчастье – у отца случился инфаркт. Он долго пролежал в больнице, а когда выписался, ушел на пенсию по инвалидности: еще с войны страдал расстройством нервной системы, из-за постоянных головных болей раздражался по любому пустяку. В последнее время отец вообще стал жадным. На этой почве в семье постоянно возникали скандалы. «Я совсем недавно купил десять коробков, – заходился он в истерике. – Еще и неделя не прошла, а уже двух нет! Вы их что, едите? Прикажете мне пенсию на одни спички тратить?».

Григорию хотелось побыстрее уйти из ставшего постылым дома куда глаза глядят. Такой случай вскоре подвернулся. К ним приехал погостить двоюродный брат Митяй. На нем была красивая курсантская форма десантника. Он с гордостью рассказывал, как учится, силу качает.

Григорий не удержался, предложил:

– Давай на руках поборемся.

От постоянных тренировок его длинные мосластые руки стали словно железные, и брат продержался секунд двадцать.

– У, силища-то какая у тебя страшная! – удивился он и тут же предложил: – Давай к нам в училище, не пожалеешь. Получишь офицерское звание и гражданскую специальность. Не надо думать, где жить, что есть.

Он поехал поступать в училище, хотя это была иллюзорная свобода казармы с расписанным по часам и минутам распорядком дня. Дисциплины он не страшился – к ней был приучен с детства. Вступительные экзамены сдал легко и так же успешно постигал военную науку. Потому перед выпуском его назначили старшиной первокурсников. Офицерская служба тоже складывалась удачно. А командировка на войну все перевернула, и четко видевшееся офицерское будущее затянуло непроглядной мутью.