© Агеева Л., Арьев А., Беленькая М. и др., 2024

© Крыщук Н., сост., 2024

© «Время», 2024

Вызвать и возвратить. По праву составителя

Человек умирает дважды. Свежесть афоризма так себе – из легкой на философию беллетристики. Все, правда, меняется, когда опыт нагоняет банальность и умозаключение становится фактом собственного переживания. Сейчас это случилось.

Впрочем, не такая уж и банальность, подумал я. Самуил Лурье, герой нашей книги, вглядывался в это явление пристрастно и пристально. Он насчитал даже не две, а три смерти писателя. В любом случае речь идет о формах и стадиях забвения.

Вести о новых и новых смертях приходят с регулярностью сообщений синоптиков. Оглохшее население ездит на кладбища и в крематорий, как на каникулярные экскурсии. Времени на потрясение меньше, чем положено в театральных постановках. На первый план выходит не личная потеря, а общий закон. Перед ним смиряются, даже благоговеют. Горе сглатывают, как заслуженную обиду.

Немота, глухота и беспамятство – следствие не только нынешней погоды, но изменения климата исторического. В нашем поколении началось, может быть, с парада катафалков на Красной площади. Отсмеявшись, зрители вдруг сообразили, что тащить груз неудачного прошлого накладно и неразумно. Вирус поразил, как всегда, незаметно, не повредив ни одной личной привычки и ежедневного обычая. Дальше пошло быстрее.

Молча отправили в забвенье писателей, книги которых еще вчера стояли на заветных полках. Сначала писателей советского времени, а теперь уже и классиков. Не потому, что разлюбили, а так. Они были виновны в иллюзиях, очарованиях и заблуждениях прошлого, от которого решено было отказаться. Это вошло в привычку, если не превратилось в новоприобретенный инстинкт.

Вторые похороны Самуила Ароновича Лурье тянутся уже больше пяти лет. Так мне казалось в начале работы над сборником, когда многие, к кому обращался, вяло соглашались и не перезванивали, отговаривались, пропадали и даже твердо отказывались от участия в книге воспоминаний.

Это сопровождалось нулевым упоминанием его имени в СМИ и отсутствием новых изданий. Наконец издательство «Время» выпустило книгу «Химеры» (2020), состоящую из произведений, которые Самуил Лурье отобрал перед смертью. Но и той пришлось ждать пять лет.

Возможно, следы памяти круто поменяли направление и искать их нужно не на книжных прилавках и журнальных страницах, а в социальных сетях, то есть, по прежним меркам, на улицах и площадях. Однако боюсь, что это утешительное предположение из арсеналов той культуры, которая на площадях сейчас и заканчивает свой срок.

Иосиф Бродский, возможно, с чрезмерным пафосом, но справедливо заметил: «…Россия, в отличие от народов счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т. п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудов даже второстепенного автора равносильно генетическому преступлению против будущего нации».

У поэта речь о текстах. Это как будто не связано прямо с нашей книгой – книгой воспоминаний. Но нет, связано. Возвращаясь памятью к умершему писателю, мы, как по литераторским мосткам, неизбежно приходим к его живым текстам. Об этом у Самуила Лурье в повести «Меркуцио»: «Была у меня такая блажь, я иногда ей предавался: навещать якобы умерших якобы моих персонажей. Литераторов. Тех, про кого по-настоящему думал. Пытаясь вызвать и возвратить. Да, самое большее – на какую-нибудь минуту. Да, только в мое воображение. Полагаю, впрочем (да и просто верю), что пребывание человека даже в одной чьей-нибудь не его голове, даже всего лишь в качестве субъекта неких грамматических конструкций, реально и резко отлично от распыления, от растворения, от исчезновения в Ничём с координатами Нигде и Никогда».

Без этого усилия памяти сам предмет нашей любви тускнеет, теряется и приходит в негодность. Его реальная особенность и уникальность изживаются без переживания. Получается такой скрытый оксюморон, внутри которого пребывает бо́льшая часть человечества еще при жизни литератора. А уж после его смерти… Ладно Пушкин – укоренился, по крайней мере, в трамвайной перебранке. Другим хуже. Очертания стираются, имя подтекает, письма посылать некому или некуда.

Одно такое письмо все же нашло С. Л. Эссе известного критика и историка литературы было напечатана в журнале «Знамя» (2012. № 9). Называлось оно «Мастер», и был ему предпослан двусмысленный эпиграф: цитата из телефонного разговора Сталина с Пастернаком о Мандельштаме. Претензии к герою эссе высказаны в первых же строках: не открыл нового Гоголя, не разрушил ни одной дутой репутации, не создал своего литературного направления, не воспитал учеников, не выработал собственную эстетическую концепцию. «Его статьи, рецензии, книги – отнюдь не энциклопедия русской (ну пусть только литературной) жизни.

И отнюдь не депо крылатых слов, новых терминов и понятий, которые с непременной ссылкой на него вошли бы если не в общелитературный язык, то, по крайней мере, в профессиональный жаргон нашего цеха.

Пишет, правда, хорошо.

Может быть, лучше всех».

То есть мастер. Однако мы помним, что́ на это Пастернак ответил вождю. Вот именно.

Можно было бы возразить автору по пунктам.

Не выработал эстетическую концепцию? Выработал. Однако у Чупринина ведь сказано: «полномасштабную». Тексты Лурье не энциклопедия русской жизни? Да, не «Евгений Онегин». Хотя и «Евгений Онегин» не энциклопедия, и само это образное выражение сохранно лишь благодаря пропитавшей его состав «бессмертной пошлости». «Не депо крылатых слов»? Да нет, думаю, именно что депо. Но пусть все же это решит будущее. Как и то, насколько вообще плодотворен такой номенклатурный подход к автору.

Лурье ответил. В своей манере. Вернее, так он определяет манеру любимого им Меркуцио: «Шутит – в предпоследний раз – практически как сам Шекспир: устройство шутки настолько затейливо, что пересказывать – ищите другого зануду. Как бы карикатура и вместе как бы автошарж, прямо на поверхности кривого зеркала, – а заодно (и явно не по собственному желанию) самому себе надгробное слово».

О затейливости шутки судите действительно сами (ответ и правда написан за два года до смерти автора). Вот несколько фрагментов: «Ну, допустим, – мастер. Но мастер чего? – позволительно спросить. И немедленно ответить: мастер составлять предложения, вот он кто, ваш С. Л. Чемпион по синтаксису, если угодно. ‹…›

Вы говорите: пишет (вообще-то правильнее: писал) чуть ли не лучше всех. Кого – всех? Других критиков? Какой он критик? Он ворон. Не способен составить простейший ряд из трех фамилий. Не видит течений, не верит в направления, не обобщает, не предсказывает, никакой не стратег, ни разу не тактик. Рецензент-одиночка. Попросту – читатель, владеющий слогом. На черта ему слог?

Рецензия, написанная излишне хорошо, – плохая рецензия. Сливной бачок не должен быть красив. ‹…›

Мнимый, стало быть, рецензент.

К мертвым – да, внимательней; да, участливей. К их текстам – горячей. Возможно, ему разок-другой посчастливилось, и кое-какие гипотезы окажутся когда-нибудь разгадками каких-то тайн. Но – окажутся, нет ли, а высказаны они (про “Капитанскую дочку”, про “Бедных людей”, про “Нос”, про “Дон-Кихота”) так давно, что уже теперь сделались как бы ничьи.

Несуществующий, короче, филолог.

Беллетрист – сомнительный. Да, кое-кого вытащил (на полстолетия, в лучшем случае) из скуки ада, из ада скуки. Дмитрия Писарева, например. И Николая Полевого. Но сам уйдет туда безвозвратно. Ненастоящий был писатель. Несамоутверждающий. Без рокового заблуждения. Без ключа. Говорил о других, чтобы не думать (и промолчать) о себе, – вот и всё».

Возможно, что и эпитет «великодушный», которым Лурье наделяет текст Чупринина о себе, тот примет в его словарном значении. Дело вкуса. Для честности хочу добавить, что эссе «Мастер» и ответ С. Л. предоставлены для сборника самим С. И. Чуприниным.

Я остановился на этом подробно не для того, чтобы полемизировать с Чуприниным. Важно другое: претензии посланы не по адресу. Глядишь, в памяти читателя и закрепится только: жил-был критик.

Самуил Лурье, как он сам выразился, ни разу не критик. Обидно, если эта ошибка восприятия превратится в устойчивое заблуждение памяти.

Во второй половине XX и начале XXI века в России жил писатель Самуил Лурье. Не навязываю никому своего определения: на мой взгляд, выдающийся. Он из того ряда авторов, которые писали о литературе, литераторах, исторической культуре отважно и честно, как могут позволить себе только художники, и только те из них, кого не задел вирус бронированного академизма. Ряд впечатляет: Розанов, ранний Чуковский, Иннокентий Анненский, Блок, Цветаева, Мандельштам, Тынянов, Пастернак, Мирон Петровский, Иосиф Бродский… Преимущество за поэтами, замечу. Они и положили начало новой русской прозы нового века.

Литературное наследие Самуила Лурье чрезвычайно разнообразно. И в жанровом отношении, и вследствие того, как менялся с годами сам автор. Определение жанра, впрочем, уже в прошлом веке потеряло свою актуальность. Чем точнее пытается быть автор, тем чаще сталкивается с казусом. Так Берковский в порыве первооткрывателя причислил однажды стихи Мандельштама к «художественной критике»: о театре, о кино, о живописи, о книгах. Тут впору вспомнить фразу Ф. Шлегеля: «Каждое поэтическое произведение – само по себе отдельный жанр».

О характере новой прозы высказался однажды Б. А. Филиппов в предисловии к американскому изданию Мандельштама. Многословно, с неоднократными «не», но, по крайней мере, честно: «Повествование, лишенное – в старом смысле слова – фабулы, но повествование всегда многоплановое, полифонически построенное, да вдобавок еще – со старой точки зрения – “смешанного жанра”: не повесть и не очерк, не эссей и не новелла, не путевые записки и не художественная критика: все или почти все это – в одном произведении, условно носящем название “проза”».

Механические критерии и заранее настроенный инструмент тут не годятся. Традиционный роман «Литератор Писарев» и фрондерские тексты С. Гедройца требуют от критика перенастроить оптику. Портреты Анненского, Фета или Блока написаны, скорее всего, по законам поэзии, в отличие от беллетризованных исследований о «Капитанской дочке» и «Бедных людях». Эссе о возможном приезде в Россию Буша сочинено в ритме джаза. Что уж говорить об «Изломанном аршине»! Симфония, научный трактат и одновременно лирическое высказывание. Образы многих хрестоматийных литераторов возмутительно неординарны: Пушкина, Вяземского, Белинского, Герцена. Но странно и непродуктивно объяснять это ошибкой или неосведомленностью историка литературы. Тут тот самый случай, когда произведение художника надо судить по законам, им созданным.

Это ни в коем случае не означает благодушия. Напротив, с Лурье надо и спорить, и не соглашаться. Он весь полемичен и только и ждет ответного удара рапирой. Тем более удручает молчание, которое последовало после его кончины.

Менялся его стиль и язык. Вначале он гордился тем, что научился писать единственными, точными словами. И тут же огорчался: этого мало. Нужны лишние слова, плеоназмы. Возьмите Гоголя, Салтыкова, Зощенко.

Потом стиль стал меняться. Самуил Аронович мечтал о большой аудитории. Для этого хорошей площадкой были газеты: «Невское время», «Час пик», «День». Для журналов на подмогу выписал молодого учителя из провинции С. Гедройца. Началась эпоха того, что Мандельштам называл «железнодорожной прозой». Разговорная и вульгарная лексика, канцеляризмы, бюрократизмы, даже фразеологизмы «Правды». Все, разумеется, в ироническом ключе. И все очень серьезно. Не помню, о ком Лурье сказал: «Он серьезен, как все по-настоящему остроумные люди».