Прибежав на шкафут, он увидел командира корабля, который задумчиво рассматривал разбросанные в беспорядке спасательные круги, съежившееся тело кандидата в утопленники и его нежные, с поволокой, наполненные надеждой глаза, прямо как непередаваемой нежности влажные беззащитные глаза белька – детёныша тюленя – на льду Белого моря. Мой взгляд достучался до самой глубины души командира, и он поступил так, как и положено командиру, а именно – изрёк через плечо, в полной уверенности, что там стоит его старший помощник: «Старпом, что за херня?» Получив руководящее воздействие, старпом обрушил все децибелы своего гнева (его оторвали от финальной партии в шеш-беш с принципиальным соперником – командиром БЧ-5, и теперь старпом тщился запомнить расположение всех шашек на доске, обоснованно подозревая механика в возможном жульничестве во время его отсутствия) на дежурного по кораблю: «Л-и-й-т-и-нант! Что ты стоишь, как девственница на панели? Спасай своего начальника – там ведь твой командир БЧ пузыри пускает!» После недолгих консультаций и импровизированного военного совета в Филях, было принято мудрое решение – спустить за борт на проводнике (это такая верёвка) боцмана, ну или ещё кого покрепче и вытащить нарушителя корабельных правил на палубу. «Где верёвка?» – орал Шарапов на дежурного боцмана. «Так, в боцманской кладовой, на баке!» – ответствовал дежурная бацилла. «Ну, так неси!» – уже срывался на визг Шарапов. «Так, вы же сами, ташант, у меня ключи отобрали и в сейф дежурного по кораблю заперли!» – ехидно проговорил бацилла (как вы уже догадались «ташант» – означает «товарищ лейтенант», а «бацилла» – это, по-простонародному, – «боцман»). Боцман был неоднократно замечен в использовании боцманской кладовой в качестве личной шхеры (места, где в тишине и покое вдали от начальнических глаз можно было заниматься маклачкой – изготовлением разных милых матросской душе поделок в свете грядущего увольнения в запас, или, как говорят матросы – ДМБ). «С-с-сука!» – завыл уже фальцетом Шарапов. «Бегом!» – рявкнул старпом, и бацилла исчез.

Прошло 10 секунд. Собравшиеся на палубе командиры и начальники разных уровней безответственности наполнили воздух криками разной тональности: «Где эта беременная бацилла?.. Его за смертью посылать!.. Идиотус вульгарис!.. Страна жаждет героев, а бабы рожают мудаков!.. А вот у меня в Ара-губе случай был… Значит, приходит муж домой после командировки…» На бак понёсся сам Главный боцман, размахивая руками и доставая на ходу свои личные ключи от всех боцманских помещений на корабле. Совсем скоро, подвывая на ходу и оглядываясь назад, со свежим снежным отпечатком 45го размера подошвы имени Главного боцмана на пятой точке, появился дежурный бацилла с бухтой проводника в руках.

Для меня, как для солиста на этой сцене, решение о собственном спасении сформировалось сразу же по выныриванию на поверхность – спустить за борт на веревке бойца с верёвкой, которой тот меня обвяжет, после чего поднимают бойца и следом – меня. Но у собравшихся на палубе представителей разных сословий доблестного Военно-морского флота на эту проблему было своё видение. Всё ещё обиженно подвывавший дежурный боцман был обвязан проводником подмышками и отправлен за борт. Благополучно достигнув пневмокранца, он встал на его покатую поверхность, перегнулся вниз и голыми руками при минус 45 градусах этого самого изверга Цельсия схватил меня за воротник обледеневшей куртки «полушерстяной офицерского состава», как это пишется в ведомостях вещевого довольствия. «Попингуд ты некалиброванный!» – тоскливо подумалось мне. А бацилла не думал – он СПАСАЛ! «Тащи!» – просипел согнутый в три погибели спасатель. «И – раз! И – раз!..» – послышалось сверху. Это выстроившиеся в колонну по одному бойцы, под командованием Главного боцмана, начали рывками выбирать проводник с двумя организмами на другом конце. Сил бациллы-спасателя на удержание меня хватило только метра на полтора – «Не могу!» – выдохнул боец и разжал кисти рук. В последующем полёте уже не было ничего страшного – ведь как говорил, кажется, Шиллер, а может быть, наш комбриг капитан 1 ранга Владимир Владимирович Амбарцумян: «Против человеческой глупости бессильны даже боги!» Отработанными движениями я добрался до кольца и опять принял эмбриональное положение, раздумывая о том, что ещё придумают мои спасатели. А наверху, на обледенелой морозной палубе виновато согнувшемуся боцману наперебой объясняли – кто он такой, кем являются все его родственники до пятого колена включительно, обрисовывали перспективы его увольнения в запас «под ёлочку», а также различные варианты диагнозов его умственного состояния. Бацилла с позором был изгнан с верхней палубы и тут кто-то вспомнил обо мне: «Ёлы-палы, он там не утоп, случаем?» Примчался страстно желавший исправить свою вину командир артустановки № 1 старшина 1 статьи Сироткин (он спрятал бутылку водки в лейнере ствола орудия и был лично мной взят за цугундер). «Меня вяжите, – орал он, – я своего родного командира БЧ за здравия желаю вытащу!». Добровольца обвязали и отправили в парящий туман. Сироткин недаром был старшина 1 статьи – это практически корабельная аристократия – и принял верное решение обхватить меня подмышками и соединить руки в замок на моей спине. Что он и сделал. «Тащи!» – скомандовал комендор, со страстью прижимая меня к своей груди. «И – раз! И – раз!..» – опять раздалось на палубе. «А счастье было так возможно!» В дело вступил доблестный начальник медслужбы капитан Кабисов Илюшенька, который, услышав, что тонет его кореш, немедленно развернул операционную на случай поступления раненых и поражённых (на крайний случай – одного свежезамороженного), после чего решил принять личное участие в спасении. Илюша выскочил из тёплой амбулатории, взлетел по трапу в тамбур и вылетел на верхнюю палубу. А там продолжалось: «И – раз! И – раз!..» Илюша, растолкав толпу, ухватил проводник за свободный конец, встал последним в колонну тянущих и на очередное «И – раз!» дернул на себя проводник. На насквозь промёрзшей стальной палубе Илюшины ноги в тропических тапочках на кожаной подошве проскользнули, и он рухнул, сбивая стоявших впереди отличников боевой и политической подготовки. Вся колонна, матерясь, валялась на верхней палубе, упустив из рук проводник.

Для меня новое погружение в воду с температурой минус полтора по проклятому Цельсию уже не отдавало новизной ощущений, поэтому я тихо опустился в воду, а на поверхности состоялось появление василиска, нет не так – ВАСИЛИСКА № 2! С тем же самым леденящим воем Сиротка лупил ногами по воде и практически не погружался (отчасти потому, что под водой был я и топтался он по моему замороженному и уже не ощущавшему какой-либо боли телу). На верхней палубе все были сметены акустическим ударом Сироты, а потом, немного обвыкнув, стали объяснять начмеду, что здесь взрослые настоящие военные люди занимаются своим мужским делом, а дело же доктора – давить крыс и тараканов, ставить термометры, клизмы со скипидаром и патефонными иголками, а как вершина профессионализма, ему будет зачтено наложение мази Вишневского на матросскую задницу, обезображенную фурункулом. Доктор был с позором изгнан с верхней палубы. Потом вспомнили о Сироте сибирской (Сироткин был отловлен военкомами в возрасте 20-ти лет на охотничьей заимке в Сибири, где безвылазно жил с 8-го класса вместе с отцом-охотником) и быстро вытащили его силами того же личного состава, успевшего к тому времени принять вертикальное состояние. Сиротинушка оказался первым пациентом начмеда в тот вечер.

А дальше всё было так, как должно было быть. За борт опустился старшина команды мичман Лоскутов, обвязал меня проводником, вытащили его, а потом и меня. Заботливые матросские руки подняли меня над леерами, и четвёрка матросов направилась к тамбуру, чтобы доставить мое скрюченное тело во владения корабельной медицины.

Но! «На ту беду Лиса близёхонько бежала!»^[5]

Заместитель командира корабля по политической части был молодым и дикорастущим капитан-лейтенантом, с ненавистью отбывавшим срок замполитом на Севере – так было нужно для кадровиков, чтобы потом беспрепятственно получить должность капитана 1-го ранга в Москве со всеми вытекавшими из этого обстоятельства благами, привилегиями, квартирой в Нерезиновой и возможностью гордо говорить: «Я – северянин! Я представитель партии в войсках!»

Узнав от вестового, принёсшего ему стакан чая, о том, что на корабле вовсю бушует спасательная операция, замуля решил принять в ней активное участие – а вдруг медаль «За спасение утопающих» дадут? И так ему ясно вдруг представилась эта медаль на его новенькой, пошитой на заказ тужурке, что зам. зажмурился, тряхнул рахитичной головкой и побежал из коридора кают-компании на торпедную площадку.

(Друзья замполиты! Политработники! Подавляющее большинство из вас – замечательные люди и моряки, службой с которыми и дружбой я горжусь! Но был и такой кадр – из песни слов не выкинешь!)

Увидев матросов, несших меня, он понял, что надо действовать немедленно, чтобы его динамичные и выверенные действия запомнились всем и все поняли, кто именно спас от лютой кончины командира ракетно-артиллерийской части коммуниста Трофимова.

«Кретины! Вы что его скрюченного несёте? Распрямить!» – бойцы мигом положили меня, с которого ещё стекала струйками вода, на промёрзшую палубу (-45 °C) и принялись разгибать меня из позы шестой обезьяны из картинки Дарвина в первую. Разогнули, но поднять меня почему-то не смогли. Я примёрз к палубе и брюками и курткой (полушерстяной, офицерского состава…). Я безмятежно смотрел в звёздное небо, на антенные решетки «Ангары», на лица искренне переживавших за меня товарищей моих, и думал о безграничной и бесконечной глупости, как одном из проявлений энтропии Вселенной.

Поднатужившись, мои комендоры всё-таки оторвали меня от палубы (оставив на ней здоровенные куски материала брюк и куртки) и устремились в тамбур надстройки, откуда – рукой подать! – всего-то ничего по трапу вниз и вот она – амбулатория! В теснотище тамбура замуля опять вставил свои три рубля: «Мерзавцы! Вы почему его вперёд ногами несёте? Он же ПОКА ещё не труп». Вот именно это ПОКА меня очень порадовало! Перепуганные бойцы (зам. у нас был злопамятный и кровь пил декалитрами, вместо спирта) бросились меня разворачивать в узком тамбуре и выпустили из рук прямо над пропастью люка над трапом в тамбур носовой аварийной партии. Пересчитав собственным, настрадавшимся за этот бесконечный вечер телом все балясины трапа, я рухнул вниз, на палубу перед дверью в амбулаторию. Дверь распахнулась от сильной руки доктора и впечаталась мне в голову, временно прекратив мои мучения. Занавес!

Очнулся я на операционном столе, меня в шесть рук (прямо «шестикрылый серафим на перепутье мне явился»^[6], хихикнулось мне) растирали бойцы, надев на руки шерстяные перчатки. Надо мной склонилось участливое лицо доктора, он шпателем разжал мне стиснутые зубы и налил в образовавшуюся щель какую-то жидкость. «Илюша! Шила!» – прошептал я. Кабисов удивленно распахнул глаза: «Да я ж тебе только что стакан влил!» (для непосвящённых шило – это спирт, он же ВКШ – вкусное корабельное шило, ворошиловка – ворованное корабельное шило, оно же – мальвазия).

Бойцы уже без руководящих указаний партии отнесли меня в каюту, сняли остатки нижнего белья и уложили в койку, доктор дал мне кучу пилюль, которые я безропотно проглотил, помог моему соседу по каюте «румыну» (так у нас называют командиров БЧ-3 – минно-торпедной боевой части) надеть на меня тёплые кальсоны и тельник, укрыл двумя одеялами и, задумчиво покачав головой, вышел из каюты. Когда я уже уходил в сонное забытье, вдруг почувствовал, как «румын» тихо-тихонечко накрыл меня своим овчинным полушубком.

Утром, в 5.30 дверь каюты затряслась под ударами мощных дланей старпома: «Рогатый! – так у нас зовут командиров БЧ-2 и всех его подчинённых, – кончай спать, иди проверяй подъём старшин!». И я пошёл…

P.S. За бортом, как оказалось, я пробыл 16 минут.

Всё!