© Н. Болдырев-Северский, 2019

© А. Чуносов, фотопортрет, 2019

© О. Сетринд, оформление, 2019

© Издательство «Водолей», оформление, 2019

* * *

Я возвращаюсь в потаённость…

Из книги «Мост» (2013)

* * *

Душа пуста, хотя простор ликует.

И Волга чистая свой начинает путь.

И небо воду пьет, и день бликует.

Но хочется забыться и заснуть.

В монастыре лежать над всей землею

и чувствовать совсем иной простор.

Не тот, где ласточки летают над золою

сгоревших чувств и потускневших гор.

Совсем иной простор, о правый Боже!

Должна же быть иная в мире вязь,

иная сладость звука, взгляда, кожи,

где нет всей этой вязкой тяжкой дрожи,

но есть вне всех сует самих эонов связь.

(Старица, левый берег Волги, 12 августа 2010)

* * *

Спектакли страсти и таланта

природа в нас творит спонтанно.

Так грезят волны неустанно.

Так неустанно бьют куранты.

И только святости причина

не из природного истока.

Ее ключи лежат глубоко.

За цепью гор – ее кручина,

что нас уводит дальше слова

и дальше тел и страсти знанья.

Там оставляют нас признанья.

Там новая в нас ждет основа.

* * *

Еще чуть-чуть пошевелим крылами,

еще чуть-чуть цветы потрогаем рукой,

потом взлетим над деревами

и ощутим такой покой…

Но защемит вдруг боль тоски по краю песен,

по речке недолюбленной в утайных берегах.

И ворот новой жизни станет тяжко-тесен,

и ты уснешь в слезах.

Когда проснешься поутру ты этою рекою,

всё встанет на свои места.

Ты будешь в центре течь великого покоя,

чья музыка – с листа.

* * *

Что было – разве ж навсегда исчезло?

Не перервать тот звук, что не звенит.

Могущественна дней пустынных бездна.

Мощней столпов и гор невидимый гранит.

Есть чистота вдали от достижений,

от жадных перекрестков и дорог.

Есть близость без объятий и сближений.

Как книги есть без суицида строк.

Есть песня, чей полет мощнее ритма.

Есть голос, чью гортань нам не сыскать.

Есть бытие – не битва, не молитва:

в нас Позабытое желает сновать стать.

* * *

И все же лучшее в тебе -

во мгле рождается, во мраке,

среди полей и ковылей.

Ты предрассветный пил елей

в едва накинутой рубахе

на крошечном на островке

среди реки тишайше-донной.

О полоумный лес бессонный,

пескарь, живущий на песке!..

Ты весь дрожал. В раю? В тоске?

Когда продлишь ты этот миф

до страсти в сердце безнадежной,

ты станешь особью берложной,

глубины горя полюбив,

где мощь реки поет мотив

всей сути жизни осторожной.

* * *

Как сад мой мал!

И в самом деле:

как тихо облако сознанья,

как медленны его рецепты

и как бескрайни те пучины,

куда ввергает нас страница

любая, автора любого.

Когда бы даже он не гений,

а просто маленькая птичка,

в которой звезды блещут странно;

всё страшно в путь пуститься ночью.

Ведь сад мой будет без вниманья,

а в бесконечности нет смысла.

Я должен медленно и точно

следить за почками и цветом,

за желтизной и сорняками

и за пейзажем спелой сливы.

Здесь каждый день потоки сутей

меня пытаются развеять.

Ведь облако – мое сознанье.

* * *

Мы тело не возьмем с собой.

Оно останется и, глиняное, сгинет.

На нас иное веянье нахлынет,

и мы уйдем в иного моря бой.

Лишь тело называем мы судьбой.

Печальное, оно совсем не знает,

где нас оставит и куда доставит.

Но что-то в нас его тихонько славит

за кроткое истаиванье жил.

Я в дрожи внетелесной тихо жил.

И в этом промежутке все успехи,

укромные, чуть слышимые вехи.

Расстаться с телом надо не спеша.

Оно уходит в каждой ночи молчи.

Телесное дыханье тем короче,

чем глубже забирается душа.

* * *

Какое в снах благоговенье!

Я помню, пайву нес с брусникой.

Из книг отцовских дуновенье

дышало темной сагой лика.

И лес уральский, где морошка

и мох, что пахнет первобытно,

сливались с парковой дорожкой,

где мысль веков дышала скрытно.

* * *

Где вотчина для берега и края?

Вот кто-то в землю сник.

Мы разве исчезаем, умирая,

А не меняем лик?

Мы краем движемся и чуем кромку,

Наш осторожен шаг,

Уже заметивший в цветах поземку,

С ума сводящий, новенький сквозняк.

Где вотчина, что, мнилось, может сбыться?

Ты сам – как забытьё

Чего-то бесконечно важного, что будет длиться

В отсутствие твоё.

* * *

Увидел прозелень Сиены

меж серебристых облаков.

Ландшафт уральских берегов -

как россыпь дымчатой морены,

волхвующей нам о вселенной,

пролившейся со дна веков.

А рядом с прозеленью – синь

мгновенных озерков меж пены.

То фрески древние: раздвинь

пространство глаз, убравши стены.

Взойди на улочки Сиены,

покуда длится солнца стынь

и сумерки к нам входят в вены.

Ведь щель между мирами – ты.

* * *

Сколь уникален день и эта ночь – бессонно-уникальна.

И все же есть в них то, что повторимо.

Волна поет и рушится о камень;

поет закат и звездный смерч непостижимо.

Нить неизменна в нас как ствол сосны ревущей.

Мы созреваем медленней, чем наши мысли.

И каждый новый дождь в нас глубже ищет мощи;

и все же это тот же дождь, покуда мы не вышли.

В нас неизменны сны, которым нет ответа,

где таинство пещеры и друзей глубинных.

И зыбится все то же в жилах детства лето,

и горе матери все так же жжет молебно и судьбинно.

* * *

Мне говорила мама, чуть скорбя:

жалеет ли она тебя?

Недоуменно я ворчал: меня жалеть?

я от любви желаю ошалеть!..

Однако всех желанных, неспроста,

мы так жалеем – после, у холста

иль у ночного сонного моста,

иль у последнего дорожного креста.

И самых жалких мы с собой берем,

когда смежается всё больше окоём,

когда молчим, когда тоскуем впрок…

Сколь жалок тот, кто пожалеть не смог.

Детство

Сальные свечи монахи топили.

Погреб был полон покоем всеземным..

Лесенка долгая-долгая в нетость.

Знал я тихонько: жуки мы, конечно.

Только волшебные. Молчь огородов.

В сумерках всё уходило под землю.

Желтые странствия в снах до рассвета.

* * *

Таинственный кузнечик – вот поэт.

И стрекоза, что молча солнце пьет.

Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас

настолько, что отчаянье берет.

Их жизнь – не самолет, но лишь полет.

Притом такой, что помутится свет,

коль что-то встанет на пути их глаз.

Кузнечик празднует свою судьбу.

И нас он никогда не удостоит

тоскою по общению; давно

утрачена с поэтами в нас связь.

Понятна нам едва ли коновязь.

Но стрекозиные мерцания бездонны.

В их вековечно донное окно,

где в зазеркалии быть может вьюга воет,

нам не взглянуть: мы здесь, мы отражённы,

наш мир – не жизнь-и-смерть, но лишь кино.

* * *

Душа, избавившись от тела,

лете-, лете-, лете-, летела,

в летейских водах растворясь.

О чём, к кому здесь было дело?

К чему, к кому здесь прикипела,

слоняясь, но не прислонясь?

…

Как тает всё в священной дымке!

Сияет дух весенней льдинки;

навозный пар – как жизни дых.

Коровий взор богам внимает.

И горка детства исчезает.

И всё, что было, нас не знает:

душа здесь тронута на миг.

* * *

Есть то, где ты неуязвим.

И это всё, что есть.

Там, словно море, млечность зим.

Там куст растет неопалим.

Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад

и грохот мощных фар.

Там миллионы лет подряд

дожди и реки не молчат,

а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь

восходит к нитям воль.

Там можешь ты себя волочь

назад в себя в мальстрёмы почв,

где так блаженна боль.

* * *

Сочиненное слово не выше креста.

Потому и слова – не значительней жизни.

Краски могут пылать на поляне холста,

но основа холста – в бессловесной белизне.

Страх, громаден как ночь, наполняет кристалл.

Просквоженным вниманием дышит в нас око.

Ты не выше креста, ты – еще не уста,

чтобы что-то глаголать в экстазах потока.

* * *

И в сновидений дымчатую боль

безропотно ты уплывешь однажды,

где обретешь все запахи и жажды,

и все дожди любви, и все маршруты воль.

По крохам собирая сам себя,

ты лесенку построил или сферу,

где кто-то все поет про вечные поля,

про море и в горах судьбинную пещеру.

* * *

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,

тот обречен священником быть звуков.

И вслушиваться в шорох, ропот, звон,

как будто храм – шептатель зги и слухов,

которыми ты полон просто так,

не понимая ничего, не отвергая.

Так столяр потом заливает свой верстак.

Так мчится в небе ласточка нагая.

* * *

В нас всех богов укрыты семена^[1]

Хотя едва ли их припомним имена.

Печалиться ли нам с тобой о смерти,

когда всечасно в нас кипит последний бой:

то боги в нас, как в смертной круговерти,

жизнь защищают, жертвуя собой.

К богам в себе мы так неблагосклонны.

Не постигая, что вовне их нет,

что это их глубинами в нас дышат волны,

и пограничья бдительны бессонно,

и музыка порой слышна планет.

Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,

кто понимает их сияние вполне.

Кто неподвластен слепоте привычки,

кто просыпается и царствует во сне.

* * *

О дым непостижимый, уходящий!

И вся тоска, идущая на нас

из облаков и мощи рощ летящей,

пронзает вновь вселенство наших глаз.

Летящее и зыбкое вселенство.

Отец и мать ушли; ушел весь род.

Скончалось детство, отнято наследство.

Но кто-то же в пустотствии живет?

Ведь кто-то же к земле прижался ухом?

Есть кто-то же, кто подлинно скорбит,

кто свят сквозным благодаренья духом,

кто как Земля и как вода не спит?

* * *

Эту память ресниц

я хотел бы оставить воде,

недоверчивой влаге чернил,

чтоб не стать только прахом и пылью.

Боль бессрочна как бред;

Ты останешься сущностью лет;

Бог дается тому,

кто причастен тоской к изобилью.

* * *

Как хрупко зеркало сознанья!

Еще чуть-чуть, и ты не виден,

не слышен; словно мирозданью

ты стал вдруг чужд и неподсуден.

И ты не слышишь воли рощи,

хотя листы тебя качают…

Как мощно всё они венчают!

Ведь в мире тайно дышат мощи.

Одни руины дышат вольно.

Останки царственны в гробницах.

Уже не тесно и не больно.

И отблеск душ – как тень от птицы.

Земля – погост бессчетных мумий,

помпей, племен и саркофагов,

пронзенных музыкой безумий,

промытых флейт и бубнов влагой.

И ты, оставшийся тихонько,

уже одной ногой в руинах,

глаголешь междумирьем только,

гудящим в сагах и былинах.

* * *

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворешнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

Николай Заболоцкий

Сюзереном стал вещий вассал,

уступив свой и за́мок, и рощу

чтоб весною с неслыханной мощью

дух скворца в человеке восстал.

Потерявший сознанье скворец

и двуногий, из праха восставший,

путешествуют вместе; творец

изумленно сморгнул, повидавши

дружб немало на вечном веку.

Протоплазменно ночь погасила

их владенье на полном скаку

в измеренье, где слабости сила

возрождается в тайне из тайн,

где Орфей оволшебил кифару

чтоб отправиться вовсе не в Рай -

чтоб за смертью найти себе пару.

Так и наш, из Тарусы, певец,

сдав залогово душу природе,

обнаружил бессчётие лиц

в самом тихом и хрупком народе.

Там не громы творят чудеса

и не дерзкие слова кощунства.

Там волшебная грезит роса

на вершине бесстрастного чувства.

* * *

Я сделался нервной системой растений,

Я стал размышлением каменных скал,

И опыт осенних моих наблюдений

Отдать человечеству вновь пожелал.

Николай Заболоцкий

Я стал бы безудержно свойством деревьев,

когда бы хватило мне веры в траву,

в свободную волю предгорных кочевьев,

где жизнь не качается подло во рву.

И в каменность скал помещаясь отважно,

и бережно тратя ток сил на цветок,

я тихою сагой светился бы влажно,

поутру туманом лаская поток.

Что ж мне помешало стать мытарем поля,

дождей пастухом, охранителем звезд?

Зачем я к машинам себя приневолил,

коль мозг трепетал пред алмазами рос?

* * *

Меж сновидений мы плывем,

и меж ручьев, и меж листами.

И что-то происходит с нами.

Но что? едва ль когда поймем.

Врастаем мы в наш вечный дом

или разматываем нити?

Поток невидимых событий

течет в нас горем иль ручьем?

Нас промывает чей-то дождь.

Мы вовлекаемся в теченье

поэмы той, чьё назначенье:

изобличить в нас тайно мощь.

Лишь тишь бескрайняя войдет

в случайность электронов тела,

и не найдешь иного дела,

как длить невидимый полёт.

* * *

Узнай себя – в лягушке, в теплом иле

бормочущей, но в моцартовой силе.

Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,

но просто: дивной, никогда не гневной.

И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.

Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.

Нет ни испуга в ней, ни страсти, ни насмешки.

Открыта миру вся, без зовов и без спешки.

Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.

Лишь – воссияние, лишь изумленье.

* * *

Печаль Создателя миров

дала нам мимолетный кров.

Печалью Вечного Отца

сияют очи молодца.

И очи девы веселы

печалью осени стрелы.

Мы пронзены печалью рек,

дорог, где тает грязный снег

и тихого сквоженья лет,

где оседает в травах бред.

И имена – в печальной мге.

Так ты юнцом блуждал в тайге.

Кедровник мшистый был как храм,

как «гроб, где я умру без ран».

Там вспоминались имена

как жизни прошлой письмена.

В кедровнике – всегда лишь ночь.

В нем пел орган, что гнал нас прочь.

Печаль предвечную земли

я о спасении молил.

Но выбрался в печаль лугов,

в сиянье лиственных богов.

Отец молчал печалью рук,

морщин бесчисленных излук.

Как быстро ветер гонит боль,

и как вкусна на хлебе соль.

Печалью выстлан света сгиб.

Как нежно веянье молитв.

Корова чует власть тоски.

Как мне соски ее близки!

Печален жук, ползущий в жуть.

Как он далек, чтоб в нас заснуть.

Как бесконечна трав тайга.

Улитка тщит свои рога.

Невероятие всего

дух превращает в вещество.

Я пригибаюсь к склону зим.

Каков мираж метельных схим!

Концерт закатов так велик!

Как цветобог, как Ницше крик!

Печален Заратустры шаг.

Печален каждый гордый стяг.

Печаль струит Великий Глаз.

Как здесь обманчив дня экстаз!

Как ночи мощен водопад!

О, как далек наш вечный сад!

* * *

Есть в одиночестве тропа.

Её нельзя нам не спасти.

По ней велит сама судьба

суть одиночества пройти.

Быть в сумраке пустынных лет.

Но здесь скорее значит – быть.

Впускать в себя внезапный свет

и многое в себе забыть.

Не говорить и день, и сто,

и поменять привычек вязь.

И заполнять волшбу листов

как будто ты в изгнаньи князь

иль просто неизвестно чей

сын и посланник тишины,

когда в безмерности ночей

ты пересмотришь детства сны.

* * *

Как поздно ты, отчаянье, пришло.

Когда уже поломано крыло.

Как странно, что открылся горизонт,

когда утрачена основа бега.

Когда уж ни вперед и ни назад,

и корни не сулят побега.

В отчаянье без почвы смысла нет.

Лишь в поражениях ты можешь ждать побед,

когда отчаянье – источник силы.

Когда вдруг обнажается исток,

и ясно виден твой финальный срок,

и все, что длится с той поры меж строк -

воскресшей памяти небытия массивы.

И пораженьями обложенный как зверь,

ты в исчисленьях утонул потерь;

куда ни кинешься – везде ты нищий.

Все, что ни сделаешь, – лишь первый шаг.

Ты сам вчерашний – свой первейший враг.

Но если есть в тебе еще костяк,

зажги невидимый костер на пепелище.

* * *

Когда б мы не стояли на плечах

того, кто здесь до нас уже прошел,

мы не смогли бы достигать до дна.

Мы по-иному бы природу созерцали:

чуть сонно, исступленно, очумело;

и в нас экстаз иль ропот или страх

бурлил бы и кипел осатанело.

Но мы так много чувствуем вещей,

пронзенные сплетением догадок,

касаемся стен вещих и мощей

и чары музыки, чей голос – между складок

текучих облаков, где нимфы рек

теперь живут, ручьи оставив рыбам;

но в древе иногда – Орфей поет как снег

растаявший, и мощь ствола – не глыба,

но весть, как сакрэ кёр навечно днесь.

Так, стоя на плечах, я шарик вижу весь.

Но тот, кто до меня, он тоже – на плечах

стоял, ничуть не менее смущенный

догадками о сущности Ничто.

А первый в этой цепи:

он на плечах стоял задумчивых богов,

которые стелили ему кров,

нашептывая в ухо свои песни.

Вот почему в нас ха́осы миров,

хотя всё глуше отзвуки основ,

всё тише шепоты, всё занебесней.

И тот, кто нас порой зовет к себе,

тот непричастен к гону и к гульбе,

он не похож на врана-толмача,

ведь мы в пути (вот дивно что!) отча-

явшись почти, мы все-таки в пути.

Мы в русло вновь своё вливаемся почти;

вот именно – почти: в нас кто-то что-то льет:

неведомый мотив наш прорывает рот.

Нас рядом царство ждет по имени «лети!»

* * *

Когда ты сагой просквожён насквозь,

как рыба океаном,

каким путём бы обнаружить удалось

её тебе в круженье предбуранном,

в котором ты замешан, как мука,

что через тесто стала вкусной вещью?

Нас здесь съедают: в нас пыльца сладка.

Что мним мы тщетностью, то наполняет вечность.

Мы сквозняком продуты вечных снов:

в касаньях воздуха иль толстой старой книги;

и входим в озеро – нездешних тайн альков -

лишь в жизни раз; кто дарит эти миги?

В огне неотвратимостей: вот боль,

а может, жуть от скорости сгоранья.

Пусть мы пыльца, пусть дымка, даже – моль:

в нас длится смысл неведомый страданья.

* * *

Он тихо заключает нас в себе.

Нет без него прикосновений,

тех изначально-донных, не в толпе,

когда казалось нам, что мы в судьбе,

что мы внутри, а не снаружи песнопений,

не слышимых никем, но лишь тобой,

поскольку ты еще не ведал скуки

и не укрыт был этой сизой мгой

и ощущал своими эти веки, руки…