Так мы живем:
наш каждый миг – прощанье.
Р.-М. Рильке
Чистые бога узрят.
Ну а нечистые – что?
Чист иль нечист – ты распят,
брошенный в ночь и в ничто.
Вот океан чистоты.
Нет в нем добра или зла.
Очи пространства пусты,
в кипени горя – зола.
Если прощаться пришлось,
значит ты здравствуй шептал.
Значит, ты суслик и лось,
моря и всхолмий вассал.
Значит, насквозь ты пророс
этим шептаньем ольхи,
стал этим шелестом слез
в ритмах столь смертной реки,
той, что сквозит глубоко
в теле волненьем сквозь боль,
где высоко и легко
дышит исходная соль.
Каждым касаньем пронзен,
каждой разлукой – в разрыв.
Грудь разрывает озон:
входит мгновенье в эон:
вот он, утайный прорыв.
Есть меж абзацами и строчками печаль…
Нет, не печаль: провал и чернота без края.
Воистину неведомая даль,
куда нам не доплыть без звездолетов Рая.
Вот в этом ужасе и скрыта книги суть.
Судьба вздымается как горных пиков крылья.
Ты извлечен на свет, стремительный как ртуть.
Но видишь только миг сквозь пепла изобилье.
Нам не достать всё то, что между строк и слов.
Оно громаднее всех наших заморочек.
Там буйствует аркан убийственных основ,
где шевелит пурга блаженный хаос точек.
Невежество мы тихое храним,
нанизывая буквы хрупкой вязью.
О, притяжение бездонных зим,
недостижимое ни страстью, ни боязнью.
И этой пропастью весь мир заворожен.
И даже синева в неё вперила очи.
Какой каскад светил над ней зажжен!
Какую тишину, как лот, впускают ночи!
Прощание с Землей. Не с первого ль мгновенья
оно уже тихонько началось?
Не с первых ли обвалов наслажденья,
где ты утрачивал земную ось?
В прощании впервые постигаем,
что есть земля и что мы суть.
Всю жизнь прощанья музыку играем,
сливая бога боли с богом сутр.
Прощаемся с любимыми местами:
с долиной зоркой, с тихою рекой.
Прощаемся с прощания песками,
с виной бесправною и с детскою тоской.
И если слить в единство все прощанья,
все – от Адама далее Христа,
услышишь ты не вопль седой отчаянья,
а шепот обжигающий Отца.
И вся лингвистика земная – бред и чушь,
игра претенциозности забвенья,
что всей души – одномоментна глушь
в сиянии прощанья и прощенья.
Душа и кровь – как разошлись! И все же
когда-то в них текла одна роса.
Свершала ночь своё единобожье,
порхала муза – нимфа без лица.
И только-то. А ныне два потока
текут и спорят, до небес галдят…
И для души от крови нету прока
и в кровь душа вливает только яд.
Земля рождает нас, а мы рожаем сому,
которая течет по жилам облаков.
Но чтоб преодолеть начальную истому,
мне нужно изойти из зыбистых песков
бесчестья слов, слогов, фонем певуче-властных.
Но как мне вровень стать со степью и рекой,
когда, сверх естества, всё жду огней опасных,
пронзенных сверхъестественной тоской?
Что тело? Инструмент. Шарманка. Дудка.
Агония растительного тлена,
когда ты избавляешься от плена
утробных зовов, знамений рассудка.
Влеченье тел неужто же любовно?
О, как наивна и обманна эта сага.
Прозрачная свобода – это влага
движенья рядом, где дыханье ровно.
Дыхания едва-едва заметны.
Где тело и где ты – уже не знаешь.
Уже ты ничего не повторяешь,
когда твои касания заветны.
Когда не любишь ты природу-мать,
что можешь ты, пацан, сказать о духе?
Когда не можешь шёпот понимать,
кощунственно о высшем грезить слухе.
Рожденный духом, что в природе скрыт,
унеженный его противовесом,
в земное небо мчишься от обид,
снедаемый и ангелом, и бесом.
Пусть сверхприродна суть, и все же в ней,
в природе-матери, все наши корневища.
Внутри Земли – и звездный сонм огней,
и иномирий нежные жилища.
Мучительно касание истоков.
Живешь, не зная ни путей, ни сроков,
которыми ведут тебя они:
фонемы, атомы, корпускулы и стуки,
события, верчения и слухи,
бесхозная влечения игра…
Не всё ты принимаешь на «ура»,
но все же кое-что и принимаешь
и горе мира крепче обнимаешь.
И вдруг внезапно брюхом понимаешь,
что не нора исток твой, а гора.
Слова заведомые тщетны.
А поиск слов – занятье хитрых.
Спонтанные миры залётны
как клобуки, костры и митры.
Слова – обуза бузотёров,
налог тщеславия бездонный.
Нас протирает будней норов:
так камень точат ночи волны.
Мы истончаемся на сгибах.
Безмолвие вдруг входит оком:
мы просто умираем либо
блаженно видим ненароком.
Как кротко дух в нас серебрится!
Лишь шепотком, не гордой птицей
струятся дали, зовы, лица…
Жизнь невесома как ресница
меж опаданья всех систем,
меж блоков мысли, чувств, привязок…
Ты опадаешь в красках сказок
меж столь же нереальных тел,
живущих вечным ожиданьем,
где души длятся ускользаньем,
когда очаг их опустел.
Когда загадочную мысль
ты постигаешь понемногу,
вдруг видишь: нет, отнюдь не ввысь
ведет телесная дорога.
Ведет скорее в полный крах,
где ты едва ли был собою:
ты был росою на устах,
но не травою, не травою.
Тебя использовали дни
для механического тренья.
А между дней тебе они
вливали в дух свои воленья.
Но между днями ты не жил
и в сумрак свой не погружался.
Ты жизнь как мел в руке крошил.
О, если б, потрясенный, сдался!
Незнакомец
Его я в юности моей встречал довольно часто;
он элегантен был, задумчив, молчалив.
Казался мне на Свана чуть похожим.
Вот только был всегда один он почему-то;
стоял то возле школы, то (через много лет)
возле театра в городе уже губернском
или возле изысканности полного кафе на перекрестке.
Осень, дождь. И он, поднявши воротник парижского
(так мне казалось) пальто или плаща,
стоит вот и сейчас во мне, неторопливый, как будто нет дождя,
и улицы, и всех, кто рядом будто
стоял, ходил, и размышлял, и думал…
И, незнакомый с ним, но зная, что он вельможный сын,
потомок рудознатцев горных,
я любовался им со стороны.
О проекте
О подписке
Другие проекты