Глава вторая. Если не мы, то кто?

В Ростове без лишних формальностей нас с Павлом зачислили в офицерский добровольческий отряд подполковника Симоновского. Благо мы прибыли со своим оружием и документами. Зачислили нас на должности рядовых стрелков. Никто здесь не смотрел на офицерские погоны. В шеренгах стояли не по чинам, а по ранжиру, так что на правом фланге мог стоять рослый подпоручик, а на левом – щуплый капитан. Взводами и ротами командовали подполковники и полковники.

Все это напоминало юнкерское училище, где каждый мнил себя без пяти минут офицером и где ждали производства как второго пришествия.

На вечернюю поверку и утреннее построение в одних рядах стояли офицеры самых разных российских полков едва ли не всех родов войск, но все в заурядных солдатских гимнастерках и шинелях. В этом была особая жертвенность, ведь каждый, вступая в ряды Добровольческой армии, отрекался от прошлых должностей, заслуг, чинов, привилегий. Каждый из нас добровольно становился рядовым, чтобы дать отпор той нечистой силе, которая захватила обе столицы, Зимний дворец, Петропавловскую крепость, Московский Кремль…

На вечерней прогулке мы воодушевленно пели:

 
Мы смело в бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
 

Да, большинство из нас были очень молоды. Некоторые встали под знамя генерала Корнилова даже не понюхав пороха – юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, ученики реальных училищ… Но все готовы были идти в бой против захватчиков законной власти, против глумливых и лживых политиканов и их вождей, которые считали, что теперь ход российской истории пойдет по их воле, по их разумению, по их планам.

Нас было немного: едва ли не больше двух рот, которые гордо именовались «батальоном». Но каждый день Добрармия понемногу пополнялась. Понемногу… Хотя Ростов был наводнен офицерами, хлынувшими сюда как в некое убежище, большинство из них фланировало по главным улицам с дамами, сидели в кафе, щеголяли в новеньких френчах и поглядывали на нас, марширующих с песней, одни – виновато, другие снисходительно. Мол, в солдатиков играете, не навоевались еще… Все они чего-то ждали, верили в скорые перемены, которые произойдут сами собой, без их участия. Ну а мы платили им презрением и не козыряли при встрече.

Когда мы впервые вышли на главную улицу Ростова – Большую Садовую (местные большевики поспешили переименовать ее во Фридриха Энгельса), нас вел сам командир батальона – полковник Василий Симоновский. Все знали, что он лично водил на немецкие пулеметы свой полк, что он самый что ни на есть подлинный георгиевский герой. И это поднимало дух, распрямлялись плечи, вскидывались подбородки… Как всегда, на нас недоуменно глазели, такого еще не видели – маршируют солдаты с штаб-офицерскими и даже полковничьими погонами! Без всяких команд мы как один печатали четкий громкий шаг, а потом запевали высоко и звонко «Белую акацию», своего рода гимн добровольцев. Это был вызов всем здешним обывателям, которые надеялись отсидеться, спасти свои шкуры и капиталы.

Ловили взгляды – удивленные, насмешливые, испуганные, виноватые… Даже казаки, у которых во время наших тренировочных походов приходилось останавливаться на ночлег, недоуменно поглядывали на нас – мол, что это за странное воинство, состоящее из одних офицеров. Такого они еще не видели и осторожно интересовались:

– Это маневры у вас такие али как?

– Али так! – отвечал Павел, набивая трубку табаком. – Донскую землю оборонять будем.

– От турков?

– От турок уже оборонили. Теперь хуже турок идут – красные большаки.

– Мудрено больно, язви тя в маковку! Немцы, турки – все понятно. А энти откуда взялись?

– Сами завелись. В тылу. Пока мы с немцами да турками воевали, в это время всякие адвокатишки да присяжные заседатели власть к рукам прибрали.

– Во как! Видать, не доглядели…

– Не доглядели, батя…

* * *

Каждое утро начиналось с сигнала трубача – «подъем». Вскакивали со своих нар и бежали делать зарядку, умываться холодной водой. Затем, одевшись, становились на молитву, после чего строем шли на завтрак. Все, как в обычном линейном полку… Кормили не ахти, хотя город Ростов отнюдь не голодал, витрины магазинов, прилавки базаров были завалены всевозможной снедью. После крепкого чая с бутербродом (иногда даже с маслом) шли на плац. Командир батальона встречал нас здравицей, мы хором отвечали «здражла». После чего взводы расходились на занятия. Конечно, изучать устройство трехлинейной винтовки или премудрости строевой науки было более чем скучно, большинство из нас обладали реальным фронтовым опытом. Но мы это делали чисто ритуально, чтобы следовать армейскому распорядку дня. Очень скоро мы заменили служебную рутину тем, что каждый из нас стал делиться своими знаниями и навыками, полученными в боевой обстановке. Это был весьма полезный семинар – особенно для тех, кто надел погоны впервые.

В батальон приносили газеты, и мы с тревогой читали о продвижении большевиков к исконным казачьим землям. Однажды на утреннее построение к нам пришел генерал Корнилов. Невысокий, крутоскулый этот человек излучал мощную энергию духа. Он оглядел строй, и каждому показалось, что он заглянул в глаза, в душу именно ему. Глуховатый голос генерала слушали в глубочайшей тишине:

– Господа офицеры! Господа добровольцы! Нас всех собрала сюда общая беда, беда всех русских людей, которые оказались под владычеством подлых политиков, забывших, а может быть никогда и не знавших таких понятий, как Родина, честь, совесть. Нас немного, чуть больше пехотного полка. Но это особая воинская часть, которая поведет за собой тех, кто стоит сегодня на распутье, тех, кто пал духом и не видит своего места в общей беде, в общей борьбе. Я верю в каждого из вас, потому что каждый, кто стоит на этом плацу, сделал свой нелегкий выбор – положить жизнь за Россию.

Благодарю вас за то, что вы сегодня здесь!

Генерал Корнилов мог бы провести мобилизацию: ведь в Ростове на отдыхе находились почти 16 тысяч офицеров. Но никого насильно призывать он не стал. Ему нужны были добровольцы, ибо каждый из них стоил троих мобилизованных.

Ростов-на-Дону. Февраль 1918 года

Первые бои начались в Батайске. Красные части обложили Ростов со всех сторон. В город отошел последний заслон капитана Чернова, теснимый войсками красного полководца Сиверса. Оставался узенький коридорчик, через который генерал Корнилов и повел Добрармию в поход. Мы были первыми во всей России, кто отважился стать на пути большевиков пусть слабой пока, но военной силой.

А большевики подступали к Ростову. На всякий случай дали несколько артиллерийских залпов по городу – на страх обывателям. Ну, вот и дождались гостей, всё не верили, всё надеялись на «само собой», всё на добровольцев с усмешкой поглядывали.

Били артиллерийскими гранатами по казармам нашей бывшей бригады. Мы покинули их всего три месяца назад. И вот снова здесь. Оставляем Ростов, уходим в степи. Надо успеть отобрать из своих вещей все самое необходимое. В цейхгаузе – толкотня. Добровольцы перетряхивают свои чемоданы, вещмешки, баулы… Каждый ломает голову – что взять? А по крышам барабанят горячие осколки. Скорее, скорее…

Я стою над своим распахнутым чемоданом. Боже, сколько дорогих мне памятных вещей! Что выбрать? Ведь не потащишь же за собой чемодан. Воин не должен быть обременен ничем, кроме оружия.

Все три года старый кожаный чемодан честно странствовал за мной в обозах. На фронте это больше, чем багаж. Это кусочек родного дома. Распахиваешь крышку, и будто дверь под отцовский кров приоткрыл: вот теплые носки из верблюжьей шерсти – их связала бабушка для промозглых питерских зим. Вот замшевый альбомчик для визит-портретов. В нем фотографии самых милых для меня лиц. Прячу его за пазуху шинели.

Снова лопнула рядом граната, и стены цейхгауза заходили ходуном.

– Господа офицеры! – кричит ротный. – Берем только самое необходимое… Поспешайте!

А пачка писем от Тани? Она перевязана лентой из ее косы. Неужто оставить здесь, большевикам на глумление? Рассовываю письма по карманам.

А походный дневник? Вся турецкая кампания в нем, это же живая память! Его куда? А батистовая «утирочка», подарок черноокой жалмерки из немецкого хутора Форштадт под Баку? Если б не она, я так бы и не знал мужского ночного счастья.

Немецкая машинка для набивки папирос – подарок отцу, добытый в турецком блиндаже, – шут с ней. А вот пару серебряных шпор – жалко.

– Быстрее, господа! Поторапливайтесь!

Павел вертит в руках боевой трофей – старинное курдское оружие с серебряной насечкой. Не отстреливаться же из него от красных?

Вздохнул, размахнулся и вдребезги разбил дорогой приклад об пол.

Я стою над чемоданом… В любую минуту жизнь моя может оборваться… И тогда все эти вещи обратятся для других в хлам. Уж лучше я своей рукой… Вытаскиваю чемодан на плац. Там уже вовсю пылает костер из персидских ковров, парадных мундиров, писем, книг… Швыряю туда и свои реликвии. Летят Танины письма, нотный блокнот, дневник…

Я сжигаю мост между прошлой жизнью и своим туманным будущим. Карманы нужны для нагана, запасных обойм, перевязочного пакета. В вещь-мешок набиваю комплект егеревского белья, теплые носки… По канату, протянутому в новую жизнь, надо пройти налегке.

Однако пройти налегке не удалось. Война русских против русских оказалась намного труднее и беспощаднее, чем бои с турками. Кавказский фронт казался теперь всего-навсего большими маневрами.

В ночь на 9 февраля в донскую зимнюю степь вышли добровольцы – три тысячи штыков – все, что осталось от великой России. Впереди строя шагал генерал Корнилов с солдатским мешком за плечами. За ним брели куцые воинские колонны, где офицеры шли вперемежку со студентами, юнкерами, гимназистами… Кто в шинели, кто в гражданском пальто, кто в сапогах, кто в рваных валенках.

С начала формирования в Добрармию записались 6 тысяч человек. Из Ростова выступила менее половины. Остальные либо погибли в боях, либо лежали в лазаретах и частных домах – больные и раненые, а кто-то просто затерялся в круговерти событий. Шли казаки – донцы, кубанцы, терцы с белыми лентами на папахах… Отдельно шагал чехословацкий инженерный батальон… За ним месили мокрый чернозем моряки в черных шинелях и бушлатах. Казалось, вся Россия прислала сюда своих лучших сынов. Увы, не столь многочисленных для одоления ворога.

Вязли в снегу городские дамы, цепляясь за набитые повозки, шли сестры милосердия, склонив головы, шествовали монахи, брели старики – люди спасались от большевистского произвола.

На бричке ехал престарелый генерал Алексеев, везя в чемоданчике – армейскую казну. Рядом с ним сидели закутанные в материнские платки и шали малолетние дети.