– В колонну гони, в колонну! – кричал начальник из автомобиля. – Поторопись!

И Алексей встал в общую колонну, а Константин пошел сбоку, как конвоир. Шли долго, через весь Севастополь. Наконец вышли на край города – к Карантинной балке. Место дикое, глухоманное, все в огромных каменьях и ямах. Здесь колонну встретили другие красноармейцы, а конвоиров погнали обратно – к вокзалу, где находился сборный пункт. Уже тогда Константин почуял неладное. Но кто-то сказал, что там, в Карантинке, соберут общий лагерь. Кто ж знал, что всех собранных и согнанных вчерашних защитников отечества, а ныне «врагов народа» положат из пулеметов? Константин потом долгие годы, да и по сию пору, не мог себе простить, что конвоировал брата к месту расстрела. Да, конечно, это была уловка. Да, конечно, не знал, что там устроили побоище (одно из многих побоищ, как выяснилось ныне). И все же было в том нечто каинское… Константин многие годы не верил, что такое произошло. Он и в Красной Армии остался, чтобы проще искать Алексея было – через военные структуры. Но никакие структуры не могли дать точный ответ о его судьбе. Лишь один мрачный тип с четырьма шпалами в петлицах – очень большой энкавэдэшный чин, сказал ему попросту:

– Да не ищи ты своего брательника ни в каких списках. Нет его там, как нет и многих других. Тогда стреляли не по спискам, а по наличествующим головам.

И Васильцов сдался – перестал искать. Занес брата в мертвый стан.

Тогда в Севастополе вышло так: Васильцова с краснозвездным картузом на голове общим чохом включили в какой-то сводный отряд для охраны состава с продовольствием, который гнали в Москву и в Петроград. Он и уехал, от греха подальше. В пути, где-то под Воронежем, начальник спецэшелона назначил толкового и, по всему видно, грамотного парня (Константину тогда было двадцать два года) командиром охранного взвода. Драгоценный груз – кукурузное зерно, муку, вяленую рыбу и что-то еще съедобное в коробках, банках и ящиках – доставили в целости и сохранности. Все получили благодарности, а взводного Васильцова отправили на курсы Красных командиров, которые размещались в корпусах бывшего Павловского юнкерского училища. Красным командиром, полагал Константин, легче будет искать брата, легче оказать ему помощь – вызволить из лагеря. Он и искал, пока не напоролся на угрюмого НКВДешного чина, явного большевика… Все надежды рухнули.

Васильцов несколько раз приезжал в Севастополь, бродил меж каменьев Карантинной балки, опрашивал местных жителей, задавал вопросы властям… Но никто ничего не смог сказать о судьбе Алексея Федоровича Васильцова.

И тут он вспомнил, что в Балаклаве жила невеста Алексея – Лена-Елена. Он собирался жениться на ней сразу, как только поутихнут страсти вокруг Севастополя. Но не успел. Константин видел ее всего лишь однажды, когда случайно встретились на Приморском бульваре. Алексей весьма церемонно представил его своей Ундине, так он ее отрекомендовал. Она, Лена-Елена, и в самом деле была хороша, хотя Севастополь женскими статями не удивишь. Город издавна славился как великолепная оранжерея невест. Константин и сам намеревался подыскать там подругу по жизни. Но тоже не успел… Итак, Елена из Балаклавы… Вот и все, что он знал о ней. Маловато для поиска. Но он все же поехал в Балаклаву на таксомоторе, расспрашивая водителя наобум лазаря, нет ли у него знакомой блондинки по имени Елена.

– А чем она занимается?

– Да так… Просто очень красивая была девушка. Сейчас уже, конечно, женщина. Ей, наверное, лет под сорок.

– Тогда вам в ЗАГС надо. Там уж точно всех невест знают.

Сказал в шутку. Но в ЗАГСе к вопросу красного командира, каким и предстал там Васильцов, отнеслись серьезно. Перешерстили картотеку регистраций. Нашли трех подходящих по возрасту Елен. Одну он узнал! И о чудо – через четверть часа звонил в дверь домика, стоявшего на горной круче высоко над морем. Дверь открыла хозяйка – Елена, в домашнем фартуке и с высоко подвязанными волосами. Конечно, юная краса поблекла, но все же она по-прежнему была мила и привлекательна. Она, конечно же, помнила Алексея. Более того, она порылась в ящичке под столиком трюмо и достала из кожаного очешника свернутую в трубочку записку.

– Моя подруга Катя тоже хорошо знала Алексея, мы часто ходили вместе в Офицерское собрание. Она хорошо пела. Она жила на краю города, у самой Карантинки. Она стояла и смотрела на колонну, которую остановили на спуске в Карантинную балку. Почти все арестованные были молоды, за исключением нескольких седобородых отставников. Были там и сестры милосердия в серых платьях, белых фартуках с красными крестами. Их тоже обрекли на смерть. Они держались кучно и пели псалмы. Колонна сбилась в толпу, которую охраняли всадники. Катя узнала Алексея. Она на всю жизнь запомнила его лицо: вьющиеся есенинские кудри, бледный цвет лица и большие, наполненные болью и слезами глаза… Он понимал, что их ждет… Он уже заготовил записку и спрятал ее в золотом медальоне. И когда Катя его окликнула, он сразу же бросил ей медальон. Она поймала его в воздухе и тут же спрятала за корсаж. Охранники, по счастью, ничего не заметили. Катя принесла мне вот эту записку, написанную его рукой.

Константин не сразу смог ее прочесть – глаза заволокло влажной дымкой. Потом он справился с чувствами и прочел вслух:

«Умоляю, передайте родным и маме, что меня расстреляли в Севастополе. Целую, люблю их всех… Алексей Васильцов. Адрес…»

– Да вы садитесь, садитесь, я сейчас кофе сварю… А хотите, скумбрию пожарю – свеженькая!

– Спасибо. Как-нибудь в другой раз…

– Говорят, что такие прощальные записки бросали в толпу многие, когда их вели по городу. Они уже знали, что их не пощадят, и потому писали: «нас сегодня расстреляют…», «ведут на расстрел…», «сегодня я живу последний день…» и так далее.

За что, за что их лишили жизни?! Они же не преступники! – выкрикнула вдруг Елена и спрятала лицо в ладонях…

И тогда Константин, уже будучи подполковником, выхлопотал на кладбище коммунаров местечко и соорудил там надгробье-кенотаф: здесь покоится прах Алексея Федоровича Васильцова 1895–1920 гг.». Вот и все, что он мог сделать для старшего брата, которого невольно пришлось отконвоировать к месту гибели. «Комплекс Каина» усугублялся еще и мыслью, которая преследовала многих офицеров, оставшихся служить в Красной Армии: «а не трусливое ли это приспособленчество? Не спасение ли это собственной шкуры?» И всякий раз, когда эта мысль возникала, Васильцов прогонял ее рассуждением: «Я служу не убийцам своего брата. Я служу России, своему народу, на котором нет крови Алексея. Его убили большевики. С них и будет однажды спрос. А я непримкнувший попутчик. Я иду в ногу со всем народом».

Мысль эта не раз сокрушала его душевный покой, когда она женился. Тесть, отец Татьяны, оказался крупным чином в НКВД. Татьяна поначалу это скрывала, говорила, что служба отца настолько секретна, что она и сама о ней ничего не знает. Но прошел год-другой – и по-семейному, все так же негласно, выяснилось, что Маркел Родионович служит замначальника управления НКВД по Ленинградской области и имеет чин, если привести его звание в соответствие с армейской Табелью о рангах – генерал-майора. И опять заныла эта почти утихшая мысль: а что бы сказал Леша, если бы узнал, как распорядился дарованной им жизнью Константин? Не осудил бы он его: «Эх, брат, с кем ты связался, кому ты служишь, ты же вроде офицерские погоны на плечах носил, а не большевистские петлицы на воротнике?!» И Константин приводил в свое оправдание множество слов и суждений.

Однажды он посвятил своего тестя в поиски брата. Тесть всегда одобрял выбор дочери, правда, поглядывал на зятя свысока. А тут и вовсе нахмурился:

– Нигде никогда никому не говори, что брат у тебя расстрелян! – строго-настрого предупредил он. – Говори, что погиб на Первой мировой. Иначе вред принесешь и себе, и своей семье, и моей семье. Я прекрасно понимаю, что ты ни в чем не виноват и он наверняка не виноват. Но сейчас время такое, что лучше помолчать. А об Алексее твоем я постараюсь навести справки. Не серчай и зла ни на кого не держи. Тогда время было такое.

Поймав себя на повторении, он сбился и закончил без пафоса:

– Много всяких сволочей притянула к себе наша революция. Особенно в первые годы. И настоящие бандиты, и садисты. Потом, конечно, очистились. Да и сейчас еще очищаемся… Так что не надо на советскую власть обижаться.

– Да я на советскую власть и не обижаюсь. Она тут вовсе ни при чем.

Васильцов хотел продолжить свою мысль насчет советской власти и большевиков, но вовремя осекся. Не стоило посвящать тестя в глубину своих размышлений. А суть его вывода состояла в том, что вовсе не большевики придумали советскую власть. Они взяли себе эту идею и приспособили к своему правлению. Очень легко было действовать, прикрываясь, как ширмой, «властью Советов» – коллективным правлением. А уж аппарат такого народовластия большевики подбирали по своему усмотрению. Благо голосование было тайным и закрытым.

Не стал он пускаться в дебаты с генералом госбезопасности.

Тесть Маркел Родионович оказался порядочным человеком. Мало того, что он сохранил в полной тайне разговор с зятем о брате. Он всерьез озаботился проблемой крымских репрессий 1920 года.

– Скажу тебе честно: я был против этих расстрелов, за что потом мне влепили выговор за «политическую незрелость». Я и сейчас не шибко-то созрел, чтобы одобрять и Бела Куна, и его кунку – Землячку. Там еще и третий гад был – Юрка Пятаков. Но его потом тоже стукнули, как и Куна. Розу Залкинд, Землячку, суку жженную, к партийной ответственности бы привлечь. Но все боятся с ней связываться.

Однажды Васильцов обнаружил на журнальном столике в гостиной довольно объемистую папку с документами по «очищению Крыма и Севастополя от вредных социальных элементов». То ли забыл ее тесть, то ли нарочно оставил, чтобы Константин негласно почитал материалы. Так или иначе, но Васильцов как сел, так и не встал до вечера. А когда перевернул последнюю страницу, то застыл, потрясенный до глубины души.

Он прочитал:

«В коллективном труде французских историков “Чёрная книга коммунизма” расстрелы в Крыму названы “самыми массовыми убийствами за всё время Гражданской войны”. По официальным советским данным, только в крупнейших городах полуострова было расстреляно более 56 000 человек.

Массовые расстрелы в Севастополе происходили во многих местах: на территории Херсонесского заповедника, на городском, Английском и Французском кладбищах, в Карантинной балке и на Малаховом кургане. Однако главным эшафотом для экзекуции стала Максимова дача. Усадьба севастопольского градоначальника, удаленная на несколько верст от города, почти скрытая от глаз густым парком, стала единой братской могилой для сотен людей.

В могильные ямы Максимовой дачи легли не только сотни офицеров и солдат русской армии, но и представители гражданского населения – сестры милосердия, учителя, инженеры, актеры, чиновники. По некоторым данным, жертвами расстрелов стали и около 500 портовых рабочих, обеспечивавших погрузку на корабли врангелевских войск…» На полях от руки было дописано карандашом и почти стерто ластиком. Почти. Васильцов примерил бумагу против света и прочитал: «Их было трое палачей русской армии – Кун, Розалия Залкинд и Георгий Пятаков…» Еще было что-то дописано, но стерто полностью. Оставалось гадать – кто писал и кто стирал?