* * *

– На, ешь! – произнес совсем юный голос, и в руку Вальтеру сунули палку с наколотым куском мяса.

Горячий бульон стекал, обжигая пальцы, но кусок так аппетитно пах, а есть так хотелось, что музыкант ни за что на свете не отдал бы угощение. Ухватив второй конец, Вальтер уже раскрыл было рот пошире, чтобы впиться зубами в кусок, но внезапно вспомнил расхожие истории о том, чем наемники питаются в нужде…

– Что это? – спохватился музыкант.

– Конина, конечно, – задорно ответил тот же голос, совсем еще мальчишеский, и справа от Вальтера кто-то присел, громко чавкая. – Ничего другого не достать, разве что в замке…

– Франц, куда требуху и копыта дел? – спросил баварец.

– У саксонских палаток раскидал! – ответил мальчик набитым ртом.

– Молодец! – одобрил Ульрих. – Никогда не любил говор этих ублюдков.

– У меня похожий, – ляпнул зачем-то гессенец.

– Так я и твой не люблю! – заржал роттмайстер.

По дереву снова покатились кости.

– Хо-хо! – обрадовался шваб Эмих, громко хлопнув в ладоши. Он был как-то особенно возбужден игрой. – Тебе, шут, сегодня чертовски везет!

Глаза смерти²⁰ шесть раз подряд – это ж невозможно, я таких чисел не знаю²¹! С перебросом попроще, конечно, но ты, я смотрю, не утруждаешься. Или в удачу свою не веришь?

– Знавал я в Парме одного студента, который тоже шансы хорошо считал²², – отозвался Йост, который, судя по голосу, совершенно не расстраивался неудачам. – Вот только ушел он от меня голый, как Адам до грехопадения. Ты погоди, брат ландскнехт, я еще разминаюсь!

– Чего годить-то? – промычал шваб, который после пива начал растягивать гласные еще больше. – Ты в кошельке шустрее разминайся! Новый кон начинаем!

Зазвенели монеты, падающие на деревянную поверхность, и Вальтера легонько тронули за плечо.

– Не выручишь ли, дружище? – вкрадчиво произнес Йост.

– Давай, колпак свой снимай! – хохотнул шваб Эмих.

То ли оттого, что воздух был слишком спертым, то ли от съеденного натощак куска мяса бродячий музыкант вдруг почувствовал, как к горлу подступает дурнота. Шут, видимо, расценил молчание иначе.

– Понимаю, дружище, ты питаешь к серебру столь же нежную и трепетную любовь, что и братья-ландскнехты. Тогда одолжи мне денег! Обещаю, что верну в двадцать раз больше.

– Весь лагерь собрался обчистить? – поинтересовался шваб и дико захохотал.

– Заткнись! – с неожиданной злостью осадил наемника шут, а потом так же спокойно, как до этого, продолжил: – Ну как, дружище, хочешь получить кучу денег?

Смех, как ни странно, прекратился. Наверное, все сейчас смотрели на них и ждали, что решит Вальтер.

Тот, несколько справившийся с тошнотой, прикинул, что ничего особенного не теряет. Да, Йост с легкостью спустит его деньги, это вполне в его духе, но, в конце концов, благодаря шуту они их и зарабатывают. Причем гораздо больше, чем музыкант в одиночку. Если же шут выиграет… Откуда он только узнал? Наверное, видел, как Вальтер прячет деньги.

Музыкант очень хотел сыграть сам. Он понимал, что его, калеку, наверняка обжулят, но сидеть просто так было уже невыносимо. Он буквально кожей ощущал тепло замызганной глиняной кружки и холод круглого металла. На слух различал, кто выигрывает, а кто проигрывает, не дожидаясь воплей и стонов, определяя это по сопениям, почесываниям и хлопкам. Но была одна проблема: чтобы определить, сколько выпало у него самого, нужно было коснуться костей после броска, а правила это строжайше запрещали.

«Сколько же всего можно купить на сто пятьдесят батценов²³?» – подумал Вальтер, а руки сами тянулись к подкладке, в которую были зашиты монеты.

– Вот это я понимаю! – радостно заорал Йост. – Вот это настоящая, бескорыстная дружба! Все ради товарища!

– К молитве! – воскликнул шваб.

– К молитве, братья!

– Франц, сгоняй еще за пивом, – прохрипел померанец и тяжело, надсадно отхаркался. – Похоже, ночь будет долгой.

Его шаркающие шаги прозвучали совсем рядом, и сидевший справа мальчик встал, коротко звякнул и вышел. Вальтер наконец понял, откуда шел этот противный гнилостный запах.

– Как бы твоя ночь не стала вечной… – тихо произнес музыкант и тут же взлетел с пола, схваченный за грудки.

– Чего?! – заревел ландскнехт и крепко стукнул Вальтера спиной об стену.

– Раны гниют! – испуганно выкрикнул бродячий артист, втягивая голову в плечи. «Так и знал, что побьют!»

– Остынь, брат Штефан, – пробасил баварец. – Сам же знаешь, что артист прав. Не сегодня-завтра отправишься к Костлявому Танцору.

– А ты поменьше думай о танцах с Костлявым! – отбрил Штефан, но Вальтера на пол опустил. – Глядишь, он подождет еще денек!

– Уж ему-то спешить точно некуда, – вставил шваб Эмих.

– Я есмь воскресение и жизнь, – провозгласил у противоположной стены знаток Библии. – Верующий в меня, если и умрет, оживет!

– Так, – подвел итог гессенец Каспар. – Апостол верить предлагает, Штефан – надеяться, а ты, Ульрих? Любить?

– Это я предлагаю любить! – взревел вдруг Штефан. – Любить надо пиво похолоднее и грудинку свежую с яичницей. Рейнское вино надо любить, потому что маасское – пойло. Врагов любить надо, как же без этого? Когда они подыхают, аж сердце из груди выпрыгивает от радости! Таким живым себя чувствую, что дышать не могу. Женщин любить надо особливо тщательно, раза по три за ночь, и лучше разных! Короче, жизнь надо любить, братья! До последнего вздоха!

– Чушь, – небрежно бросил Ульрих, и от этого короткого слова Вальтеру стало не по себе. – Жить – это навык такой. Привычка тела навроде фехтования. Когда мечом по голове треснуть хотят, ты же свой меч подымаешь? Вот так и жизнь. Когда жрать нечего – жрешь траву, лишь бы еще протянуть. Денег нет – забираешь там, где есть, и идешь дальше. Как только устанешь, или отвыкнешь, или не сможешь, или брякнешь невзначай, что с тебя хватит – тут-то тебя Смерть за шкирку и возьмет.

– Это выживание, а не жизнь! – возразил Каспар. – Убивать и не быть убитым – это только для войны годится, а потом что? Разве видеть, как возрастает твоя семья и дела рук твоих приносят плоды – это не жизнь? Да и как быть с теми, кто вообще воевать не может? Они как? Совсем не живут?

– Твои – точно нет, – с нескрываемой злобой произнес Эмих.

– Что? – в гробовой тишине переспросил Каспар.

– А то…

Бац!

Кто-то упал на пол.

– Хватит, Ульрих, нянчиться с ним! – пролаял шваб, которому было то ли больно, то ли обидно. – Твой герб – три птицы на синем?

– Соловьи на лазоревой эмали, – поправил гессенец. – Договаривай.

– Рейтары рассказывали, как неделю назад в замке одном славно покутили…

– Нет! Не может быть! Брешешь, гнида монастырская! – заметался Каспар. – Ульрих?

– Прости, брат, – прогудел баварец, но в голосе не чувствовалось ни капли раскаяния. – Сам узнал позавчера и решил тебя не расстраивать. Забудь. Живи дальше.

– Расстраивать?

Обладатель герба с соловьями вдруг расхохотался. Громко, задорно, с надрывом смеялся в полной тишине и вдруг резко затих, как будто у него отняли голос.

– Вернусь – тебя зарежу первым, – спокойно пообещал он то ли Ульриху, то ли Эмиху и с грохотом выбежал наружу.

Напряжение нисколько не уменьшилось. Наоборот, оно так давило на уши и стискивало горло, что стало совсем невмоготу.

– Предлагаю разыграть ставку брата Каспара, – произнес, наконец, шут тоном матерого аукциониста. – К молитве?

– К молитве! – прохрипел Штефан.

– К молитве! – злобно бросил шваб.

– Я, пожалуй, прогуляюсь, – сказал Вальтер, которому становилось все хуже.

– Дело хорошее, – одобрил роттмайстер Ульрих. – Как выйдешь, сверни налево, от второго угла пятьдесят шагов прямо и там постой. За караульного сойдешь.

* * *

Прохладный воздух, ворвавшийся в легкие, был слаще вина. Вальтер немного постоял, вдыхая полной грудью, потом нырнул в ночь, как в реку, на ощупь пробрался к нужному углу дома, встал к нему спиной, ощутив дерево между лопаток, и отсчитал двадцать шагов. Дальше идти не рискнул, потому что расслышал треск кустов, чье-то пьяное ворчание и женский шепот. Зачем людей сослепу тревожить…

Нестройный хор больше не вспоминал деревенскую миленку. Луженые глотки тянули самую известную из солдатских песен, которую пели по всей империи от Альп до Нидерландов. Даже Вальтер знал ее наизусть.

 
Пусть барабан гремит,
Пусть барабан поет,
Что каждый, каждый, каждый,
Каждый из нас умрет!
 

Слушать о том, как Смерть забирает всех без разбора, от императора до крестьянина, сейчас совсем не хотелось. Вальтер поежился, быстро извлек из складок одежды флейту, подумал немного, выбирая, какая нота будет главенствовать в сегодняшнем узоре, и мягко извлек ее.

Тихий звук потянулся вперед, как дорога через поля. Вальтер резко поднялся на холм, а потом плавно, в три ступеньки спустился обратно на дорогу. Мелодия ему понравилась, и он тут же решил повторить подъем и спуск, только быстрее. Вернулся уже не один. Сильный и чуть резковатый звук волынки превратил дорогу в широкий тракт, по которому приятнее было ехать верхом или в телеге, да в хорошей компании, а не топать одному. Вальтер попытался пристроиться рядом, но быстро понял, что ничего не выйдет – задавит повозка или кони затопчут. Пришлось то и дело отбегать в сторону. Волынка тут же разгадала эти маневры и двинулась чуть помедленнее. Стоило только ей замедлиться, чтобы осмотреть окрестности, как флейта тут же начинала плести свой собственный витиеватый узор, обрисовывая колосящиеся нивы и сады, ломившиеся от яблок, ровные ряды виноградников с темно-синими и светло-зелеными гроздями, клонившимися к земле, большие деревенские крыши, покрытые свежей соломой и потемневшей дранкой, и каменные шпили церквей, своим бессловесным, но отчаянным криком пронзавшие небо. Такое чистое, для всех одинаковое, но такое далекое… Поймав один и тот же – первый – звук, волынка и флейта слились воедино и, не сговариваясь, одновременно оборвали мелодию.

– Спасибо, – кивнул Вальтер неизвестному партнеру, пряча инструмент. – Ты настоящий мастер.

– Тогда ты – Бог, – простодушно ответил волынщик голосом Франца. – Сколько раз пробовал, не могу ничего придумать, только повторяю. А ты – раз и готово. Сначала не уверен был, а потом как разошелся!

– Не знал, что ландскнехты идут в бой под волынки, – сменил тему Вальтер, стараясь скрыть смущение. Его очень давно не хвалили так запросто и так искренне, как этот мальчик.

– Да я не кнехт пока. И в музыканты меня не возьмут… – с явным сожалением произнес Франц.

– А хочется?

– Конечно! – загорелся мальчик. – Я и на барабане умею!

За спиной, недалеко от входа в дом, где ночевали ландскнехты, шумели голоса. Вальтер хорошо слышал густой и недовольный голос баварца.

– Не боишься, что убьют? – спросил музыкант мальчика.

– Мы все уже мертвы, – небрежным тоном заявил тот.

«Ничего себе!» – усмехнулся про себя Вальтер такой категоричности и, надеясь, что Франц не видит его улыбки, спросил:

– Не рано ты в могилу собрался?

– Тут ведь как, – с необычайной серьезностью начал пояснять мальчик, – человек только родился, а уже задолжал Танцору. Но тот повсюду не поспевает. Про кого вспомнит, к тому и приходит требовать долг. Когда сможет и где захочет: в бою, в палатке, на дороге…

– Сам придумал или подсказал кто? – резко оборвал музыкант. Улыбаться ему совершенно расхотелось.

– Как-то раз… – опять начал было Франц, но тут же смолк. Спор за спиной уже грозил перерасти в потасовку.

– Жарковато там Ульриху, нет?

* * *

– Я спрашиваю, что здесь происходит, роттмайстер?

Граф Райнхард придал себе вид величественный и недовольный. Темная расчесанная борода, кустистые брови и красивый доспех с гравировкой производили большое впечатление по первому разу. Но Ульрих графа знал давно, и такими трюками его было не пронять. За спиной у хауптмана стояли два телохранителя: оба с прямыми белыми крестами, нашитыми на штаны, оба в цветах кантона Берн, оба с алебардами. Даже внешне похожи, хотя тот, что слева, над которым они повеселились недавно, был помоложе. Различались они только тем, что у стоявшего справа на нагруднике был изображен крест, а у стоявшего слева – медведь.

В доме разговаривать граф не стал. Сказал – смердит. До сих пор платок в руке держит, каким благородный нос прикрывал. Попросил Ульриха во двор на пару слов.

– Ваша светлость, не надо говорить со мной так, будто не знаешь, как меня зовут, – сообщил роттмайстер, складывая руки на груди.

Почтения к графу у баварца не было никакого. Это далеко не Йорг фон Фрундсберг и не Мерк фон Эмс²⁴, которые к каждому кнехту относились, как к родному сыну, а в бою рубились за троих. Этот прыщ в строй, конечно, встает, но далеко не в первых рядах, к центру все жмется, хотя доспех у него хороший. И на штурме его Ульрих не видел. Другие братья говорили, что граф – боец знатный, хоть и рисковать не любит, но у мастера двуручного меча была своя мерка.

– Ты не ответил на вопрос, Ульрих.

– А мы о чем, собственно, беседуем?

– Квартирмейстер поселил вас в этом доме с обещанием не дебоширить, – разъяснил граф. – Было такое?

– Ну да, – почесал бороду Ульрих.

– Тогда в третий и в последний раз спрашиваю, какого черта происходит, Ульрих? – не выдержал хауптман. – В первый же день вы спьяну вынесли дверь, потом зарезали мужика, а бабу его к крюку привязали и пользовали по мере надобности.

– А что, убудет от нее, от бабы-то? – рассмеялся Ульрих. – Она ж как ремень кожаный, от постоянного пользования только мягче становится.

Граф скорчил еще более хмурую мину.

– Так скоро в округе никого живого не останется… Зачем тогда замок берем, роттмайстер?

– Так война же, ваша светлость! – развел руками ландскнехт. – Как не пострадать мирным людишкам? А на что замок – и вовсе не наше дело. Храбрым братьям думать не надо, надо приказы выполнять.

– Приказы, говоришь? – прищурился хауптман. – Почему в караул не пошли?

– Так вон же человек стоит, – показал рукой Ульрих.

– Апостол, что ли?

– Нет, приятель его, – отмахнулся роттмайстер.

Граф повернулся в указанную сторону, пытаясь рассмотреть караульного, но в темноте можно было разобрать только фигуры: артиста, мальчика и какого-то высокого худого парня, который был вроде как голым. «Выручил слепой бродяга, даже народ вокруг подсобрал!»

– Насчет караулов, ваша светлость, я вот что скажу, – перешел Ульрих в контратаку. – Когда ты шлюх на смотре в свои и мои доспехи наряжал, о чем думал? Жалование за них, как за кнехтов, получить? Мы же не железные, третью ночь подряд в карауле стоять! И вообще, где моя доля? Договаривались на два гульдена.

Трабанты напряглись, но граф сделал вид, что пропустил все мимо ушей.

– Где лошади? – спросил он вместо ответа.

– Да какие лошади?! – не выдержал такой наглости Ульрих. – Трабант про лошадей, и хауптман туда же! Мы пехота, а не коннозаводчики!

– Пегая кобыла, Ульрих, перцу тебе в зад! – совсем не по-графски выругался хауптман. – Вечером кто-то кобылу увел, а меньше часа назад человек из твоей шайки зарубил нескольких рейтаров, забрал у них коня и унесся куда-то. О чем прикажешь думать, роттмайстер?

– О том, что пора разгонять рейтаров и набирать больше кнехтов, – заявил Ульрих, еще больше повышая голос. – Толку здесь от этих всадников, как от щегла навоза. Они на штурм верхом пойдут? Взяли бы еще орудий. Пороху и ядер – не сосчитать, а пушек всего три. До зимы стрелять будем.

– А ты, умник, не забыл, что я только за пехоту отвечаю? Хочешь, сходи к оберсту или прямо к князю и расскажи им все, что в военном деле смыслишь. Глядишь, будущей весной тебя командовать поставят, – ухмыльнулся граф и тут же пошел на мировую. – По поводу новобранцев кое-что поговаривают. Оберст какого-то стрелка нанял…

– Одного? – рассмеялся роттмайстер. – И чем он один поможет?

– Ты поменьше зубоскаль, Ульрих, – перешел вдруг на шепот граф. – Я его видел, и, скажу тебе, не стал бы я над ним смеяться. Кстати, его навыки мы скоро проверим: на рассвете штурм, подкоп доделали.

– Опять в потерянный отряд?

– Ты знаешь правила, роттмайстер: от каждой роттэ три бойца, но если на долю в добыче не претендуешь…

– Чушь не пори, ваша светлость!

– Нагло держишься, роттмайстер, – опять посуровел граф. – В обычной жизни вырвал бы тебе язык.

– Мы не в обычной жизни, – отбрил Ульрих, очень хотевший плюнуть на хмурый графский лоб. – Три дня на разорение?

– Один и с грабежмейстером²⁵, – уточнил граф. – Мартин Швейцарец.

Ульрих грязно выругался, предложив графу несколько оригинальных способов использования неструганного деревянного креста.

– Но задержанное жалование заплатят? – спросил он, когда выдохся.

– Конечно, – подтвердил хауптман. – После штурма.

– До штурма, ваша светлость.

Ульрих улыбнулся так нехорошо, что трабанты невольно сжали оружие.

– После штурма, роттмайстер, – с не менее дружелюбной улыбкой заявил хауптман. – Гонец запропастился куда-то, а у него бумаги важные. Без них денег не будет.