Глава 20

Я позвонил ей на следующий день. Хотел позвонить сразу после встречи с Робой и Нести. Но я вернулся поздно. К тому же неожиданный спор с мамой о том, во сколько мне должно возвращаться домой, отнял некоторое время. Пришлось ждать до утра. Однако слишком рано звонить тоже не полагается. Так что я, вырвавшись из беспокойного сна в час, который человечество обозначило цифрой пять, повалялся немного в постели, барахтаясь в своих мыслях, и затем отправился в кабинет отца (предварительно, конечно, умывшись, почистив зубы и позавтракав). Там я занял себя тем, что принялся выбирать, какую музыку буду слушать, какая из них наиболее точно отразит моё настроение. Я довольно долго копался в отцовской коллекции; и конечно, я что-то выбрал. Но как ни стараюсь, не могу вспомнить что именно. Взором памяти я вижу мои руки, что сперва берут пластинку. Потом они вынимают её из конверта, кладут конверт на стол, а саму пластинку ставят в проигрыватель, опускают иглу, включают его. Звучит музыка. Однако, что это за музыка? Тогда я её слышал. Теперь же я глух к ней. Возможно потому, что все мои мысли занимала девушка в длинном чёрном платье. Её зовут Ванесса, номер её телефона – 732-498-53. Я видел перед собой её лицо, её руки, её глаза. Я вспоминал её облик и голос. А теперь я вспоминаю, как вспоминал их. Она была со мной. И я спрашивал себя: «Почему? В чём дело? Я постоянно думаю о ней. И как же мне теперь быть?». Я сидел в кресле, откинувшись на спинку, глядел в потолок и, как это часто бывало прежде и будет в дальнейшем, мучил себя вопросами, не слишком утруждая себя поиском ответов, заранее зная, или скорее предчувствуя, предвосхищая отсутствие оных где-либо, у кого-либо.

Без конца думать о Ванессе было приятно и в то же время мучительно. Приятно, так как я впервые в жизни испытал всю грандиозность трансцендентности, нечто вроде астрального выхода из тела, я стал чем-то большим, чем я есть, мир больше не вращался вокруг меня одного; а мучительно, поскольку я не мог это прекратить, то чувство захватывало меня целиком и было неподвластно моей воле.

В 13:00 я спустился в гостиную, сел на диван и попеременно смотрел то на часы, то на телефон.

«Наверное, уже можно», – говорил я себе. И тут же отвечал:

«Нет, стоит ещё немного подождать».

«Зачем?»

«Ну а вдруг она ещё не вернулась из школы? Наверняка ведь она учится в школе».

И я ждал, ждал и ждал. Весь мир, вся вселенная перестала существовать. Погасли звёзды, в пыль разлетелись планеты, исчезли дома, машины, люди. Были только часы, телефон, цифры его номера – 732-498-53 – и девушка в длинном чёрном платье по имени Ванесса. В какой-то момент, правда, возникла мама. Она вернулась… не помню, где она была. Ходила куда-то по своим делам с утра. И войдя в дом, удивилась, увидев меня. Немного испугалась даже.

– Ты что тут делаешь? – спросила мама.

– Я тут живу, – ответил я тихо и спокойно, или скорее отстранённо, медленно проговорив последнее слово по слогам.

– Понятно. Очень остроумно. Но я спрашиваю, почему ты не в школе?

– Потому что я туда не ходил, – ответил я в той же манере.

– Не ходил?! – возмутилась мать. В левой руке у неё был коричневый бумажный пакет, который она прижимала к груди, а в правой – бежевая холщовая сумка с нарисованной на ней огромной пчёлкой. Поставив всё на пол, мама подошла ближе ко мне и спросила: – Как это не ходил?

– Мне стало плохо, – соврал я и удивился тому, насколько легко мне это далось.

– Что с тобой такое?

– У меня разболелась голова, – продолжал сочинять я, но мама прервала меня:

– Нет-нет, я о другом… что с тобой вообще творится?

Я удивился, услышав этот вопрос, и посмотрел на неё. Всё вернулось, всё было на месте. Не только телефон и часы. Я не ответил ей. Я не знал, что ответить. И лишь смотрел на неё, слегка нахмурившись.

Мама села рядом со мной и сказала:

– Понимаю… в последнее время я была сама не своя. И это длилось так долго… – она старательно подбирала слова. Я заметил, что ей по-прежнему тяжело откровенно говорить со мной о чём-то подобном. Вернее, я вижу это сейчас, когда вспоминаю об этом, когда вижу в памяти те мгновения. – Но я никогда не забывала о тебе, думала о тебе каждую ночь. Да-да, знаю, ты наверняка скажешь, что не чувствовал этого. Тебе наоборот казалось, что я тебя бросила, забыла о тебе. Только это не так, клянусь! А сейчас я вообще готова полностью отдаться заботе о тебе. Ведь ты мой сын! Мне было трудно пережить смерть твоего отца. Он был всем для меня. И вынести боль от его утраты было очень сложно, – на глазах её выступили слёзы, говорить ей стало ещё тяжелее.

– Да ладно, мам, – сказал я, вставая с дивана, – я ведь уже не маленький. Не надо со мной возиться…

– Нет-нет, – она встала вслед за мной, – я хочу… я должна. Что со мной будет, если я и тебя потеряю? Я этого не вынесу!..

Мама принялась горько плакать, всхлипывать и завывать. А я, как мог, её успокаивал.

– Не потеряешь, мам, – пообещал я и обнял её. – Всё будет хорошо, – повторял я снова и снова и гладил её по спине. Это помогало.

– Нам надо больше времени проводить вместе, – сказала она. Голос её звучало теперь чуть более спокойно и ровно.

– Да, конечно, мам, – отвечал я.

– У нас тут в кинотеатре фильмы Годара показывают. Я видела афишу, когда домой ехала. Может, сходим вместе?

– Хорошо, мам.

– Или куда-то, куда бы тебе хотелось. Что скажешь?

– Да, было бы здорово.

На следующий день она об этом уже забыла. И так и не вспомнила. Ни слова не сказала о Годаре. Даже когда я, желая, намекнуть ей, как бы ненароком оставил на журнальном столике рекламные буклеты, которые раздавала рыжая девушка с короткими волосами, в лёгком платье выше колен, совсем неподходящим для типичной погоды Ребеллиона… Но зато оно, конечно, прекрасно подходило для промо-акции. Ведь, если мимо буклета с Годаром можно спокойно пройти, то мимо девушки с красивыми ножками пройти уж точно никак нельзя. И я, складывалось впечатление, был чуть ли не единственным, кто позарился на буклеты, а не на оголённые женские ноги.

Сами буклеты были красно-чёрного цвета, с чёрно-белым портретом самого Годара и тремя надписями. Сперва название, затем место, потом дата и время: «Жан-Люк Годар: лучшее. Кинотеатр «Дравузье»²⁹⁸, понедельник, среда, пятница, с 11:00 до 16:00». Больше походило на пропагандистскую листовку ультраправой партии.

Буклеты эти оставались нетронутыми на журнальном столике целых четыре дня. А потом неожиданно пропали. Фильм Годара я впервые посмотрел гораздо позже в Доме Кальви.

С того дня как состоялся наш с мамой разговор, подобное поведение стало для неё в порядке вещей: я случайно попадал в поле её зрения, или правильней будет сказать, внимания²⁹⁹, она сокрушалась о том, что она совсем меня забросила и забыла обо мне (за это мама всякий раз просила прощения), что мы мало времени проводим вместе и неплохо было бы нам куда-нибудь сходить. Вся жизнь её состояла отныне из перемещения от одной точки к другой, от одного состояния к другому. Она, как ни прискорбно, превратилась в выключатель, у которого только две позиции: включить/выключить. И ничего более. Первая точка, первое состояние: жизнерадостная, улыбчивая, энергичная мама целыми днями пропадает в своей мастерской, пишет картины, которые никому не показывает (я их увижу только после её смерти), уезжает куда-то на несколько часов и возвращается с пакетами, наполненными ненужными нам безделушками (за редким исключением, когда она покупала действительно что-то нужное в такие свои спонтанные, внеплановые вылазки). Вторая точка, второе состояние: угрюмая, подавленная, нервозная, опечаленная, готовая в любую секунду и по любому поводу разрыдаться мама, бесцельно бродит по дому, либо смотрит телевизор, либо читает и ищет разговоров со мной. И от той точки до другой она могла переходить по несколько раз на дню, а могла и только лишь единожды за несколько месяцев, за полгода, год… Я ничего ей не говорил. Не спрашивал о пропавших буклетах, не упрекал в забывчивости и безразличии ко мне, не пытался выведать причин подобного поведения. Хотя, последнее, как раз, может, и стоило сделать. Но на тот момент я не только был увлечён совершенно иными вещами, полностью в них погружён, не только не был готов обсуждать с ней такие вопросы, я попросту принял это.

«Таков нынче наш новый миропорядок», – невольно сказал я себе. Наверняка несколько иными словами я выразился³⁰⁰… однако смысл тот же.

Примерно в четыре часа (так мне помнится) я, закончив разговор с матерью³⁰¹, выдержав все муки ожидания, сжимая в руках салфетку с заветными цифрами из случайной, шумной, тёмной кафешки на углу, неподалёку от музыкального магазина и вокзала, я набрал номер. И стал ждать. Опять. В жизни за длительным ожиданием очень часто следует ожидание короткое. Оно-то обычно и сводит с ума. Но я держался как мог. Один гудок – сердце забилось быстрее. Второй гудок – участилось дыхание. Третий гудок – лоб покрылся испариной. Четвёртый гудок – во рту пересохло. Щелчок – все мысли разлетелись. Наступила тьма и тишина.

– Да, я вас слушаю, – раздался женской голос. Довольно низкий, колючий. Голос женщины, которой всё опротивело в этом мире.

– Здравствуйте! – сказал я. – Могу я поговорить с Ванессой?

– Поговорить с Ванессой, – медленно повторила она и тяжко вздохнула. Последовала длинная пауза и какое-то шуршание. Затем женщина сказала: – Боюсь, у нас здесь никого нет с таким именем.

Теперь была моя очередь брать паузу. Ибо я опешил и не находился что ответить.

– Простите, – произнёс я наконец, – «у вас здесь» – это где?..

– А куда вы, по-вашему, звоните?

– Ну… э-э-м… я думал…

– Молодой человек! – строго сказала женщина. – Это морг. Хотите с мёртвыми поговорить, вам дорога в…

Мне стало так стыдно и неловко, что я не дослушал её и сразу повесил трубку.

На следующий день я снова пошёл в «Salaro», но Ванессы там не оказалось. За кассой сидел парень лет двадцати. Бледный, прыщавый, тощий, с большими ушами, длинными волосами, проколотой бровью и острым подбородком, на котором росла жиденькая бородка.

Я спросил его, знает ли он что-нибудь о девушке в длинном чёрном платье, что часто ходит сюда.

– Не, чувак, извини, – ответил он. – Ничего не знаю.

Я двинулся к выходу. Вслед парень спросил меня:

– А в чём дело?

– Да не в чём… – печально произнёс я и толкнул дверь.

– Может передать ей что хочешь?

– Передать? – я обернулся к нему с недоумением.

– Ну да. Сообщение какое-нибудь… Типа того. Она ж всё равно придёт. Вот и как бы это самое…

– А так можно?

– Ну а чего бы и нет?.. Мне ж несложно. Возьму да передам. Держи. Листок, ручка. Пиши.

Я стоял и смотрел на белый лист. Кассир тем временем занимался своими делами.

«Что же мне ей написать?» – думал я. Мучительные размышления эти привели меня к трём принципам, которыми я должен руководствоваться: письмо, во-первых, должно быть кратким, во-вторых, не слишком откровенным и, в-третьих, не слишком странным и/или раздражающим. Исходя из этого, я составил примерно такое послание:

«Привет! Вчера позвонил по номеру, что ты оставила на моей футболке. Надеялся услышать твой голос, но мне сказали, никого с таким именем у них в царстве мрака и формалина нет. Поэтому я, пользуясь добротой нашего славного друга…», – тут я прервался и спросил у парня за кассой, как его зовут.

– Феликс, – ответил тот, и я продолжил: – «…Феликса, хотел задать всего один вопрос: «Тебя в самом деле зовут Ванесса?». Потому что, если нет, хотелось бы знать настоящее имя, дабы никого смущать, когда буду звонить тебе в следующий раз; а если да, то никто, кроме меня, судя по всему, не знает о твоём существовании. Надо им срочно сообщить. Расскажи мне о себе побольше, и я это сделаю. Но позже. Сейчас мне пора бежать. Буду ждать твоего ответа. Напиши мне.

Эрик Миллер (парень, лежавший на рельсах глубокой ночью)».

Я согнул листок два раза пополам и протянул Феликсу. Он с улыбкой сунул его в задний карман чёрных джинсовых шортов.

– Не забудешь передать? – спросил я.

– Не забуду, – ответил он.