Пожалуй, я буду писать, не делая скидок на возраст читателя.
Мне приходилось, конечно, в школе и перед поступлением в институт сочинять кучу всяких сочинений на самые разные темы. Про что писать было точно не скучно – про «Горе от ума». Каждая фраза этой пьесы не только не скучна, а обжигающе весела.
И когда меня спросили, о каком из классических произведений русской литературы я бы хотел вновь поразмышлять, я ответил не раздумывая: «Горе от ума» Грибоедова. Пьеса, где каждая фраза – как глоток шампанского, колючий и головокружительный. Как поцелуй на морозе, стремительный, но крепкий. Или так: каждая фраза точна и превосходна, как выстрел снайпера в бензобак. Меткое ба-бамс – и фейерверк до небес!
Пускай не все из того, что я напишу, будет прозрачно, дорогой читатель. Заинтересует имя незнакомое – зайдите в Интернет. Непонятно что-то – спросите у Яндекса. Что-то совсем непонятно – ну, можете пропустить.
Ок? Тогда полетели…
Грибоедов – загадочная персона, автор одной книги. Вот так вот: шарахнул разок – и остался навсегда в литературе. Написанное до «Горя…» слишком, как считается, незрело (комедии «Молодые супруги» и «Студент»), написанное после – черновики. «Горе от ума» – вещь отточенная и сверкающая.
И это притом, что известный нам блистательный вариант – черновой, неокончательный. (Вроде бы последний текст погиб вместе с поэтом в Тегеране.)
Человек-загадка. Даже год рождения Грибоедова под вопросом – либо 1790-й, либо 1795-й.
Если верна самая поздняя дата рождения, это означает, что Грибоедов окончил Московский университет в тринадцать лет, то есть был вундеркиндом, как сказали бы сегодня. Если самая ранняя – что он написал единственное свое произведение в сравнительно позднем возрасте, в тридцать три года, то есть был скорее «тугодумом»…
Во время наполеоновского вторжения поступил в гусарский полк, где прослужил около трех лет. В 1817-м был зачислен в Коллегию иностранных дел (почти одновременно с А. С. Пушкиным и В. К. Кюхельбекером).
В Петербурге близко сошелся со многими литераторами, актерами, стал членом масонской ложи – да и, впрочем, отдал дань тому образу жизни, который сам называл «житейским вольномыслием», типичным для молодых петербургских аристократов, «пасынков здравого рассудка». Вольнолюбивое веселье этих лет закончилось трагедией: в 1817 году на дуэли из-за актрисы Истоминой был смертельно ранен близкий приятель Грибоедова, В. В. Шереметев, притом что сам поэт оказался секундантом его противника. В трагическом исходе событий светская молва обвиняла именно Грибоедова… Он принял решение круто изменить жизнь и отправился с дипломатической миссией в Персию. В 1818 году в Тифлисе (по дороге к новому месту службы) стрелялся с известным бретером и будущим декабристом Александром Якубовичем, который был не только секундантом Шереметева, но и непосредственным зачинщиком той памятной дуэли.
По воспоминаниям современников, пуля Якубовича пробила Грибоедову ладонь левой руки близ мизинца – из-за чего он «после, чтобы играть на фортепиано, должен был заказать себе особую аппликатуру».
В 1826-м был арестован в крепости Грозная, так как некоторые из декабристов показали, будто бы Грибоедов был принят в тайную организацию. Доставлен в Петербург, допрошен (Грибоедов дружил с декабристами, но видел перспективы их мятежа сквозь прищур скептика: «Сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России?»), но сумел доказать свою непричастность к заговору (кстати, один из мемуаристов искренне полагает, что Грибоедов был оправдан прежде всего «потому, что был всегда врагом Якубовича и стрелялся с ним») и продолжил дипломатическую карьеру. В 1828 году организовал выгодный для России Туркманчайский мирный договор и был назначен «полномочным министром-резидентом» России в Персии. По пути в Тегеран женился на пленительной грузинской девочке Нине Чавчавадзе. Через полгода, в феврале 1829-го, убит.
Как это произошло? Посольства располагались в городе Тавризе, русская миссия отправилась в Тегеран представляться шаху. Две армянки из гарема родственника шаха и шахский евнух, тоже армянин, сбежали под защиту русских и попросили помочь им вернуться на родину. Вспыхнуло восстание исламских фанатиков. Горе уму! Было убито тридцать семь человек в посольстве и восемьдесят нападавших. Из русских выжил чудом всего один, по фамилии Мальцов: он спрятался, как козленок в сказке про волка и козлят. Грибоедов выбежал к толпе с саблей, получил камнем по голове, его изрубили и затоптали… Остались два его легкомысленных вальса (был Грибоедов, кроме всего прочего, композитором и пианистом), под которые я снял бы кадры его чудовищной смерти, будь я режиссер. «Она была мгновенна и прекрасна», – написал Пушкин об этой смерти.
Армянок вернули в гарем. Изувеченный труп евнуха Мирзы Якуба (не странно ли, что имя этого невольного виновника трагедии так созвучно с фамилией Якубовича, виновного в давней роковой истории) проволокли по всему городу и бросили в ров. Как рассказывал потом один персидский сановник, очевидец убийства, который в 1830 году прислал свои воспоминания об этом в парижский журнал, «так же точно было поступлено с предполагаемым телом г. Грибоедова». Тело Грибоедова затем опознали с трудом – по следу на кисти левой руки, оставшемуся после дуэли. Николай I благосклонно принял извинения иранского шаха и подарок – огромный бриллиант. «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское дело…»
Гроб везли долго, в конце концов законопатили, опустили в землю и зачем-то залили нефтью. Измученная горем вдова Нина родила мальчика, который не прожил и дня. На могиле Грибоедова на горе Святого Давида в Тифлисе, то есть в Тбилиси (где поэт и завещал себя похоронить), она велела выбить надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»
На эту смерть откликнулся и Пушкин. Последняя их встреча случилась уже после смерти Грибоедова. Один Александр Сергеевич повстречал гроб другого. Возле крепости Гергеры Пушкин увидел повозку с гробом. «Несколько грузин сопровождали арбу, – вспоминал Пушкин. – “Откуда вы?” – спросил я. “Из Тегерана”. – “Что вы везете?” – “Грибоеда”». Грибоеда, дорогой…
Грибоедов был близок к так называемым младоархаистам. Они ратовали за чистоту и исконность языка, за возможность использовать в литературных текстах так называемое просторечие, да и вообще были зациклены на близости ко всему «народному», «подлинно русскому». Их радикальными продолжателями можно назвать Велимира Хлебникова или Андрея Платонова. Пушкин же принадлежал к арзамасцам – компании европеизированных поборников новых, передовых тенденций в развитии литературного языка и художественных форм.
Но Пушкин и Грибоедов общались поверх этих стилистических барьеров. У них были отношения приятелей.
Вспоминая о Грибоедове, Пушкин достигает интимной, исповедальной ноты (как в известном своем стихотворении, заканчивающемся словами «Но строк печальных не смываю…»): «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан. Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств».
Грибоедов был слишком родствен Пушкину по гражданским настроениям, любви к яркой жизни и более всего – по той дерзости авторского слога, которая сделала пьесу «Горе от ума» бессмертной: ведь в ней он поставил успешный эксперимент – соединил русскую разговорную речь с высококлассной литературой. Грибоедов – соперник-современник Пушкина. Написавший значительно меньше, однако родственный по силам. Два солнца. Именно два. Солнца. Солнечные таланты.
Архаист ли, арзамасец ли – паутина теории тает и пропадает в солнечном огне. Оба не вмещаются в литературные и политические классификации. Их роднит молодеческий, свежайший звон строки. Роднит их и идейное равновесие. Об этом хочу написать подробнее – о равновесии, соблюдавшемся при всей пламенности их нравов.
Что это за равновесие такое и почему Грибоедова, как и Пушкина, делили западники и славянофилы, еще яростнее рвут и делят «либералы» и «патриоты»?
Это особый талант – любить родное и оставаться свободолюбцем. Таково истинное благородство, противостоящее левому и правому сектантству. Насмешливость, несуетность, глубина. Способность видеть в родном и любимом как хорошее, так и дурное. И все равно, невзирая ни на что, любить. Понять противоречия России. Она край холода и насилия – и место волшебства и мечтаний. Да и сама жизнь – и траурно-горька, и ослепительно-сладостна.
Это божественный талант. Здесь, дорогой читатель, я не удержусь и затрону «политику».
Идеологическое мельтешение тоже претендует на глобальный знаменатель. Каков этот знаменатель? У «патриотов» их мессианский идеал отменяет художественные критерии: все средства хороши, лишь бы торжествовали «наши». Лес рубят – щепки летят. Безжалостная правда римских легионеров. Зверская правда полковника Скалозуба. («Довольно счастлив я в товарищах моих, / Вакансии как раз открыты: / То старших выключат иных, / Другие, смотришь, перебиты». Или про Москву: «По моему сужденью, / Пожар способствовал ей много к украшенью». Или про либеральный клуб: «Я князь-Григорию и вам / Фельдфебеля в Волтеры дам, / Он в три шеренги вас построит, / А пикните, так мигом успокоит».)
У «либералов» общий знаменатель – «порядочность», которую иногда называют изрядной. «Либералы» – обитатели узких прослоек и зоркие ценители индивидуального, но в этой среде нет простора для страсти. Синдром гетто или репетиловского кружка («Поздравь меня, теперь с людьми я знаюсь / С умнейшими!!»). Есть мелкий стиль, подслащенные штампы и – в итоге – отрицание личности, суетливый шум клуба («Я сам, как схватятся о камерах, присяжных, / О Бейроне, ну о матерьях важных, / Частенько слушаю…», «Шумим, братец, шумим»). Проблема «либералов» – выборочность их гуманизма, система двойных стандартов. Если «патриоты» – дуболомы, как Скалозуб, «либералам» свойственна скользкая гибкость Репетилова.
Война «патриотов» и «либералов» – вечна. На чьей стороне в те времена было государство? Да как и во все времена! Преимущественно на стороне «патриотов», хотя и их держало в узде. Кое-что в стиле управления, конечно, зависит от личности правителя, но в принципе государство – это большой офис, где важнее всего – четкий менеджмент, подчиненность персонала и функциональность распорядка. «Патриоты» и «либералы» зачастую карьерно соседствуют в этом офисе, сидят рядышком за мониторами, но редко когда чаянье тех или других полностью совпадает с направлением деятельности офиса…
«Патриоты» с их гигантоманией вызывают у свободного человека агорафобию, «либералы» с удушливой узостью – клаустрофобию.
А позиция Грибоедова, как и Пушкина, – редчайший пример одновременной отстраненности от общества и вовлеченности в его дела, самостоятельного поиска, который в итоге привел к выбору равновесия – любить и Родину, и свободу. «Странною любовью», – написал их брат Лермонтов. (Влияние Грибоедова на Лермонтова было велико. «Маскарад» Лермонтова вдохновлен «Горем от ума».)
…Я думаю даже, что смерти Грибоедова, Пушкина, Лермонтова (миссия в Тегеране, дуэль с Дантесом, дуэль с Мартыновым) – это что-то вроде искупительной жертвы…
Свободная личность не синоним праведника. Как это сочеталось в Грибоедове – сочинять пьесу «против гнусной российской действительности» (слова самого автора) и быть при этом крупным государственным чиновником? Мыслимо ли это – дружить сразу с крамольником Чаадаевым и цепным Булгариным? Написать в юности фрондерскую пародию «Дмитрий Дрянской» (оцените название: так передернуть имя доблестного Донского! Текст этой комедии не сохранился, но сюжет известен: русский профессор Дрянской усыпляет немецких конкурентов своим вяло-бездарным выступлением. Чем не подарок «либералам»?) – и спустя всего лишь несколько лет опубликовать в «Вестнике Европы» «Письмо из Бреста Литовского», составленное едва ли не молчалинским языком: «Неподражаемый государь наш на высочайшей степени славы помнит о ревностных, достойных чиновниках и щедро их награждает». Думаете, тоже пародия? Современники не сомневались, что все на полном серьезе. «Вестник Европы» даже сопроводил это письмо ехидным замечанием: «Из уважения к его чувству мы ничего почти не переправляли ни в стихах, ни в прозе. Впрочем, нельзя читателям требовать от Марсовых детей того, что мы требуем от детей Аполлоновых…»
И кстати: «верноподданническое» это письмо, полное наглых самцовских открытий и действительно вылепленное в стилистике мускулистого наива, уже обнаруживает одновременно и ту присущую «Марсовым детям» лозунговую афористичность, которая потом так широко распахнется в «Горе от ума», и привет от бога солнца Аполлона: «Болтливость пьяного есть признак доброты; / Пииты же, как искони доселе, / Всех более шумели, / Не от вина, нет, – на беду, / Всегда они в чаду…»
Солнце переплавляет противоречия.
А сколь противоречива пьеса Грибоедова! За кого Чацкий? За Державу али за Запад?
Он клянет повадки и традиции хозяев России, чиновников, помещиков, военных и глумится над «патриотками», жаждущими прильнуть к воякам. Перелистываем несколько страниц – и вот, пожалуйста, красноречивый наезд на западничество и вопрошание: кто нас удержит «крепкою вожжой»? Ответ очевиден: патриотическая военщина. Не вояки ли берегут границы от собратьев ненавистного Чацкому «французика из Бордо», которого, мол, напрасно пригрели в московском доме? Такой ответ – мимо, в молоко. Ответа нет.
Выходит, и здесь главное – правда солнца?
Парадокс, возведенный в принцип.
Впрочем, противоречия этой пьесы имеют логическое объяснение: в ней уж слишком особенный герой. Вот кто воистину с планеты Марс.
Подлинно свободная личность всегда одинока, но в случае Чацкого мы имеем дело с максимальной заостренностью одиночества. Поэтому эта пьеса будет современной всегда.
Вообразим Чацкого на минуточку нашим современником и вашим ровесником – если не школьником, то студентом.
На первом-втором курсе он ухаживал за Софьей, хорошенькой дочкой ректора, потом укатил за границу, вернулся уже на пятый курс. Вроде бы заграничный дух пропитал его насмешливой вольностью, но Чацкий насмехается и над заграницей – особенно над подражанием ей в институтской среде: над граффити на кафеле в туалете, над иноязычным сленгом в трепе, над Загорецким, который зловеще и заманчиво предлагает «красную таблеточку из Бронкса», над Репетиловым, который всех зазывает на «закрытые молодежные дебаты», «прямо как на Западе» (тут у Чацкого, понятно, и элемент кичливости: мол, я-то лучше вас знаю, как там все устроено).
Софья, расцветшая, еще более пригожая, чем была, влюблена в одногруппника Молчалина, провинциала родом из Твери. Этот Молчалин прилежен, выслуживается перед ректором, угождает Соне. Между ними хрупкие, тусклые, фарфоровые отношения. А по-настоящему-то Леха Молчалин запал на Лизу, яркую девку, троечницу из бедной семьи. Впрочем, и ректору Павлу Афанасьевичу Фамусову она давно уже приглянулась. В друзьях у Фамусова – полковник Скалозуб, силовик, который инспектирует военную кафедру, глупый, но успешный, и Фамусов подумывает, не выдать ли дочку за силовика. И тут возвращается студент Чацкий. Чтобы объявить войну – целому миру.
Точно он не из-за границы вернулся, а с другой планеты. Карета, в финале им требуемая, – это звездолет, который унесет его обратно на ту планету.
Когда я писал сочинения про «Горе от ума», то держался канонического суждения: Чацкий – отважный и благородный резонер, пытается объяснить дурным людям, что они дурные. В отместку его выставляют помешанным. Одиночка и толстокожее общество. Симпатии честного зрителя должны быть на стороне рыцаря. Такова прекраснодушная трактовка, сформулированная Иваном Гончаровым (статья «Мильон терзаний»), сквозь эту интерпретацию и принято рассматривать пьесу.
Со временем я понял иное: Чацкий действительно в своем роде сумасшедший. Софья, распустившая слух, была недалека от правды. Попробую это доказать.
Действие в пьесе случается в течение одного дня дома у Фамусова: с раннего утра – до поздней ночи. Чацкий в этом времени и пространстве мелькает как белка в колесе.
Что ему надо от Софьи? Он ее любит? Отсутствовал три года, ни весточки, и тут вломился в дом со всей своей любовью… За что он ее любит? За красоту? По крайней мере, только эту красоту он алчно и нахваливает ее отцу.
Как поступил бы вменяемый жених? Сговорился бы с отцом невесты (обрисовал бы имущественное положение, показал бы себя основательным человеком), а он устраивает балаган. По версии Гончарова, Чацкий ополоумел от сильного чувства, вот и дерзит окружающим, включая отца любимой. Чего же тогда он с порога не о любви говорит, а перебирает родню и близких Софьи с аппетитом трамвайного острослова? Разве можно, находясь в здравом уме, полагать, что издевательства над отцом московской барышни, верной этикету, должны тотчас разжечь ее страсть к «влюбленному», пропадавшему три года? Вероятно, Софья не только успела охладеть к Чацкому, но и оскорблена его издевками, особенно – над любезным ей Молчалиным.
Продолжим перебирать симптомы неадекватности. Чацкий бранится с Фамусовым (на простейший вопрос: «Не хочешь ли жениться?» – отбривает: «А вам на что?»), заявляет, что работать не намерен, потом, пропуская мимо ушей мольбы главы дома, издевается над полковником Скалозубом. И терпеливый Фамусов не вышибает негодника из своего дома (даже отступает, прячется)! Чацкий получает от Софьи внятный сигнал: люблю другого. И бросается к этому другому, Молчалину, агитируя его послать весь мир в баню! Вечером, на балу у Фамусова, гавкает налево-направо, грузит публику бредом, так что все от него шарахаются. («Хлестова. Туда же из смешливых; / Сказала что-то я – он начал хохотать. Молчалин. Мне отсоветовал в Москве служить в Архивах. Графиня-внучка. Меня модисткою изволил величать! Наталья Дмитриевна. А мужу моему совет дал жить в деревне».) Настроив всех против себя, он может с чувством выполненного долга оскорбиться на общую неприязнь: «Какими чудесами, / Через какое колдовство / Нелепость обо мне все в голос повторяют!» Даже Гончаров признает, что на балу Чацкий ведет себя как псих. Но автор «Мильона терзаний» объясняет это отчаяньем: мол, поначалу герой вполне здрав и, лишь разуверившись в любви Софьи, впадает в протестный экстаз. Так ли это? Вряд ли. Весь день Чацкий пребывает в экстазе. Под конец он на темной лестнице подслушивает домогательства Молчалина к служанке Лизе и возмущенный треск застукавшей их Софьи. Появляется Фамусов со свечами и слугами, вспыхивает скандал… Для Чацкого все это повод для новых, более уверенных проклятий: «С кем был! Куда меня закинула судьба! / Все гонят! все клянут! Мучителей толпа…»
Чего он добивался? Был ли у него хоть один позитивный проект человеческого бытия и общежития? Допустим, кое-что за строчками пьесы брезжит: отмена цензуры, ликвидация безграмотности, отказ от чинопочитания, от западничества, долой большие чины. Этакий идеал русской вольницы. Получается, Чацкий – предтеча Октября 1917-го? «Шумите вы? и только?» – спрашивает он февралиста Репетилова явно с интонацией: «Караул устал».
(…Тут еще эта путаница с Чаадаевым. Философ Петр Чаадаев считается одним из возможных прототипов Чацкого (в одном из ранних вариантов пьесы – Чадского, от слова «чад»). С Чаадаевым дружили Грибоедов и Пушкин. Чаадаев – автор «Философических писем». Перед их написанием он путешествовал по Европе. Начал писать в год смерти Грибоедова. Публикация первого письма в журнале «Телескоп» вызвала резкое недовольство властей, журнал был закрыт, а
О проекте
О подписке