Пролог

Три фигуры в белых одеждах поднимались к Храму, опираясь на посохи с замысловатой резьбой. Солнце вставало на другой стороне бухты, где вздыхал и бормотал спросонья невидимый город. Жрец чувствовал его неспешное пробуждение, тряску пролетки с ранним седоком, танец золотых пылинок в лучах света. Из пекарни Рённблума доносился аромат свежеиспеченного хлеба и тихо поскрипывал на вывеске позолоченный крендель. Влажный воздух вибрировал.

Если обратить взор внутрь себя, можно увидеть столько сокрытого от глаз. Скоро этот человеческий улей проснется и загудит, заговорит на разных языках, как во времена Вавилонского столпотворения. В нарождающемся гуле жрец отчетливо слышал негромкие голоса своих соплеменников. Еще совсем недавно они звучали в полную силу…

Двое других Хранителей смотрели на ступени Храма. Там, между колоннами античного портика, распласталось обнаженное тело девушки, прекрасное в своей умиротворенной неподвижности. В ее груди поблескивала бронзовая рукоять ритуального клинка.

Барышня на фото

Июнь 1922

– Вы обратили внимание на эту странную рану? – Романов прищурился, постучал пальцем по влажной бумаге.

Фотографии сохли на веревках, занимая почти всё пространство комнатушки, залитой красным светом.

– Руки, – предостерег Брискин.

Романов усмехнулся, убрал руки за спину и покосился на ванночку с проявителем. На последнем снимке уже проступили очертания каменной кладки (тело нашли на отмели под стенами замка).

– И всё же – что вы думаете, Денис Осипович?

Брискин пожал плечами:

– Вы судебный медик. Вам и думать.

Строго говоря, Павел Романович Романов был учителем анатомии и физиологии, сначала в Петербурге, а теперь в Выборге. Курсы «самаритян» – так назывались его занятия в шведской женской гимназии. Гимназистки строили ему глазки и распустили слух, якобы он родственник русского царя. Романов не спешил его опровергать.

Он происходил из богатой аристократической семьи, так что все тридцать семь лет своей жизни мог не работать ни дня. Но им двигало любопытство, желание разгадать неподвластные человеку тайны физиологии. Изучив медицину, он начал преподавать и опубликовал несколько собственных исследований о работе головного мозга. Его кумиром был профессор Ладозин, известный психиатр и физиолог, использовавший при лечении пациентов метод гипнотического внушения. Увы, в Петербурге их пути не пересеклись, а ныне профессор работал в основанной им экспериментальной клинике в Гельсингфорсе. Романов тоже эмигрировал после Октябрьского переворота, рассудив, что оставаться в России с такой фамилией равноценно самоубийству. Он уехал в Выборг – чудом успел всего за несколько дней до того, как Финляндия закрыла границу.

Выборг нравился ему неспешным укладом и духом старушки Европы, который таился в причудливых фасадах бюргерских домов, в старом кафедральном соборе и, конечно, в средневековом замке, напоминающем о былой мощи шведских королей. В то же время здесь звучала русская речь, в этом многонациональном городе можно было запросто наткнуться на русского купца, чиновника или военного, восстановить прежние связи или наладить новые. Благодаря связям Романов получил место в гимназии.

Его самолюбию льстило внимание – как ученых коллег, так и влюбленных гимназисток. Пожалуй, интерес гимназисток он ставил даже выше. А консультировать полицию медик начал недавно и брался лишь за те случаи, которые сам находил любопытными. Вот как это убийство девушки, поставившее в тупик финского эксперта.

– Удар нанесли в сердце под прямым углом, но орудия убийства не нашли. И это самое примечательное. Посмотрите на форму раны, – Романов с трудом удержался, чтобы снова не ткнуть пальцем в снимок.

Брискин проследил за его взглядом и брезгливо поджал губы.

– Форма щелевидная с двумя острыми углами, – сухо отметил он. – Значит, нож был обоюдоострый.

– Обоюдоострый – согласен. А вот нож ли? Не уверен.

– Возможно, кинжал.

Денис Осипович Брискин за последний год повидал достаточно колотых и резаных ран, хотя к виду мертвецов так и не привык. До революции он жил в Петербурге, был совладельцем фотоателье «Гринберг и Брискин», но в 1917 году всё потерял. Помыкавшись без работы, перебрался в Финляндию. Сначала жил в пансионате в поселке Келломяки, а прошлой весной оказался в Выборге, познакомился с фотографом Альмой Коскинен и стал ее ассистентом. Именно хозяйка фотостудии порекомендовала Брискина следователю, который время от времени привлекал его к фотографированию мест преступления. Госпожа Коскинен разрешала ассистенту пользоваться студийной лабораторией для печати его «криминалистических сюжетов», как она выражалась. За фотографиями иногда присылали констебля, но чаще их забирал Павел Романов.

Сейчас Романов качал головой, неудовлетворенный дедукцией Брискина. Оба были эмигрантами и почти ровесниками, что естественным образом сблизило их. Медик любил порисоваться, делясь с фотографом своими соображениями.

– Кинжал тоже отпадает, Денис Осипович. Ну же, приглядитесь! И у ножа, и у кинжала лезвие поуже будет, такую рану не оставит. Нет, тут какое-то особенное оружие… Я бы сказал – наконечник копья. Только ведь этого не может быть. Кто станет убивать копьем в двадцатом веке?

Брискин приподнял брови, сдержанно выразив недоумение. Он вообще был скуп на эмоции.

– А что говорит господин следователь?

Романов поморщился:

– Сие мне неизвестно. Мое дело произвести вскрытие и сделать заключение.

Брискин помолчал, закрепляя снимок в фиксирующем растворе, потом задумчиво произнес:

– Не сочтите меня кровожадным, но копьем сподручнее пронзить тело насквозь. Сложно рассчитать удар так, чтобы вонзить только наконечник, но не древко. Что же вы напишете в своем заключении?

– Пока не знаю. Думаю пообщаться с коллегой по гимназии, Тойво Кеттуненом. Он преподает историю, а еще коллекционирует старинное оружие. Быть может, старик прольет свет на орудие убийства.

С этими словами Романов еще раз обошел комнату, всматриваясь в развешанные на веревках фотографии.

– Кто это? – вдруг спросил он.

Фотограф обернулся, встал за спиной Романова (медик был на полголовы ниже). Оказалось, что его заинтересовал снимок молодой женщины, которая позировала в проеме окна. Изящный профиль на фоне закатного неба, в темных волосах светлая прядь. Ранняя седина? За ее спиной открывалась перспектива улицы, упирающейся в здание железнодорожного вокзала. Модель словно парила над крышами вечернего Виипури (Романову нравилось финское певучее название города). Эту фотографию можно было сделать только из дома «Отсо», в котором располагались магазины Выборгской торговой кооперации, музыкальное училище скрипача Сироба и фотостудия Коскинен.

Брискин устало потер переносицу. Ему хотелось поскорее выпроводить Романова, закрыть студию и остаток дня не видеть перед глазами мертвое тело во всех возможных ракурсах. Медик обернулся и пристально посмотрел на него.

– Не хотите говорить?

– Не знаю, что сказать. Пленка была в фотоаппарате, которым я не пользовался с прошлой осени. Сегодня захватил его, чтобы сделать снимки на месте преступления, а когда проявил пленку, обнаружил в первом кадре эту барышню. Вероятно, приходила в студию фотографироваться и согласилась позировать для меня частным образом. Я одно время пытался запечатлеть на снимках мимолетные мгновенья жизни, но потом забросил. Вдохновение ушло.

– Что же, даже имени ее не спросили?

– Не помню, Павел Романович, хоть убейте.

Романов всё еще прожигал его взглядом.

– Нет уж, убийств на сегодня довольно. Однако позвольте объяснить мой интерес. Ваша модель как две капли воды похожа на барышню, что преподает у нас в гимназии немецкий язык.

– Вот как?

– Ада Михайловна Ритари. Не припоминаете?

– Увы, нет, – Брискин жестом пригласил медика к выходу, давая понять, что разговор окончен. – За фотографиями приходите завтра.

Они молча вышли из лаборатории, прошли через студию и спустились на улицу. Несмотря на поздний час, было светло: стояли самые длинные дни в году.

– Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, – продекламировал Романов, провожая взглядом трамвай, который, тренькая, повернул на бывшую Петербургскую улицу, удаляясь от центра.

Мужчины зашагали в противоположную сторону – медик направлялся к гостинице «Бельведер», фотограф жил чуть дальше, снимал комнату с видом на Торкельский парк. Когда впереди показался дом с призывной вывеской ресторана «Угол», занимавшего нижний этаж «Бельведера», Романов сказал:

– Вот что, Денис Осипович, за снимками я к вам завтра не приду. Лучше вы приезжайте в усадьбу Монрепо, там и передадите их мне. А я вас представлю Кеттунену. Вам ведь любопытно взглянуть на его коллекцию старинного оружия?

– Я полагал, что усадьба принадлежит семье Николаи. Госпожа Коскинен рассказывала мне о последнем бароне Николаи, лютеранском пасторе. В парке Монрепо одно время собиралась христианская молодежь, чтобы послушать его проповеди.

Романов нетерпеливо отмахнулся:

– Да-да, всё верно, но барон уже три года как покоится в фамильном некрополе, а усадьбой владеет его сестра Мария Николаевна. Там еще живет ее племянник с молодой женой. Усадьба-то большая, на содержание нужны деньги, вот они и сдали библиотечный флигель Тойво Кеттунену. Во время Великой войны библиотеку передали университету Гельсингфорса, в Монрепо осталась лишь крохотная часть. Зато старик Кеттунен может пользоваться ею в любое время. Ну так что, приедете завтра? Скажем, к полудню. Я вас встречу у ворот.

С минуту Брискин колебался. Он не любил общество, предпочитая светской беседе уединенные прогулки по старым улочкам Выборга. Однако возможность своими глазами увидеть парк Монрепо казалась соблазнительной. К тому же мысли о загадочном орудии убийства теперь едва ли его покинут.

– Хорошо, Павел Романович, к полудню буду, – Брискин пожал протянутую руку и продолжил путь под грохот нагонявшего его трамвая.

– Душка, когда ты наконец устанешь меня благодарить? – рассмеялась Шура. – Я же ровным счетом ничего не сделала. Это была идея Марии Николаевны пригласить тебя пожить в усадьбе.

– Знаю. Но познакомила нас ты, – Ада облокотилась о перила Китайского мостика, тень от полей соломенной шляпки падала на ее лицо.

– А ты ее очаровала. Эх, мне бы твой голос, я бы для Марии Николаевны каждый вечер концерты пела. Она ценить умеет. И всё о жизни понимает. Я ее боготворю.

Александра Гавриловна Асташова вот уже месяц привыкала к новой фамилии – фон дер Пален. Миниатюрная брюнетка с кудряшками, вечно выбивающимися из прически, без особых усилий завоевала сердце Ники, наследника усадьбы Монрепо. Вокруг Шурочки всегда увивались поклонники, но только в двадцать шесть лет она ответила «да». Николай Константинович фон дер Пален был младше на год и ростом чуть выше Шуры, зато жил в окружении чудесного парка, с бездетной тетушкой, которая сразу полюбила невестку. С Адой Ритари Шурочка познакомилась полгода назад в театре. Пьеса, разумеется, шла на финском языке. Девушки мало что поняли и, обмениваясь впечатлениями в антракте, прониклись взаимной симпатией. Симпатия очень скоро переросла в дружбу.

Собственно, у Ады Михайловны Ритари других подруг в Выборге не было. Как и Шуре, ей шел двадцать седьмой год, но она была одна в целом свете. Круг ее знакомств ограничивался учителями шведской женской гимназии, где только что завершился ее первый учебный год. Учительница немецкого языка с жалованьем, которого едва хватало на еду! Впрочем, она не роптала на судьбу. Русских эмигрантов в Финляндии не любили, мало кому вообще удавалось получить работу. Аде, бывшей бестужевке¹, помогло блестящее знание иностранных языков.

Бежав из России зимой 1920 года, она нашла кров у русских дачников в поселке Келломяки, а потом уехала в Выборг. Коллега по гимназии, не принимая возражений, снял для нее номер в гостинице «Бельведер» и, по сути, содержал всё это время. Сомнительное положение мучило Аду, хоть Павел Романович и уверял, что ему приятно слыть филантропом. Потому-то она так обрадовалась, когда Шурочка передала ей приглашение Марии Николаевны Николаи. Петь и музицировать для баронессы, конечно, лишь символическая плата за удовольствие провести два летних месяца в усадьбе Монрепо. Но благотворительность семейства Николаи не унижала достоинства Ады, в отличие от «бескорыстной помощи» Романова. Она старалась не думать о том, что будет, когда закончатся каникулы.

Шура и Ада все дни проводили вместе, открывая для себя всё новые и новые уголки живописного парка. Скалистый берег Монрепо был изрезан бухтами. Финны называли эти воды Суоменведенпохья – Северный залив. Аде никак не удавалось определить его цвет. Сегодня, к примеру, в бухту опрокинулось небо, словно художник размыл на палитре нестерпимо синюю берлинскую лазурь. В кувшинках копошилось утиное семейство.

Ада мечтательно улыбнулась и вдохнула полной грудью свежий запах мокрой зелени. Перейдя Китайский мостик, похожий на раскрытый веер, девушки поднялись на холм, на котором зодчий восемнадцатого века построил изящный расписной павильон Мариентрум. Павильон напоминал пагоду со смотровой площадкой на крыше. Шуру завораживал летящий дракон на шпиле, а Аде нравился интерьер, стилизованный под античность. Всякий раз, заходя в Мариентрум, она воображала себя в Помпеях перед извержением Везувия. Вот и теперь от предчувствия надвигающейся катастрофы сердце подпрыгнуло к горлу. Порою Ада не могла совладать со своим воображением. Она зажмурилась и постаралась успокоиться.

Голос Шурочки раздался снаружи:

– Нам стоит поспешить, чтобы успеть к завтраку.

– Иду, – отозвалась Ада, неохотно покидая прохладный павильон. День обещал быть жарким.

Девушки зашагали к усадебному дому.

– Павел Романович клялся и божился, что сегодня приедет обедать, – как бы между прочим проронила Шура.

Ада никак не отреагировала на это сообщение. Тогда Шурочка схватила ее за руку и горячо зашептала, будто кто-то мог их подслушать в гуще деревьев:

– Признайся как на духу – между вами что-нибудь было?

Глаза Ады гневно сверкнули.

– Разумеется, нет!

– Ну вот, – разочарованно протянула Шура, – а я-то думала, у тебя нет от меня секретов. Я ведь теперь замужняя дама, твоя откровенность меня не шокирует. И стыдиться тут нечего: связь без брака нынче мало кто считает предосудительной.

Ада вздохнула, она понимала, что эта участь ее не минует. Романов не вечно будет изображать филантропа. Каким-то внутренним чутьем она угадывала, что пробуждает в нем отнюдь не платонические чувства. Однако предложения руки и сердца ждать не приходилось: сам Павел Романович не раз говорил о том, что не видит смысла в браке.

Шурочка нахмурилась. Ей не нравилось, когда подруга становилась такой задумчивой.

– Тебе сегодня опять снился тот сон?

Ада вздрогнула:

– О чем ты?

– О сне, который тебя мучает. Ты иногда просыпаешься ночью и потом долго ворочаешься с боку на бок, вздыхаешь – я слышу за стенкой. Отчего ты мне его не расскажешь? Глядишь, полегчает.

Они подходили к дому по центральной липовой аллее. Шурочка ощутила, как Ада сжала ее ладонь.

– Однажды расскажу. Дай мне время.