Я ненавижу букву «г». Она фонетически омерзительна. Самые скверные слова начинаются именно с этой буквы: гадость, глупость, голод, ГУЛАГ, государство, Господь (что, в общем, то же), гангрена, гнильё, география, галлюцинация, гносеология, говно, гульфик, газета, гильотина, гроб, гибель, град, галстук, Галина… Хватит! Я решительно исключаю её из лексикона! Я!.. Я вообще не о том хотела рассказать.
Цензуры на Руси уже лет тридцать нет. Это официально. Неофициально – процветает. А заведую ей я.
У нас в редакции принято помалкивать об этом. Мой кабинет в самом конце коридора, – но ни одна рукопись без моей печати и думать не думает о том, чтобы куда-то пойти.
Вот, принесли опять. Очередная мура про счастливую любовь. Я херила красной ручкой одну страницу за одной – и отбрасывала их в сторону с небрежным шелестом.
– Можно войти? – постучался: Рома.
– Да-а-а, – я попробовала вчитаться, но опять увидела: «нежные плечики дышали фиалками» и «Вселенная затаилась в её очах». – Да-а. Войдите.
Явился, раздолбай: подбородок боится выступать и нежно поддаётся, чёрные волосы засалены напрочь, нерешительный рот застыл в вечной улыбке не то кота, не то кролика. Одет кое-как: синий жилетик в лишённую вкуса клеточку; воротник рубашки распахнут – наверняка отлетела пу…
– Как работа? – спросил Рома, заложил руки за спину и навис над столом – будто бы не мешая.
Я приподняла очки и ухватилась за переносицу (она стонала):
– Да никак. Опять все счастливы, все целуются. Аудитория не поймёт.
– Не хватает мрака?
– Именно.
Я надела очки и потянулась к кофе – темновато у нас тут, одна только лампа следака; меня окружают бумажки, кипы, талмуды́, – я потянулась к кружке и нащупала пузатую бутылку. Поднесла на свет:
– Это что? Коньяк?
– Коньяк.
У Ромы взор мерцал.
– Убери это. – Я протянула ему бутылку и поправила неприлично распахнувшуюся шаль.
– Но у тебя день рождения, вот я и…
– Убери, я сказала.
Нет, я пью – просто редко: раз месяца в четыре нарезаюсь как настоящая свинья. Правда, одна. И на обед я не хожу (терпеть до ужина дешевле выходит). И курю ровно четыре раза в день (пять – уже разврат). Рома знал это. На что он вообще надеялся?
– Ну ладно. – Рома спрятал бутыль в саквояж. – Выпить, пройтись… Разве это криминал?
– Сам видишь, сколько работы.
Он не уходил и невыносимо хрустел пальцами.
– Что за текст-то хоть? – Он взял одну из похеренных страниц.
– Похоже на… Ну, помнишь, тот парень, что «Вечер у Клэр» написал? Почти то же самое. Только без зазнайства и повеселей.
– Так плохо? – Он всматривался в буквы. Потом отвёл страницу и посмотрел на меня так, будто я тоже буква. – Ты знаешь, что у тебя усталые веки?
– Знаю. Я как родилась – так сразу и устала.
Рома ещё несколько времени повертел в руке какой-то карандаш, потом щёлкнул краем рта и ушёл. Наконец-то.
День рождения… Подумаешь! – ещё раз облетела Солнце. Уж как мне потрудиться-то пришлось!.. А ведь забавно. Бо́льшая часть праздников отмечает оборот колеса: беспомощно ставит на нём отметку. Всё повторяется-ряется-ряется. И мы ещё радоваться должны! Чему?
В окно ветка постучала. Это и есть тридцать лет?..
Это не ветка была – это редактор. Я поскорее схватила страницу и сделала вид, будто читаю.
– Кхм-кхм-кхм! – Он чуть не упёрся животом мне в ухо.
– Да? – спросила я, понимая, что он не отвяжется.
– Слушай, тут такое дело…
– Ну?
– Помнишь ту поэмку, что я тебе пг’иносил?
Он был картавый, в твидовом пиджаке, похожий на плюшку; вместо носа – корень имбиря. Он был достоин только презрения, зато – от всей моей широкой души.
– Да, помню. Она прошла, – сказала я.
– Видишь ли… – Он облокотился о стол и дохну́л чесноком. – Мне её на Бг’юсовых вечег’ах читать пг’едложили. Можешь вымаг’ать букву «г»»?
Я припомнила поэму. Действующие лица: раввин, разбойники, рабочие, революционеры, рифмачи, румыны и русские. Все они расшвыривают, расфуфыриваются, расцеловывают, расчленяют, ранят, режутся (о разные робеющие и дряблые сердца), рапортуют, разочаровываются, ребячатся, разведывают и радуются.
– Послушайте, Михаил Семёныч, но это уже будет совсем иная поэма…
– Это не стг’ашно. Ты вымаг’ай, пожалуйста.
Он выпрямился, мерзко постучал себя по пузу и ушёл. Я наклонилась к столу. Ящик был вонючий: внутри лежала поэма. Я провела пальцем по корешку: послушала хруст и хлоп. Страниц двести – не меньше.
Откинулась на спинку, положила руки на макушку, вслушалась в хлёст ветра за окном. Раньше полуночи мне отсюда не уйти.
Эльба, пиво, родина Шиллера. Надо было там оставаться – доучиваться. А ведь можно было. Жизнь без проблем, без картавых редакторо́в, на расслабоне… Впрочем, не страшно: отпуск раз в четыре месяца – и езжай, не хочу! На поводке, конечно. Что я – хуже, чем все? И не лучше. Да и пиво я не люблю.
Влетела секретарша – не моя, одна на всех – Муся. Она ужасная клуша, но царство букв – оживляет.
– Звонил Вениамин Леоньтич, просил поработать над рукописью.
– Это который шепелявит?
– Он самый. Ещё он сказал…
– Передайте, что я занята. У меня день рождения.
Муся умолкла. За окном подвывало.
– Поздравляю… – Её малокровные щёки покраснели.
– Да, да. – Я опять уткнулась в листки.
Дверь хлопнула, я осталась сидеть. Паршивое кресло – в мякоть проваливаюсь, и спина потом болит. Нет, вот лежать бы мне у моря… И чтоб мавры с опахалами…
Теперь шепелявый, значится? «Р», «ш», «щ» – кто следующий? Так от алфавита шиша не останется! Нет, одна буква неистребима: Я! Я! Я! Я!
А всё-таки – вот, день рождения. Имею право уйти пораньше. А на улице вечер дождит… Впрочем, я и Антарктиду предпочла бы сидению здесь. Никто обо мне не знает, никому я не нужна. И тридцать лет.
Сотворены по образу и подобию Ихнему… Экстренное предложение! За хорошее поведение продаётся потрясающая путёвка в Рай: комфортабельные квартиры, тёплая вода, хорошая кухня, сауна, бар, аниматоры… Не слишком-то верится. Не слишком.
Тик-тик, тик-тик – часы отсчитывают скуку. Хотя… Да. У меня есть абонемент в консерваторию. Этим вечером Бетховен, опус 84. Хорошо бы. И коньячком запить. Но поэма… Я посмотрела на стопку. Какой идиот вообще придумал писать поэмы? Он был явно нездоров.
Я встала и подошла к окну. Уныние и подавленность. Рохлые домики лезут на битые тротуары, уже усыпанные дохлыми листьями, над ними – трубы дышат туманами. Мятежу места нет. Проезжает трамвайчик – на колдобинах его знатно валтузит. Я люблю трамваи: они кротки, тихи и прекрасны. На повороте он вдруг примедляет шаг и позвякивает, будто приглашая: можно сесть в него и уехать хоть куда: дышать на стекло, протирать его рукавом, вглядываться в черноту, преодолевая отражение: озираться по сторонам и удивляться, как много в этом мире есть прекрасного и безобразного: стоит только подняться по его гостеприимным ступенькам и купить билетик. Закрыв глаза, я поняла, что глупо улыбаюсь.
– Галина Глаголевна! – Муся прервала мою улыбку. – Вас Роман Григорьевич спрашивает: говорит, это связано с вашим праздником.
Я раздражённо бухнулась в кресло:
– Напоминаю, Муся: цензор – существо безымянное и бесполое. А Роме скажи: не в этот раз.
Сентябрь 2018
В Красноярске стоял неподражаемо обычный и привычно унылый летний вечер. Гроза душно подбиралась к окраинам и ещё надеялась освежить город, но горожане уже попрятались по своим домам и угроз её не боялись.
Костя Солухин ходил по аптекам и искал «Гликодин». Обошёл центр, Железнодорожный, кусок правого берега – не нашёл. В тех аптеках, где и было, – без рецепту не отпускали.
Он вернулся понуро домой, стянул ботинки, прошёл в ванную, вымыл ноги, навёл на лицо благодушный вид и пошёл навстречу ужину.
В типографии у них случился коллапс. Какой-то чудак привёз к ним станок Гутенберга и навёл шороху. Разумеется, мучительно менять литеры посадили Костю – он же разнорабочий.
Жена вернулась уже с работы и стучала ножом по доске. Костя уютно приобнял её сзади и поцеловал в пучок волос, что держался на карандашах. Она радостно обернулась и поцеловала Костю в ушко. Сегодня она была особенно хороша: домашнее платьице, серые глаза, украдистая улыбка.
Выкурили по сигарете, Лиза рассказала несколько курьёзов с работы.
– Ну, «работа – говно» – сюжет известный. К нему обращались и Эсхил, и Еврипид, и Софокл… – заметил важно Костя.
Лиза вдруг заглянула в поисках чего-то в холодильник.
– Ты что, опять все помидоры сожрал? – Она вытянула шею, как рассерженный гусь.
– Лиз, ты извини, я нечаянно…
– Да сколько это может продолжаться? Я ещё вчера говорила, что буду делать салат!
– Ну прости, Лиз! Я больше не буду, – полез на колени Костя, хватаясь за её ручку для примирительного поцелуя.
Лиза – отдёрнула ручку обидливо.
– Одно и то же! Одно и то же! Вон с кухни! И пока на ужин не приглашу – чтоб глаза мои тебя не видели!
Костя спешно покинул кухню, включил компьютер, грустными глазами вперился в монитор, стал читать новости.
Странное дело: на острове Татышева расплодились суслики. Чтобы избавить город от разжиревшей напасти, на них выпустили лис.
В Красноярске стоял невероятно обычный и предельно унылый летний вечер. Пыль с нахрапом лезла в глаза, от ветра можно было простудиться, а горожане сидели по квартирам, глядя на потерявшиеся фигурки за окном.
Костя Солухин ходил по аптекам и искал «Туссин Плюс». Обошёл весь центр, всю Зелёную рощу, весь Солнечный – не нашёл. В тех аптеках, где и было, – без рецепту не отпускали.
Он вернулся измождённый домой, стянул ботинки, зашёл в ванную, ноги вымыл, навёл на лицо вид поприличнее и отправился на кухню.
В типографии у них случился бардак. Клиенты-турки почему-то сами решили сделать вёрстку, прислали её, а там – ащипка на ошыбке. Разумеется, разбирался со всем этим Костя. Он же разнорабочий.
Жена вовсю готовила суп. Костя нежно обнял её сзади и поцеловал в самую макушку. Она устало обернулась и поцеловала Костю в лоб, привстав на носочки. Сегодня она была особенно хороша: хитрая улыбка, ясный и пристальный взгляд. Её волосы навевали дух восточной сказки.
Выкурили по сигарете, Лиза рассказала несколько неурядиц с работы.
– Ну, «работа – говно» – сюжет известный. К нему обращались и Чехов, и Ибсен, и Стриндберг, – заметил, кивая, Костя.
Лиза мечтательно отодвинула шторку: хотела посмотреть закат.
– Ты что, тюль прожёг? – Она ткнула пальцем прямо в прожог.
– Лиз, ты извини, я нечаянно…
– Да сколько это может продолжаться? Я месяц назад новые купила!
– Прости, Лиз! Я больше не буду! – Костя встал с табурета и попробовал её обнять.
Лиза проскользнула под его неловкими руками.
– Одно и то же! Одно и то же! Вон с кухни! И пока на ужин не приглашу – чтоб глаза мои тебя не видели!
Костя послушно покинул кухню, включил компьютер, открыл браузер, взялся читать новости.
Странное дело: на острове Татышева расплодились лисы. Чтобы расправиться с ними, запустили волков.
В Красноярске стоял неожиданно обычный и заскорузло унылый летний вечер. Дождь настиг город: он сыпал и сыпал на него постылые удары. Но горожане уже скрылись в домах и слышали только стук по карнизам.
Костя Солухин ходил по аптекам и искал кетамин. Обошёл весь центр, всю Покровку, до Ветлужанки добрёл – не нашёл. В тех аптеках, где и было, – без рецепту не отпускали.
Он вернулся никакущий домой, сбросил ботинки, зашёл в ванную, помыл ступни, навёл на лицо вид поживее и поплёлся на кухню.
В типографии у них случилась катастрофа. Директора забрали в долговую яму за неуплату налогов, всё опечатали и объявили предприятие банкротом. Но ушлые работники всё вскрыли и возобновили работу цеха. В кресло директора посадили, конечно же, Костю. Он же разнорабочий.
Жена его танцевала на кухне и беззвучно подпевала какой-то из песен Игги Попа. Мясо пахло в духовке. Костя, после краткой борьбы, тоже затанцевал – хотя совсем не умел. Сегодня Лиза была особенно хороша: она походила на каторжника, отбывшего, наконец, свой срок.
Запыхавшись, выкурили по сигарете. Лиза сказала что-то о коллегах.
– Ну, «работа – говно» – сюжет известный. К нему обращались и Брехт, и Ионеско, и Беккет… – заметил неважно Костя.
Потом Лиза щёлкнула пальцами и побежала зачем-то в комнату.
– Ты что, пластинку Doors продал? – Вернулась она, сжимая кулачок.
– Лиз, ты извини, у нас ведь денег не было…
– Так это не папины деньги были?.. Да сколько ж это может продолжаться? Что ни куплю – ты сразу продавать!
– Лиз, ну прости меня! Я больше не буду. – Костя уткнул лицо в ладонь и медленно выпускал дым. Лиза стукнула его в плечо.
– Одно и то же! Одно и то же! Вон с кухни!
Костя покинул кухню. Снова за новости.
Странное дело: на острове Татышева расплодились волки. Чтобы от них как-нибудь избавиться – пустили медведей.
В Красноярске стоял самый обычный и необъяснимо унылый летний вечер. Скупое тепло, нежные уколы солнышка и попятный ветер так и манили на улицу. Но горожане – любители дома посидеть.
Костя Солухин ходил по аптекам и искал валерьянку. Обошёл весь центр, весь Железнодорожный, все Черёмушки – не нашёл. В тех аптеках, где и было, – без рецепту не отпускали.
Он вернулся кое-как домой, стащил ботинки и пошёл всё туда же.
В типографии у них случился бордель. Без чуткой руки директора рабочий класс быстро пришёл в разнузданность, заказал девушек по вызову и совершенно забыл о работе. Платить за это веселье пришлось, конечно же, Косте. Как-никак разнорабочий.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке
Другие проекты