Билет он купил, до самой до Москвы, столицы, а теперь, плакала столица горькими слезами. Билет он потерял. Шёл, вышагивал от станицы до этой самой фермы пешком, двенадцать к.м., разделся. Были на нём только семейные трусы. Чёрные, по самые коленки. И резинка крепкая как верёвка, такое захочешь, не потеряешь, так видимо думали родители, когда готовили такое приданное сыну, а остальное, завернул в узелок. Потел, и узелком своей снятой одежонки, промокал мокрую спину. Как и когда вытряхнул он сложенный вчетверо бумажку – билет, кто теперь узнает и найдёт. Посеял… Горе. Денежки то в колхозе не давали, даже таким труженикам, ценным – ставили палочки, трудодни. А осенью, получит. Да кто же будет его ждать до осени. Тем более сама столица, радость студентов всего мира, говорят, там даже негры, учатся, по репродуктору передавали, сам слышал. Надо же.

…Нич яка мисячна, ясная зорена, выдно хоч голкы збырай… Вот такая и сегодня была эта ноченька, когда то пели с кубанцами, на три голоса…светлая, задушевная, песня. Не зря говорят, что кубанские песни по нежности, страсти – родные сёстры итальянским.

Ещё одно испытание.

Дамоклов меч, нет, цех номер пять, гильотина, судостроительного завода, *Залив,*зависла над судьбой красивой детской любви с Королевой красоты, грозила эта ночь …

Сваты-заговорщики, поняли. Их планы провалились. Мотоциклисты помешали, сами это рассказали, спугнули молодых. Неет. Уж этой ночью никто не убежит от такого соблазна, скорее похожего на ликбез тридцатых годов в нашей многострадальной стране…

Мужики пошли допивать свою «изабеллу».

Зоотехник зашёл в дом и посоветовал своему тупому пасынку – не разевать рот, он уже знал, сам полковник по страшному секрету излил своему свату сердечную тайну, которая мучила его все эти годы, что мама девочки слаба на передок и дочь в неё пошла, дрянь несусветная, скорее бы её замуж, а вам и «волга» и квартира. Обещал полковник, а художественное училище и в Краснодаре имеется…

Юное дарование, как его называли потом в Москве, не ожидало от отчима такого задушевного разговора. Но обух топора, упал уже прямо между бровей и думать было трудно. Отчим был строгим и на тему девок, как он сам говорил, никогда не обсуждали, ни дома, да и в присутствии молодых доярочек.

А туут!!!

Молодым постелили под стогом сена в разных местах, подальше друг от друга. Полковник строго приказал, только, дескать, смотрите мне. Ты отвечаешь. Ходят тут разные мужичьё, да и сторожа колхозные хоть и старики. Они, гады, ещё пашут как трактор С.Т.З. – Сталинский тракторный завод. Так что смотрите в оба. Молочко и сметанку хлещут как квас из бочки. А отчим своему сыну, хоть и не родному, дружески подмигнул и прошептал прямо в ухо, не зевай Хомка, – на то ярмарка. Такого момента у тебя больше не будет. Будешь в Москве лапу сосать. Где у нас деньги…учить тебя целую Сталинскую пятилетку?!

Вечером, ещё устроили общий ужин. А перебравший отчим ещё ляпнул, но, правда тихо, прошептал на ухо своему свату может «горько» им спеть – провозгласить, а то мой лопух и тут прошляпит. Но сват, как командир, генеральским голосом отчеканил,– разговоорчики в строю!!!

Потом молодёжь пошли в клуб.

Это было строение, одна комната ларёчек-магазин, вторая комната- клуб, там иногда крутили кино, аппарат, – колесо и заводная ручка. Ну, студобекарь и только – кинопередвижка. По частям крутили кино.

Правда, киномеханик, когда молодые в кадре собирались целоваться, на экране – простыне, он, живодёр закрывал ладошкой объектив, и все орали, ах, что ты делаешь, изверг. Нельзя, показывать разврат, а что, молодые доярочки, хоть и бурёнками веяло от них, но они живые же.

Когда кино не было, он, будущий, играл на гармошке. Танцы. Но в этот вечер кино не было, а танцы, быстро свернули, он взял свой инструмент, всем объяснил, что завтра в четыре утра ехать за зелёной массой, к утренней дойке.

… Ночь тиха, надо мной мирно светит луна. А вокруг, а вокруг тишина, тишина. Такое он вспомнил где – то читал…

В доме тоже лампы погашены. Все спят. Колхозная электроустановка тоже спит.

Бэла, оказывается, это было её родное имя, ушла в домик. Загорелся свет лампы керосиновой, и он успокоился, значит, она будет спать дома.

Ну и хорошо. Луна светила. Усталость. Сон. Но мысли так долбили и гладили его голову, и луна была обитаема, он всё видел, что там творится. Потом понял, что это не луна и не сон. Стог сена, где он готов был уже отдать всё, чтобы забыться и, и, всё-таки заснуть. Стог шевелился. Он дышал, он шелестел и, и, шептал…Засохшие цветы шелестели, двигались и гладили его щёки, голову, шевелились и его волосы на висках. Шептали колоски какой то травки и он уже слышал явные слова, и это шептала Она, его первая любовь. Его королева, звал величал он её, Нинка, да это не могло быть ошибкой, её так окликал, конспирация, чтоб никто не подумал, что-нибудь плохое. А самое плохое была дразнилка… – тили – тили тесто жених и невеста, жениха и невесту, слепили из теста, невеста упала, а жених остался, жених испугался и, от страху…у, у. Потом освистали… свист, позорный свист. Так в их деревушке донимали скороспелых влюблённых. А после этих слов шло такое гадкое сравнение, что многие потом, и видеть не хотели своих чарующих красавиц, не созревших до такой поры, почти взрослых.

… Потом, не в голове, в сердце, пошла чистая речь как он, этой девочке говорил о своих мечтах, о том, как катал на саночках по замёрзшему пруду, вечерами они играли в ручеёк…и… она его первый раз взяла за руку. Её тёплые нежные пальчики. Первый раз танцевали вальс, когда приехал на каникулы…всё это шептали засохшие цветы. Говорили и шептали её голосом. Он сам слышал и понимал это. Даже птицы появились в их степном краю, они тоже пели…

… Душа поёт. Она так скучает и слышно её голос, шёпот её медовых губ…того единственного поцелуя, первого в его и её жизни, когда он уезжал учиться в город на берегу тёплого сказочного южного моря. Её руки были такими тёплыми, ласковыми, нежными. А она своими пальчиками гладила его руки и говорила, что всё равно ты будешь художником. Этими руками ты сделаешь большое, великое. А эти, его пальцы, короткие куцаки, как дразнил его старший брат, руки, которые он и сам часто прятал, сделают большое, большое и хорошее, что может Человек…

Потом, позже, в струнном оркестре он пробовал играть на пианино, когда был студентом, но уже не ремесленного, а художественного училища, и, уже с преподавателем дали дрозда,– в две, в четыре руки… преподаватель сказала, что такими пальцами только дрова рубить. Надо же, абсолютный слух и такие пальцы. Займись лучше скульптурой и баяном. Там всё будет отлично. А она ещё тогда, в далёком детстве это увидела. И, сказала, что бы играл, хоть на чём. Хоть на гармошке. Почувствовала. Да, и хотелось, очень, что бы он стал таким. Таким видела его она и таким видели его цветы и травка, которые и шептали ему сейчас…

Стог сена качнулся, и, и громкий голос загремел на всю вселенную … Кооока. Ты где ?!

Вот тебе и сказки конец, а кто слушал, огурец…

Голос застрял в горле ржавчиной.

Говорить он не мог.

Она пришла с отцом. Громко сказано было, чтобы не будила пацана, ему завтра на рассвете ехать за кормом для коров. Укрыл её пледом и словно растаял в темноте. Но всё это было напускное. Её отец и его отчим, пристроились за домом и, тихо – мирно строили планы на будущее, молодых, они уже их видели своим воображением.

Ну, кто устоит от такого. Они же молоды. Там всё внутри кипит и горит. Какие там коровки, травка…можно, нельзя…нужно…

Вспоминали, свою молодость, думали и говорили родители.

Звёзды на небе подмаргивали красавице луне, а мужики, сидя за маленьким столиком-табуреткой, гладили трёхлитровую баночку и сожалели уже, что это не тот баллон о десяти литрах, который жена прятала в неведомых краях..

Уже дремота играла с ними в жмурки, закрывала их моргающие захмелевшие глазки и, иногда двоилась луна… Они знали, что это уже финиш. Пора спать.

Но самое главное впереди, хотели их, молодых застопорить вначале великого действа. Что бы наверняка. Не зря же они всё это затевали. Пытались, бодрились, но глазами такими звёзд и луны, уже не увидеть.

……. Их разбудил крик, вопль как будто стог, пылал и осыпал ярким искрами всю округу…и надо было спасать, а не радоваться…

Состояяалось…

Уж теперь они никуда не денутся. Но это будет потом…

А в это время, когда заговорщики-сваты клевали носами, прижавшись друг к другу могучими плечами…

Молодыыые… как их обзывали сваты… лежали каждый в своём гнёздышке. Она недолго, разглядывала звёздочки южного полушария, он – северного. Но звездочётами не хотелось быть никому. Он листал странички памятной книги жизни, где светилась и радовала сердце каждая строка этой священной записи, трепетным сердцем первой любви.

Степь и небо услышали гром почти небесный…

– Ко оо ка! Это она так исказила его имя Коля – Николай. Он плотно, как в детстве играли в жмурки, закрыл глаза и захрапел, захрапел так, как храпят-рычат, звери, о которых в детстве говорили, о, это он, смесь бульдога с носорогом… Может она поверит, что он спит.

Она выдала второй и третий зов, теперь уже точно… волки в зиму так поют – воют, у них тичка, но это же волчья свадебка… в этой почти пустынной степи. Такое… такое троекратное эхо.

А он только сейчас видел, материальное и сказочное свидание со своей певуньей, и вдруг такая кисло горько солёная реальность! Надо вставать. Черти её принесли на мою голову, так он принял эту горечь. …Вспомнил, детскую игру…стань передо мною, как лист перед травою. И он действительно стоял у её ног, ну совсем не солдат перед генералом.

Она уже начала его гипнотизировать, но не глазами, как говорили знатоки, а своими прелестями, молодого не успевшего до конца расцвести ярким бутоном розы – телом! Это сокровище от света луны тоже работало как сыр в мышеловке. И, хочется и, колется, и мама будет ругать…

Почесал затылок, грубовато спросил,

– Ну, чего тебе…

Красота писяная, повернулась на бочёк, обнажив то, что было ещё спрятано, почти укрыто, от жадных до такого, глаз – мужицкого отродья, и сказала, что ей страшно.

Он пообещал принести ей ружьё и сделал вид, что уходит…

Встала. Вскочила, гремучая змея и схватила его нежно за шею, а потом обвила хвостом змеиным, нет, всё – таки… рукой и блистая при луне чашами изобилия, которые пригодилсь бы для сосунков – малышей…потом, спустя хотя бы одну пятилетку, строителям социализма…

Он закрыл глаза и понял, что это не змеюка, это удав и почувствовал … уже его начал медленно заглатывать в своё бездонное чрево. А, а она, поняла…

Этого вислоухого нужно брать измором.

Решила.

Сделала.

Убрала свои руки-крюки, села в своё логово, почти закрыла, свои приманки, на живца.

И, и, попросила, попросила, с кислой миной на лице, принести сюда, поближе, свою постель. Здесь, кто-то бегает. Слышала, трава шелестит… Боююсь…

Долгий день до вечера, когда делать нечего, а тут. А сейчас… Время. Ну, прыгни в утро. Петушок пропоёт, доярки пойдут, загремят вёдрами-подойниками, и папа с ружьём прогонит пугающих маленькую скороспелочку. Он не скажет роковое, в маму пошла, слаба на передок, плетёт верёвки из жил пацана.

А она, эта, уже созревшая, перезревшая, заговорила, запела, что бы он, этот недотёпа, повернулся к её личику. И, что бы не понял, что к чему, рассказала про индийскую какую – то йогу, только начала заикаться сказала ой, а потом ёгаа. Это по ихнему, заморскому, наверное соблазнять так заикасто…Рассказала про поцелуи и приложилась, прикоснулась губами, огненными, аж зашкварчало у него внутри, пошевелила язычком, раздвоенным, как змеюка, когда замаанивает, замааанивает лягушку в свои объятия, и потом! Потом, потом. Лучше бы суп с котом, чем обучала, как первачкам, в начальных классах, что, и как надо при этом чувствовать, думать и, и, хотеть.

А этот удав, в маске её, Бэллы… начала живьём заглатывать очередную жертву в свою бездонную требуху, ногами вперёд. Теперь не побежать, не убежать, не прибежать, а – приползти к её чреву… в её утробу.

… Однажды видел, как уж, на берегу пруда затягивал, сокращаясь всем своим змеиным телом, лягушку. Она уже была наполовину внутри, внутри его пасти, задние лапки, с перепонками уже там, а передние безнадёжно висели, у самого входа в Рай. Глаза выкатились из своих мест и смотрели на мир, умываясь горькими слезами. Вот. Думалось тогда, вот судьбина, бедняга…

Я, тогда, у того пруда, стоял и смотрел, а они, так спокойно – он, удав, делал своё дело, и, и на меня, ноль. Не испугался, не пожалел эту жабу, и не вернул её к своим родным и близким, они, и лягушка и уж, вершили дело…Кто кого сгрёб, тот того и в лоб, хотя она, жертва пошла ногами вперёд…в бесконечность. А ноги этой бедной, несчастной, как теперь и они, лапки с перепонками не плескались в озере, прудике лягушачьего царства дома, а в желудке этого чудовища…

Теперь вот и он…по самое де – де в мутной воде. Не сопротивлялся, – медленно, медленно…начинал понимать как сладко и горько там у неё в желудке, как, да как, может это всё-таки так и положено. Он мужик, хоть ещё и не знавал, не ведал такого чуда. А теперь сама судьба даёт ему шанс. Сделать то, что должен мужчина. Так говорили бывалые, на пляже,– посадить дерево, построить дом и родить ребёнка…

А и мыслей уже никаких не было…домик…огородик. Да и какие могут быть мысли, таам, у неё, как говорят мужики, побывавшие в желудке у кита.

Теперь. Сейчас…?

Там внизу у него что-то, будто закипел чайник и пошёл пар как из труб паровоза на узловой станции Джанкой. И, и, она тоже огнём сладострастия уже пылала, на всех парах того же паровоза…как бедный Сергей Лазо, кажется, в топке сгорел ни за что… уже, пылала…Она пылала хоть бы что…

А его верный греховодный дружок, ну, это…инструмент, мешал её упражнениям по науке, далеко не райских наслаждений. А он никак не достиг хотя бы одного. Такие муки. Танталовы муки! Она уже целовала его так и там, где и не знал, что это возможно. Ругнулась, откуда только у неё такой набор, такое количество, ттаааких словечек. Перекатила – повернула его на спину, для практического применения такой, на, на, науууки…

Сама легла на спинку сверкая и маня всеми своими какими -то чакрами, как она шептала…

Надо же какие они, эти чакры, а мужики говорили, что это чары. Пацаны в ремесле это матом только величали.

Он лежал на спине и таращил свои глаза на звёзды.

… Его семейные чёрные трусы с тугой резинкой и парусины, до самых, до колен изображали брезентовую военную плащ палатку, похожую по размерам, на египетскую пирамиду, но не четырёхугольник.

Стояла эта палатка – пирамида по всем правилам – ровно и высоко, ориентированная на четыре стороны света, складками. А посредине подпорка из железобетона как на пограничном столбике…Не, нет, скорее это был корабельный пиллерс, учили по спецтехнологии, теории кораблестроения…

Она нежно прикоснулась к столбику-пиллерсу, который был так близко и … недосягаем…

И тут он вспомнил как в академии – ремеслухе, ребята пели…матюкальные песни…тебе мерещится, головка конская и ядра пухлые как у слона. В чистом виде без, редакторской конспирации, оно было грубым и резким, но это дало ему маленькую передышку, он, оказывается, пропел это заклинание вслух и без прикрас, она быстро опомнилась и погладила легонько верхушку палатки,– пирамиды.

Ой, мамочка! И почти завыл.

Что-то там, где пограничный столбик-пиллерс – ирамида, прирос к земле, больно резануло. Первая мысль после такого, пришла не сразу. Неужели она оторвала и выбросила его, такое добро, которое ему ещё пригодилось бы…? Оторвала или отломила у самого корешка, сломала как сухую кукурузную палочку после сбора урожая. И теперь тааам, там – ничего.

Такое бывает. Говорили мужики, когда купались на море. Они всё знают …Они бывалые, – посидевшие и, поседевшие.

Она отпрянула от него и нежно легла на спину. Ну, смотри! Посмотри. Полюбуйся, какая красота. А ты, а ты чешешь деде, как будто в беде. Радоваться надо, смотри!

Он глянул.

… Спустя годы, такое не видел даже когда лепили и рисовали натурщиц. Все были то старые, то какие-то присушенные, одни морщины и никакого учебного наглядного пособия, так необходимого для изучения анатомии и грамоты. Успокаивали студентов…Ребята шутили, нам бы лучше не наглядную, для мастерства. Вон, Леонардо, вообще посещал, рисовал, там, где резали этих жмуриков, тоже для науки в анатомических залах… А тут…такая… такое. Ну, куда не шло…

А может так и надо…

Взрыв, вопля, ослепил-оглушил, в ночи, степь бескрайнюю Кубани. Дикий, душераздирающий её крик…

Он сел на своё ложе и, и увидел, как на её прекрасном животике, у самого её пупка барахтается, помахивает маленькими крылышками, ещё не совсем оперившийся птенец, а совсем низко совершенно бесшумно, пролетела ночная всевидящая сова. Она обронила свою добычу, которую, несла своим птенцам на вечернюю трапезу.

Гнездо другой птахи, было на макушке стога…

… Кричала она и взвизгнула так, что задремавшие свахи в штанах, проснулись и прибежали…почти кавалерийской рысцой…

С поличным. Ура, чуть не скандировали они. Свершилось

Зажужжали карманные два фонарика «жучка». Осветили её голенькую. Полковник оценил боевую обстановку, быстро схватил, сгрёб как врага народа, подрастающего поколения, швырнул…к, такой мматерри, не глядя в её ясные очи, куда глаза не глядели даже. И, как настоящий советский офицер, хоть и на пенсии, с гордостью, радостью окружающих и сочувствующих лиц…продекламировал, как на параде, что всё-таки хорошо, это не летучие мыши заблудились, не отказала их боевая акустическая сверхсекретная радиолокация.

Это был уже не отец. Это был настоящий тактик и стратег военного искусства.

… Медленно, неотвратимо лучики света, и четыре глаза заговорщиков искали причины, сорвавшейся, так тонко продуманной операции.

Радости, результата их титанических усилий в этом задушевном, наполненном любовью, сватовстве сводничестве, не было.

Не получилось.

Осечка вышла.

Опять!

Потом говорили, что им сватам, могли бы пришить эту статью, не дай Бог был бы испуг со смертельным исходом. Статья, за групповуху. Мужики говорили. Они всё знают…

Отсидели не зря.

А в семейных трусах, с тугой резинкой, верёвкой, и ноги до самых, до самых, до колен закрыты этим барахлом…поняли…Такое великое стратегическое действо не состоялось бы даже у Геракла в ту ночь, когда он совершал свой тринадцатый подвиг. Невозможно. Броня крепка и танки наши быстры. Но тут не пройти, и не проехать.

А на обнажённом красивом животике дочери он, её папа увидел, увидели… только пёрышки от дохлого уже почти птенца, который видимо и свалился с макушки стога. Решил отец.

… Сова, бесшумно, кружила вокруг стога.

А она, птаха, искала пропажу. Такой ужин птенцам. Пропал. И столько людей…

Факты упрямая вещь. Алиби налицо, ой, нет. На её животике…

Он укутал своё сокровище в покрывало. Взял её, как охапку сена и унёс.

А в небе прогремел гром …генеральским голосом…

– Вылитая мама.

Вот тебе и яблонька.

Здесь тебе и яблочко…

Р а з н е с ч а с т н ы й Адам. Неужели, в самом деле и Адама так учили.

Потому его и чтут. Веками. За тяжёлые муки, познания, а не вкуса яблока – запретного дерева познания жизни.

Неужели и его прекрасная Ева угощала таким вот яблочком. Да и костюм, тогда парадный, был другого покроя – фиговый листочек. Сейчас такие не растут.

А этот лопух, напялил брезентовые, да ещё и на верёвочке, и тугой резинкой… трусы.