Благодарности:

Дмитрий Олегович Голубятников

© Николай Иванович Голубятников, 2020

ISBN 978-5-4498-2862-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НИКОЛАЙ ГОЛУБЯТНИКОВ
ЛЕТИТЕ, ГОЛУБИ!

с. Татарка Ставропольского края

Шпаковского района

1974 г.

Посвящается

жене и сыновьям: Олегу, Игорю,

Святославу, Юрию Голубятниковым.

1. Жил-был мальчишка

Начало восприятия внешнего мира связано у меня с молочной лапшой.

Зачерпнув деревянной ложкой лапшу так, что с её краев свисают лапшинки, как махор пухового платка бабушки Наташи, мама уговаривает:

– Ешь, сыночек, лапшичка сладенькая, беленькая.

А мне кажется, что это не лапша, а огромный паук, растопыривший лапы. Мне страшно и противно есть эго отвратительное чудовище.

Я дрыгаю ногами и изо всех сил отвожу мамину руку, неистово крича:

– Не хочу! Не буду! Она горькая!

Я был болен. Мне было жарко и душно в кроватке. Когда я открывал глаза, то видел на потолке ползающих чудовищ, а когда закрывал, то на меня бросались хвостатые и рогатые черти. Повернувшись на бок, я просил:

– Мама, погладь головку.

От прикосновения маминой руки черти трусливо убегали, мне становилось смешно, и я засыпал.

Один раз сквозь сон я услышал приглушенные голоса:

– Уснул. Жар прекратился. Три дня бредил, – говорит мама.

– Теперь пойдет на поправку. Иди отдохни. Проснется, а я ему – подарки, – глухо басит папа, усаживаясь на стул около моей кроватки.

Весть о подарках окончательно прогоняет сон. Я уже не сплю, только вот глаза не мoгy открыть. Разжимаю, разжимаю, а они не открываются. Тогда я прикладываю к ним кулаки и начинаю тереть. Это помогает, и я говорю:

– Папа, покажи подарки!

– Ах ты, барсучонок! Спрятался в нору, а сам все слышит! – бросается ко мне папа и выхватывает из кроватки. Он так крепко сжимает меня в объятиях, что, кажется, дыхание останавливается.

Охватив загорелую шею отца руками и прижимаясь щекой к колючей бороде, восхищенно говорю:

– Мой папа… мой папа.

Когда через некоторое время вернулась мама, то она застала нас под большой кроватью. Папа держал зайчонка, а я гладил его по пушистой спинке, трогал чудесные уши. Нам было так весело! Трогать ежика папа не разрешил.

– Ежик колючий. Не прикасайся к нему. Пальчик больно наколешь, – наставляет папа, пятясь из-под кровати и таща меня за собой.

Папа часто приносил с охоты лесных жителей. У нас в комнате даже утка с утятами жила. Ежика я кормил молоком. Чем кормил других животных, не помню. Ведь мне был всего один год.

Вскоре папа опять стал собираться в Ростов.

Помогая укладывать дородные вещи в коричневый чемодан, я спросил отца:

– Папа, почему ты опять уезжаешь от нас?

– Такая у меня работа, сынок. Страхование военнослужащих. А они живут в разных местах. Вот и приходится все время ездить, – со вздохом отвечает папа. Мне становится жалко папу, которого грозный генерал заставляет ездить по станциям и «цугать» военных.

Шли годы, а папы все не было.

Один раз, когда мама была особенно грустной, я спросил её:

– Мама, где папа? Он умер?

– Папа жив. Но мы поссорились с ним. Он больше не приедет

к нам.

– Нельзя обижать папу, – строго сказал я. – Он хороший. Он привезет мне маленького кутенка.

Мама громко заплакала и ушла в другую комнату.

Поздним осенним вечером 1917 года в комнату вошел высокий мужчина в черном плаще. Густым басом спросил у мамы:

– Где Коля?

Я от страха забился под стол и не шевелился. Страшно хотелось чихнуть, но я крепился, тер пальцами нос и молчал. Но тут очень ласково позвала мама и представила мужчине. Это был отец. Запомнились длинные усы и печальные голубые глаза на бледном лице. О высоком лбе и густой шевелюре я получил представление позже, по фотокарточке, которую переслала нам его сестра Антонина Моисеевна.

Отец посадил меня на колени, гладил по голове и рассказывал маме о чем-то совсем непонятном. Только две фразы, произнесенные с какой-то особой интонацией, запомнились мне. Отец сказал:

– Предстоит тяжелая борьба. Чинин тоже уехал далеко…

В ту же ночь отец ушел на фронт. Больше я его не видел.

В юности мать окончила гимназию, и теперь это пригодилось. Она стала давать частные уроки в богатых семьях, а с установлением советской власти в станице пошла учительствовать. Она организовала пункт ликбеза и стала обучать взрослых грамоте.

Зимой, как и другие дети, я ходил в школу. Возвратившись из школы, садился за домашние задания. Приготовив уроки, с нетерпением ждал захода солнца. Едва красный диск касался горизонта, как я хватал задачник и бежал в ликпункт. Там меня уже ждали. Обычно учитель поручал мне отделение призывников. Но были дни, когда и с «бородачами» приходилось заниматься. Призывники учились охотно, старались изо всех сил. Решив задачу, радовались как дети. Овладение всеми четырьмя действиями арифметики считалось завершением курса обучения и заканчивалось весельем. Учителей качали, подбрасывая над головами. Учительницам дарили самодельные сувениры: шкатулки, копилки, пудреницы с надписями. Играли гармошки, все пели и плясали.

Это было трудное, но прекрасное время. Годы борьбы за утверждение нового социального строя. Эпоха общественного возрождения. Время раскрепощения духа и всеобщего обновления.

Из-за неурожая в 1921 году в станице Верхне-Курмоярской начался голод. Меня вместе с другими детьми, отцы которых погибли на войне, отправили в детский дом станции Котельниково.

Я видел, какого огромного труда стоило местным органам новой власти снабжение детского дома хлебом и другими продуктами питания.

Один раз солдат, разгружавший подводу с крупой, такими голодными глазами посмотрел на дымящиеся тарелки с кулешом, что я не выдержал и, схватив свой дневной паек хлеба, выбежал на улицу. Я очень боялся, что солдат не возьмет хлеб, поэтому, протягивая горбушку, нарочно громко и бодро крикнул:

– Товарищ, возьмите, это у нас лишний оказался!

Красноармеец пытливо посмотрел на меня, как бы говоря: «Ты же сам как скелет», потом улыбнулся, провел шершавой ладонью по моей бритой голове, сказал:

– Спасибо, браток. Ты не падай духом. Скоро у нас все будет.

Взрослые относились к нам хорошо. Особенно врачи, которые часто приходили к нам. Я буквально во всех женщин в белых халатах был влюблен. Даже когда Дарья Матвеевна разрезала мне шишку на спине и было очень больно, а медицинская сестра Лиза держала, чтобы я не дергался, с восторгом думал: «Когда вырасту, обязательно женюсь на Дарье Матвеевне или на Лизе».

А любимые женщины, закончив со мной, брались за другого воспитанника, как будто не от прикосновения их нежных рук замирало сердце тринадцатилетнего мальчика Николая.

Воспитатели рассказывали нам о тяжелом положении страны, о голоде и разрухе и о том, как большевики во главе с Лениным делают все, чтобы спасти людей от голодной смерти, чтобы восстановить хозяйство и повести страну по пути к счастью – коммунизму.

– А вы будете много учиться, – убежденно говорит Елена Антоновна. – Некоторые из вас станут агрономами и научат крестьян стопудовые урожаи пшеницы получать. Весь хлеб будет белый, булки будут такие, что не каждый подымет.

– А мы с Таней будем вдвоем носить, – вставляет Петя.

Выкрикнул и смутился. Так покраснел, что около него жарко стало сидеть. Нo Елена Антоновна не заметила этого и продолжала рассказ.

– Петя прав, – как-то особенно мягко сказала она и одобри-тельно посмотрела на притихшую Таню. – Вы будете помогать друг другу. Мальчики будут помогать девочкам. Мы все будем делать коллективно.

– А можно мне стать инженером? – спросил Вася Текучев, который давно уже ерзал нa стуле и только сейчас решился подать голос.

– Конечно, Вася. Каким инженером ты решил стать?

– Я хочу строить электростанции. Во всех станциях будет светло ночью. Сталь варить можно электричеством…

Сверстники слушают Васю и удивляются: «Откуда он знает все это?» И, как бы поняв, о чем думают товарищи, Вася громко сказал, чтобы все услышали:

– Я у Ленина об этом прочитал.

В детском доме была большая библиотека. Чтение книг было любимым занятием воспитанников. Конечно, до дыр зачитывались книги Фенимора Купера и Жюля Верна.

Но немало было и любителей политических книг. «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса и «Письмо к американским рабочим» Ленина были любимыми брошюрами многих старшеклассников.

Через два года я вернулся в родную станицу, чтобы, завершив семилетнее образование, начать самостоятельную трудовую жизнь.

Станичники приняли меня приветливо и тотчас представили работу. Пасти скот я научился еще раньше, поэтому предложение принять стадо коров меня очень обрадовало. Конечно, я не был старшим пастухом, а был только подпаском, но это меня не смущало. Дядя Никифор доверял мне, поэтому мы с его сыном Федей большей частью пасли стадо самостоятельно.

Хорошо летом в степи. Простор. Небо голубое. Солнце жаркое. Ветер ленивый. Все вокруг звенит, как бубенчики на рысаках, украшенных ради свадьбы Анфисы Меркуловой с Афанасием Меркуловым.

Первые три километра коровы идут бодро и весело. Щипнут тощую травку и дальше, щипнут и дальше. Даром, что парнокопытные, а дело знают: впереди балка, а в балке такое разнотравье, что от одного вида слюнки потекут. И спешат туда рогатые кормилицы так, что мы с Федей едва поспеваем за ними.

На мгновение стадо замирает на месте, очарованное увиденным. Изумрудный ковер, расписанный разноцветными тюльпанами, расстилается под ногами. Он пестрой волной сбегает по склону и, пробежав полтора-два километра, сливается с горизонтом. Красные, желтые, белые, оранжевые, фиолетовые цветы так причудливо чередуются, что невольно подумалось: может быть, и здесь действует разумное начало?

Несколько секунд мы стоим с Федей неподвижно, опершись на чекушки, и любуемся открывшейся картиной. Первым нарушает молчание Федя.

– Сейчас стадо рассредоточится, примет боевой порядок и пойдет в атаку на цветочный рай, – твердо говорит он, явно вызывая меня на спор.

– «Ура» коровы будут кричать? – спрашиваю я друга и смотрю, сильно ли я поразил его своим насмешливым вопросом.

– «Ура» кричать будем мы с тобой, – невозмутимо отзывается Федя.

– А я думаю, что коровы пойдут по зеленому ковру стройной колонной, как войско, сопровождающее королеву…

Едва я произнес последнее красивое слово, как стадо мумукнуло и, осыпая копытами песок и глину, плотной кучей устремилось на луг и стало жадно поедать сочную траву.

Шершавые языки энергично подхватывали пучки травы и равномерно подавали в рот. Животные шумно дышали, иногда стукали друг друга рогами и медленно продвигались вниз. Но что это?

Тюльпаны оставались нетронутыми. Опять загадка: может быть, коровы берегут их?

В полдень коровы перестали пастись. Они вышли на толоку и улеглись на горячую пыль. Глаза у них были сонные. Они отрыгивали зеленую кашицу и лениво пережевывали, двигая челюстями.

Мы тоже достали из сумок свои харчи. Ломоть хлеба с салом, пара крутых яиц и бутылка кислого молока – отличный обед для пастушка. После обеда неудержимо потянуло в сон. Говорю:

– Федя, поспи с полчасика, а потом я.

– А не уснешь, как вчера? – сомневается друг.

– Что ты, Федя! Вчера меня малярия треханула.

– Ладно. Карауль. Я у куста буду.

Проводив сонными глазами Федю до облюбованного им куста, я разостлал плащ, подложил под голову пучок травы, лег на спину, закрыл лицо фуражкой и стал слушать степь.

Вначале послышалась веселая перекличка жаворонков. Вскоре к ним присоединилось посвистывание сусликов. Потом у самого уха, как мне показалось, раздался клекот и шум крыльев степного орла.

Под фуражкой было душно, лицо покрылось крупными каплями пота, и я сбросил её.

По небу неторопливо плыли кучевые облака, похожие на отару овец, и парил орел, точная копия чабана в черной бурке и с ярлыгой в руках.

…Винтовки беляков я спрятал в разных местах: две под яслями, одну в стоге сена. Цинковую коробку с патронами я не мог дотащить до стога, пришлось бросить её у плетня и кое-как забросать жердями…

– Да проснись же, Николай! – услышал я голос Феди и вскочил на ноги.

– Где коровы? Что с ними? – крикнул я в испуге, бросаясь к чекушке.

– Ничего с ними не случилось. Но собирать придется долго, – уныло ответил Федя.

– Ничего, Федор, на то мы и пастухи, чтобы коров гонять. Ты не горюй. Завтра я тебе такой свисток вырежу, что сам милиционер Новожилов позавидует, – сыпал я слова, чтобы успокоить свою совесть, которая была в смятении от допущенной оплошности.

Больше всего я боялся за комолую, которая имела привычку убегать из стада, за что нам от тетки Степаниды здорово попадало.

Приятно чувствовать себя «большим». Взрослые с тобой считаются, особенно женщины, если дело касается пастьбы и поения их коров. Не говоря уже о сочинении писем, которые я обычно начинал так: «В первых строках нашего письма шлют тебе, сынок, низкий поклон твой родной отец… твоя родная мать… дедушка…»

Письма я писал бойко, уважительно, с перечислением поклонов и пожелания здоровья от родных, ближних и дальних родственников. Иногда упоминал и соседей. Письма очень нравились авторам, и женщины буквально осыпали меня милостями.

И все же самые яркие воспоминания связаны у меня с более ранним периодом жизни, когда мне было 10—12 лет.

Я не был хулиганом и птичьих гнезд не разорял. Но лакомиться их яйцами приходилось. Делалось это из-за необходимости дополнить очень скудное домашнее питание. Взяв с собой у кого что есть: сало, хлеб, соль, спички, сковородку, мы, пятеро мальчишек-бедняков, отправлялись на промысел в левады. Взобравшись на могучий тополь или вербу, рискуя каждую секунду быть сброшенным на землю разгулявшимся ветром, мальчишка тянется рукой к гнезду галки, грача или вороны. Сунув пару яиц в кепку, зажатую в зубах, он проворно спускается с дерева. Бывали случаи, когда мальчишка возвращался на землю в изодранной рубахе и поцарапанным животом. Но такое возвращение бывало редко, только тогда, когда сухой сук не выдерживал тяжести охотника. Впрочем, неудачливый мальчишка прибывал иногда на поверхность земного шара и с зеленой веточкой в руке: тополь – очень хрупкое дерево.

Проделав пять-шесть таких операций, мы отыскивали затишное место и разжигали костер. Яичницу съедали с большим аппетитом. Домой возвращались перед заходом солнца.

Вторым промыслом была рыбная ловля. Так как часов в доме не было, то ориентироваться во времени приходилось по солнцу, цвету небосклона и другим естественным приметам…

Поднявшись задолго до восхода солнца, я взял кидок, две удочки с гаечными грузилами, кукан и отправился на рыбалку. Иду по темной улице, а сердце: стук-стук. Вот на дороге появилась незнакомая тень. Страшно, но отступать нельзя. Раз отступишь – всю жизнь трусом будешь. И, сжав покрепче в кулачке ржавый штык от русской трехлинейки, я ускоряю шаг для встречи с «ночным врагом». Разбойник не выдерживает и, сверкнув фосфорическими глазами, прыгает на забор, с забора на дерево, с дерева на крышу дома и прячется за трубой, издавая сердитое шипение.

Миновав последние курени, бегу по лугу, освещенному лунным светом. На открытом пространстве не так страшно. Здесь не может быть неожиданности, нападения из засады. А в открытом поле не так-то просто «убить» мальчишку, которому уже исполнилось 12 лет. Он проворен и «вооружен».

Дон спокоен, а это для меня самое главное. Закинув кидок и удочки, начинаю прыгать, чтобы согреться. Запыхавшись, сажусь к удочкам и замираю в ожидании клева. Проходит много времени, а ни клева, ни рассвета нет. Все спят: и люди, и рыбы. Наконец, начинает розоветь восток. Ультрафиолетовые лучи нежно касаются голов людей, и люди просыпаются. Теперь со стороны станицы несутся милые сердцу звуки: лай собак, мычанье коров, перебранка соседок.

Начинается клев, дернул – отпустил, дернул – отпустил, потянул так, что удилище наклонилось. Это сазан. Перехватив леску руками, веду силача против течения, чтобы подморился. Заупрямился: отпускаю полтора-два метра. Опять шагаю вдоль берега, наматывая на руку леску. Леска прочная, надежная, скрученная из волоса конского хвоста. Продолжаю тянуть. Наконец, в вспененной воде появляется темная спина донского красавца, и я изо всех сил дергаю леску на себя. Сазан упруго шлепается на песок и начинает так быстро и сильно прыгать в сторону реки, что мне никак не удается поймать его. Мне становится обидно, что сазан может уйти в воду. Тогда я падаю на него животом и хватаю за жабры.

– Теперь не уйдешь, красавец, – торжествующе говорю я, просо- вывая дрожащими руками палочку кукана в жаберную щель.

Закрепив на берегу колышек, опускаю сазана в реку. Он тотчас устремляется вглубь, но шнур натягивается и останавливает его.

Поняв, что из плена не уйти, гордая рыба поворачивает голову против течения и начинает жадно глотать воду, тихо шевеля плавниками.

Мне становится бесконечно жалко пленника. Я представил себе, как обрадуется свободе дончак, когда я перережу шнур. Я раскрываю перочинный нож и направляюсь к кукану. Но вдруг вспомнил: дома больная сестренка мечтает о моей удаче. Улов предназначен обмену на молоко, в котором она очень нуждается. Захотелось немедленно бежать домой. Но я проявляю стойкость. Ведь я понимал, что одного сазана мало. Я остаюсь на берегу и возвращаюсь домой только после того, когда поймал две стерляди и несколько мелких рыбешек.

Семифунтовый сазан идет за четверть молока, стерляди мама обменяла на кулечек сахара, а жареных лещей мы съели сами.