– А может, их злодеи с собой унесли? Мы все обыскали, – уверенно заявил Сева, который даже не пытался искать презренную латунь. Евсеев посмотрел на своих замерзших сотрудников. Оглядел место, где недавно лежал Рюрик. Зачем-то посмотрел на вершины деревьев. Подозвал одиноко стоящего на дорожке подполковника. Это был легендарный на всю Москву участковый Семенов. Он проработал участковым 30 лет. Не заработал ни одного выговора, не был лишен ни одного отпуска и ни разу в жизни не вынул пистолета. Ни из кобуры не вынул, ни из сейфа. А когда разрешили давать участковым за выслугу подполковников, он сразу им и стал, минуя майора, из капитанов.

– Семенов, перемести бабушек.

Семенов не спеша подошел к группе бабушек у ограды.

– Застоялись, небось, красавицы… Давайте на 20 шагов вправо… и я с вами… Какие попрыгушки… мне б такую старость…

Семенов отвел бабушек и как ни в чем не бывало стал с ними о чем-то беседовать. Опыт.

– Оттуда стреляли. Пошли все туда.

– Далеко… Я бы, конечно, попал, но я в сборную училища входил по… – Сева принял положение для стрельбы стоя из пистолета и с важным видом рассматривал свою вытянутую, как при стрельбе, руку.

– Конечно, далеко, – прервал его раздраженно Евсеев.

Сева реально надоел со своим враньем, как он входил в сборную училища по стрельбе, – в уровне его огневой подготовки Евсееву однажды пришлось убедиться лично, и это было не самое приятное воспоминание.

– Отсюда начинаем. Вы в эту сторону даже не смотрели. Подружек Семенова боялись. Сева, от этого угла. Остальные построились. И до той ограды, где прятались бабушки. Может, стрелок – член сборной страны по стрельбе. Такого человека валить могли и чемпиона Советского Союза позвать.

Ровно через десять шагов молодой опер из летнего выпуска школы милиции издал победный звук «О!» и поднял над головой гильзу.

– Положи назад. И не трогай руками вещдоки, – резко отрезал Евсеев. Молодой опер сконфузился и положил в траву гильзу. И ровно через десять секунд шагнул немного влево и поднял над головой вторую гильзу, радостно улыбаясь, но уже без «О!».

Честно говоря, я не помню, чтобы на гильзах находили пальцы злодеев, тем более при убийстве таких уважаемых людей. Но было смешно смотреть, как подполковник Евсеев закатил глаза, всем своим видом показывая, что работать ему не с кем. А Сева многозначительно заметил:

– Так мы с организованной преступностью к зиме не закончим.

Я не стал напоминать Севе, как полгода назад он с начальником уголовного розыска Никитиным, движимый исключительно любопытством, и я практически уверен, что с согласия, как минимум молчаливого, Евсеева, вскрыл опечатанный пакет с изъятым стволом. Разобрал китайский ТТ и установил, что выстрела не было, потому что был сточен боек. Как в кино. Но боек был действительно сточен. Только установила это не экспертиза, а зачем-то оперативники. А потом еще позвонили мне возбужденные находкой. Поделиться, так сказать, радостью. В результате киллера осудили не за умышленное убийство, а за превышение пределов необходимой самообороны и хранение оружия. Типа убитый собирался стрелять в него из ТТ со сточенным бойком. А сроки тогда еще не складывались. В общем, путевка на курорт и детский драмкружок для профессионального преступника, оружие жертвы которого было заранее сообщником приведено в негодность.

Бабушки как-то догадались, что следственные действия закончились, и стали расходиться парами.

Я с ненавистью вспомнил про «козла» и пошел на выход. В этой консерве я до отдела живым не доеду. Меня колотил озноб. И было абсолютно непонятно, чего я больше хочу: есть или спать. На улице меня догнал Евсеев.

– Держись правее. Моя тачка за углом.

– Если я упаду, не поднимайте меня.

– Не будем. Могу дать бутерброд с сыром.

– Дай, а то меня мутит.

– Понимаю.

Ничего он не понимал, и от этого был особенно внимательным. Евсеев думал, что я злоупотребил вчера на его обмывании второй большой звезды потому, что я заехал его поздравить, когда он был уже почти готов. Помнил меня смутно, так как заснул минут через десять. А я пригубил символически и свалил. Но удивление Евсеева было вызвано исключительно моим состоянием, которое от опытного взгляда скрыть было невозможно. Дело в том, что меня не брало. И я твердой походкой мог уйти из любой ситуации. Отчего заслужил уважение и почетное право пить, только когда хочу. И мои отказы принимали без труда и обид, потому что чего продукт зря переводить. Сейчас так не то что не пьют. Сейчас даже не знают, что так можно. Но как-то так вышло. Впереди шагает МУР, вечно пьян и вечно хмур, а за ним – прокуратура, тоже пьет не меньше МУРа. Не знаю, кто выдумал этот стишок, но из-за таких, как я, прокуратура сохраняла свой имидж в одном отдельно взятом районе. В общем, Евсеев был озадачен. А я реально только пригубил.

Но потом случилось страшное: я заехал в гости к своему однокласснику – ударнику из Большого театра. Это тот человек, который встает один раз за два часа и бьет в литавры или в треугольник, если композитор слишком русский. И все думают, что это самая халявная работа – быть классическим ударником. А они сидят и дрожат от страха и не знают, откуда считать такты до этого единственного удара за вечер. А у одноклассника был в гостях Владимир Сергеевич, валторнист из Питера. Ему было за шестьдесят. Он играл еще под руководством Шостаковича. Зимой и летом бегал через день кроссы по 20 километров. И пил водку стаканами, потому что так пил Шостакович. Когда Владимир Сергеевич сказал, что Дмитрий Дмитриевич пил только один стакан и это была его норма, было уже поздно. И потом, какая разница, сколько пил гений? Он же все равно на прямой линии с Главным. Мы тут при чем?

Я сел в светло-синюю, но не голубую «шестерку», отодвинул сиденье и полностью потерял волю.

– И не дергай. Очень тебя прошу. Иначе меня стошнит.

– Не стесняйся. Машина служебная.

Я съел бутерброд с сыром и сразу заснул. Евсеев поставил машину около отдела. Понимающе не выключил движок, чтобы работала печка. И ушел бороться с преступностью. Я проспал около часа. Проснулся от дикого голода, на всякий случай сразу посмотрел, нет ли еще бутербродов, – пакет лежал на заднем сиденье, но его там уже не было. Я прям видел, как Евсеев заваривает чай прямо в стакане и безжалостно употребляет мои бутерброды. Понятно, что это его бутерброды, но так было приятнее переживать их отсутствие на заднем сиденье в атмосфере ненависти и мизантропии. Не могу же я плохо думать о человеке, который съел свои бутерброды. Усталость в руках и ногах еще осталась, но голова была ясная и чистая. Молодой организм очень трудно надолго утомить даже алкоголем. Мне бы сейчас десять чебуреков из «Дружбы» на Колхозной с бульоном внутри. Сразу бы стал очень мощным и почти бессмертным.

Я погасил зажигание. Вытащил ключи и чуть не закрыл машину. Закрывать машины около отдела было не принято. Тем более служебную, с буквами «МКМ» на номере, что переводится как московская краснознаменная милиция. Я свою все равно закрывал, несмотря на смешки оперативного состава. Я вырос в плохом районе и был приучен к бдительности. Мне очень хотелось сходить на рынок. Там продавались почти ядовитые, в трехдневном масле всегда жареные пирожки какого-то невероятного размера. Мне нужно было три пирожка, чтобы перестать думать о низменном. Ехать без разрешения на служебной машине было некрасиво. Идти минут пятнадцать. Это на круг минут сорок. Долг повел меня в отдел помимо моего желания.

Процесс уже был запущен. В рекреации второго этажа уже вовсю работал штаб по раскрытию этого коварного убийства. Кроме наших оперативников были какие-то новые люди, видимо, прибыла подмога из округа. В округах тогда службы только начали формироваться, и всех было не упомнить. Все сосредоточенно курили и пили чай. Руководил работой Никитин, начальник уголовного розыска. Его я сегодня еще не видел. Никитин радостно всем сообщил:

– Вот и прокуратура пожаловала. Сейчас дело пойдет!

Я со всеми поздоровался и негромко спросил Никитина:

– А чего тебя на месте не было?

– Я был. Я же сегодня после суток. Я первым и был. Но потом прошел слух, что много начальства едет, и Евсеев отправил меня на базу. От греха, – он глубоко вздохнул, выдохнул на меня каким-то сладковатым алкогольным духом и нарочито печально, но убежденно, чтобы я не сомневался в единстве рядов, добавил:

– И я его понимаю…

Никитин был отличный опер. Один из лучших. Неутомимый и везучий. Он мог выйти из автобуса именно тогда, когда два отморозка пытались ограбить ларек с сигаретами и шоколадками. Через мгновение Никитин уже сидел на одном из них и внимательно расспрашивал задержанного о фамилии и месте прописки убежавшего второго злодея.

В другой раз два выходца из Средней Азии совершенно искренне пытались украсть невесту. Они нашли ту, которую считали невестой одного из них, в Москве, куда она сбежала от отсутствия равенства полов в родном ауле и своего жениха-маргинала. Пришли прямо в общежитие Пищевого института, где она проживала в свободное от учебы время. Забрали девушку. Угрожая расправой, морально парализовали живущих с ней студенток и женщину-консьержку. И как ни в чем не бывало сели с ней в метро, чтобы поехать на Казанский вокзал.

Вряд ли бы они смогли украсть девушку далеко. Но ей оттого, как долго протянут жених и друг жениха, было не легче. Родители увезли ее из аула в 15 лет. Она уже давно жила в Москве. Была гражданкой РФ и думала, что никогда уже не увидит этих людей. А они теперь сидели по бокам и крепко держали ее за руки. Более того, жених под рукой тыкал в нее ножом. Девушка поймала взгляд Никитина, и губы изобразили артикуляцию слова «помогите». Никитин оценил обстановку. Вполне здраво рассудил, что жизнь заложника выше геройства. Дождался, когда вагон остановится, двери откроются и пути бегства будут свободны. И заорал истошным воплем: «Милиция!»

Так истошно вопить «милиция» умели только милиционеры в середине 90-х. Возможно, жених был искренне влюблен и просто идиот. Любовь – сильное чувство, тупость – сильное качество. Но ничто не могло сопротивляться этому воплю. Жених и друг жениха выскочили из вагона, а девушка упала на руку спасителя, чем избавила Никитина от необходимости устраивать погоню, чего ему и самому не очень хотелось.

Их повязали в поезде уже в Казани, когда они обедали черствой лепешкой и луком.

Когда человеку достается столько возможностей проявить себя в борьбе с преступностью по дороге на работу, можно себе представить, сколько он делал всего на работе. Руководство это оценило и сделало его начальником уголовного розыска.

Никитин был отличный опер. И стал не менее отвратительным начальником. Он все забывал. Не в состоянии был нормально провести ни одного совещания. Все пытался сделать сам, что похвально, но не эффективно. Ну и самое неприятное, он совершенно не мог молчать при начальстве. От волнения его распирало, и он нес дикую чушь, абсолютно не предусмотренную его полномочиями. Поэтому Евсеев отправил его в отдел. Никто же не знал, что замминистром двигает исключительно ностальгия по уходящей эпохе и разговаривать он особо не собирался. Впрочем, Никитин почти обязательно должен был успеть удивить высокое начальство. Делов-то умеючи.

В рекреации становилось все оживленнее. Прибыли парни из второго отдела МУРа. Отдел по расследованию убийств. Сейчас эти отделы по всей стране на сленге стали «убойные». Это все питерские штучки. Убойный отдел, глухарь вместо висяка. Конечно, когда у кого-нибудь что-нибудь висит, неприятно, зато честно. Поребрик, булка, парадное, греча, кура – все это болота виноваты. Плохо влияют на пешеходов. Тогда в нашей речи был просто второй отдел. Оттуда прибыли мой почти друг Гоша Данилов и его стажер Володя Смирнов. Если честно, Смирнов работал уже год. И стажером не был. Точнее, вообще, по-моему, стажером никогда не был. Но привязалось. Он был хороший парень, но блатной.

Отец не только устроил его работать в отдел по расследованию убийств, что было немного странно для блатного, но и подарил хромированные американские наручники в честь окончания школы милиции. В результате Володя переживал перманентный стресс. С первого дня работы он мечтал применить спецсредство – наручники, – но не знал куда. Пошел бы он работать в ОБНОН, каждый день пристегивал бы наручниками наркодилеров. Ну, через день. Особенно цыган: не пристегнешь – не поговоришь.

А во втором отделе кого пристегивать? По бытовым убийствам местные своими силами справлялись. А по серьезным делам злодея еще найти надо. А когда он найдется, желательно поручить его задержание специально подготовленным людям. На чем Гоша всегда настаивал и не пускал своего стажера на задержания серьезных злодеев, несмотря на активное желание последнего. И не потому, что он блатной, а потому, что просто нефиг. С Гошей мы сразу и крепко подружились. Причина нашей дружбы была одна: и он, и я прочли полностью школьную программу по литературе вместе с литературой, рекомендованной для внеклассного чтения. Нам было что обсудить.

Я пошел в кабинет к Евсееву с тайной надеждой, что у него остались бутерброды с сыром. Евсеев явно отогрелся после кладбища, был чрезвычайно свежим и бодрым.

Это потому, что ему было очень мало надо. Его срубало с количества, от которого просто не может быть никакого постинтоксикационного состояния вследствие злоупотребления. Подполковник Евсеев мог убраться в дым в свободное от службы время, но утром будет руководить вверенной ему криминальной милицией без единой царапины на чисто выбритом лице.

И еще у него был удивительный талант. Он мог убраться с подчиненными. Со всеми перебрататься. Одолжить денег на такси, точнее за него кто-нибудь должен был заплатить. А с утра быть абсолютно начальником. Немало новеньких, поцеловавшись взахлеб с ним вечером, поплатились, решив, что они теперь друзья. Ничего, кроме нескольких лишних дежурств в ближайший месяц, это им не обещало. Евсеев молча брал график и вписывал новых друзей вместо старых сотрудников, которые знали его давно и не напрасно.

Вчера праздновали его подполковника. Две большие звезды Евсеев выпивал вместе с водкой. Выплевывал себе на погоны. Все как надо. Я ничего не видел, заехал на несколько минут. Поздравить. Он был уже почти готов. И поэтому сегодня так понимал мое состояние, думая, что я недостаточно бодр и измучен потому, что злоупотребил за его звезду. Самого Евсеева уже минут через 20 отправили домой на жене, которая предусмотрительно за ним заехала на семейной машине в этот не простой для него вечер.

Я положил на стол ключи от «шестерки». И сказал предельно нежалостливым голосом:

– А нет ли у тебя еще одного бутерброда? С чем-нибудь?

– Бутербродов нет. Чай, кофе хочешь?

– Хочу.

– Сейчас попросим девочек из отдела по несовершеннолетним. У них всегда есть печенье.

– Не надо печенья. Я после сладкого могу слона сожрать.

– Это да. Все детство нас пугали: не ешь сладкого, аппетит пропадет. А он пропадает от сковородки жареной картошки. Потерпи два часа и пойдем обедать в «Узбечку». Город по колено в крови. Видишь, суета какая.

– Вижу. Давай пока кофе. И я готов начинать допрашивать. Есть кого?

– Есть. Труп обнаружен гражданкой Забелиной. А она сообщила уже охраннику. Забелина – это…

– Я помню, кто это. Давай одного охранника.

Евсеев кивнул. Никто не хотел видеть Забелину.

Два ее сына лежали на кладбище рядом, прямо на центральной аллее. Она растила их одна. Возила в секцию бокса, чтобы без отца они могли вырасти мужчинами. Они и выросли. Борзые и храбрые. Стали основными в одной из московских группировок. Их могилы были врублены в асфальт в прошлом году. Старший был мой ровесник – когда его убили, ему было 23 года. А младшему было 21, он погиб через 4 месяца. Их так и похоронили рядышком. Были очень пышные похороны. Я хорошо представляю, как братва подходила к женщине, пацаны солидно произносили слова соболезнования, передавали деньги. Тащили десятками огромные венки. А потом мать осталась одна. Она ходила по району сгорбленная, как столетняя старуха. А было ей сорок пять лет. Но потом что-то с ней произошло. Она выпрямилась, надеюсь, от безумия, походка стала ровной, шаг – четким, движения – резкими.

С открытием кладбища она каждое утро приходила навестить своих сыновей. В любую погоду, в дождь или в снег, каждый день там убиралась. Потом садилась на лавочку и завтракала. Рассыпала остатки хлеба птичкам и шла на выход навстречу первым посетителям. Холодная, прямая, всегда в черном толстом платке.

Сегодня утром она пришла, как всегда, к открытию. Прошла мимо через перекресток, где лежал убитый Рюриков. Совершила свою тихую тризну. А на обратном пути сказала охраннику: «Там лежит». И ушла. Охранник пошел посмотреть и обнаружил тело Рюрикова. Мне совершенно не хотелось ее допрашивать. От одной мысли, что я не увижу в ее глазах безумия, мне становилось не по себе. А искать ее и приглашать на допрос с помощью милиции было каким-то особым кощунством. Да и толку. Нашла и нашла. А вот к охраннику было много вопросов.

В те годы только начиналась эпоха частных охранников в брендированной форме и обязательно с фирменными шевронами. Все охранялось двумя видами бойцов. Пенсионеры в чем попало и пенсионеры в камуфляже. Иногда они были не пенсионеры, но очень похожи на тех, кто всегда пенсионеры. А объекты покруче охраняли милиционеры в свободное от службы время. Но крутых объектов на нашей «земле» не было.

Охранника привел Сева. Это его люди. Каждый уважающий себя и власти ночной сторож на московских кладбищах с удовольствием сотрудничал с местным розыском. Именно – с удовольствием. Я подозреваю, что это было не только в 90-е. Мне кажется, эта трогательная традиция уходила корнями во времена Гиляровского, который не хотел историей о кладбищенских сторожах портить аппетит своим читателям.

Охранник оказался высоким мужиком в поношенной брезентовой штормовке и культовых туристических ботинках. Они на туристическом сленге в Союзе звались «полуторные вибрамы» или «вибрамы ВЦСПС». Для меня так и осталось загадкой, почему они именно ВЦСПС. И какое отношение имеет союз профессиональных союзов к туризму?

К ботинкам у сторожа был нос, как у французского актера, и кадык какого-то невероятного размера, как у двужильного геолога, после экспедиций с участием которого у северных народов рождаются высокие дети с нехарактерной для этих народов мощной алкогольдегидрогеназой.

Я вспомнил охранника. Он стоял при входе на кладбище. Его с остальными сотрудниками держали немного в стороне, чтобы не попался на глаза замминистру.

Сева привел охранника на закланье, переполненный невероятной эмпатией к его судьбе. Он хлопал его по спине, придерживал его за рукав, чтобы охранник чувствовал, что здесь он не одинок в своей судьбе, постоянно улыбался и даже положил ему руки на плечи, когда охранник сел.

– Андрей Николаевич дежурил в эту ночь на кладбище, всегда готов помочь следствию, – это прозвучало даже трогательно. – Да, Андрей Николаевич?

– Если что-то в моих силах, то несомненно, – ценя каждое произнесенное слово, произнес охранник. Я сразу понял, что передо мной, скорее всего, бывший преподаватель и точно нарцисс. Это неплохо. Нам все пороки годятся, лишь бы знать про них.

– Люблю смотреть, когда ты работаешь, – непонятно к чему процитировал Сева, неточно и очень радостно обращаясь ко мне из-за спины охранника. В кабинет вошли Гоша со стажером. И громко уселись рядом с Севой. За спиной у охранника становилось неуютно.