Ада изумленно уставилась на Нежинскую. Она кое-что слышала о старце и его закулисном влиянии на государственные дела. Ей было трудно представить, как такому человеку удалось очаровать императрицу. И вот теперь перед Адой сидела женщина, которая искренне восхищалась Распутиным.

Юлия Сергеевна между тем продолжала:

– Ведь он предупреждал государыню: убьют его – умрет и царевич. Пока он молился за Россию, он оставался нашим единственным спасением. Нет больше монархии. Погибла Россия. И всё из-за кучки избалованных аристократов! Из-за этого дегенерата Феликса Юсупова!

Такой взволнованной Юлию Сергеевну еще не видели. Ее короткий носик вздрагивал чаще обычного, бледные щеки зарделись неровными пятнами. Вера Ивановна сочувственно погладила ее по руке.

– Успокойтесь, душенька. Всё уже случилось, и ничего не изменить. Выпейте лучше чаю.

Поэтесса слабо улыбнулась и поднесла чашку ко рту, кузнецовский фарфор со стуком ударился о зубы.

– Ох, Ада Михайловна, вы не попросите Дуню принести мою валерьянную настойку? – прерывающимся голосом произнесла Юлия Сергеевна.

– Конечно. Уже иду.

Ада вышла из комнаты и поднялась в «будуар», отметив про себя, что соседняя дверь, похоже, ведет в библиотеку, а это необычайная роскошь для дачи.

Экономка молча вопросительно воззрилась на гостью. Рыжеватые брови и ресницы были почти незаметны на ее бледном лице, и Ада внезапно поняла, что Дуня напоминает ей портрет английской королевы Елизаветы, дочери Генриха VIII.

– Юлии Сергеевне нехорошо. Ей нужна валерьянная настойка.

– Сейчас принесу.

Они вместе вышли на лестницу.

– Давно вы служите в этом доме?

Дуня слегка напряглась:

– Четвертый год. Я была кухаркой у Чижовых, а когда они съехали, Юлия Сергеевна взяла меня к себе. Сначала в Петроград, а потом сюда, на дачу. Она хорошая барыня, щедрая.

– Да, это так, – рассеянно кивнула Ада в дверях гостиной, скорее почувствовав, чем успев поймать украдкой скользнувший по ее лицу взгляд Додо.

В следующую секунду он уже смотрел в свою чашку, которую держал двумя руками, но Ада, переступая порог, внутренне ликовала.

Наконец наступил долгожданный день концерта. Нежинская продавала билеты на зимней веранде большого чижовского дома. Дуня помогала Марусе и Тане принимать у гостей верхнюю одежду и вешать в зеленый, расписанный цветами шкаф. Дачники поднимались на второй этаж, приветствовали друг друга, рассаживались на диванах и стульях, а те, кому не хватило мест, устраивались на подоконниках.

Тем временем Ада, сцепив руки, мерила шагами гостиную во флигеле. Ее каракулевое пальто было наброшено на кресло. Час назад Лена уложила волосы подруги в пышную прическу и помогла выбрать самое подходящее для случая платье, но потом укатила на свидание, воспользовавшись тем, что полпоселка вот-вот соберется на «Вилле Рено».

– Ванда не заметит моего отсутствия, а если и заметит, то сразу же забудет, занимаясь гостями. Не уличена – не гулява.

Едва за подругой захлопнулась дверь, как Аду охватила паника. Она не могла заставить себя одеться и выйти из дома. Напольные часы пробили семь. С последним ударом появился Додо, принеся с собой со двора морозную свежесть.

– Ада, Михайловна, пора! Концерт начинается. Что с вами?

Она подняла на него испуганные глаза.

– Мне кажется… я не смогу…

Додо шагнул к ней.

– Конечно, сможете! У вас дивный голос, вы покорите всех.

– Я боюсь, что сегодня голос меня подведет. Или я забуду слова. Или… или упаду в обморок.

– Вы не из тех женщин, что падают в обморок, – заявил Додо таким тоном, будто знал ее всю жизнь. – И слова вы не забудете – мы целый месяц репетировали. Вам вообще не нужно думать, всё произойдет само собой.

Она потупилась и не двинулась с места. Брискин подошел ближе.

– Послушайте, Ада, я ни минуты не сомневаюсь, что именно вы, а не Юлия Сергеевна с ее стихами станете звездой сегодняшнего вечера. Вы будете блистать, верьте мне!

Он подал ей пальто. Дрожащими пальцами Ада справилась с верхней пуговицей, однако вторая никак не желала просовываться в прорезь. Додо, нарушив все границы приличия, сам застегнул ее и вкрадчиво сказал:

– Всё будет хорошо.

Ада кивнула. Он просил верить ему, и она поверила.

В большом доме их встретила Маруся.

– Куда вы запропастились? – горячо зашептала девушка, забирая у них верхнюю одежду. – Юлия Сергеевна уже читает стихи. Поднимайтесь скорее!

Ада предстала перед зрителями под звуки серенады Шуберта. Ее голос предательски дрогнул лишь в самом начале. Додо оказался прав: она пела, не думая ни о чем, не замечая затаивших дыхание зрителей, ощущая незнакомый прежде, пьянящий восторг. Потом они исполнили дуэт Сильвы и Эдвина и в какой-то момент, вероятно, силою искусства перевоплотились в своих персонажей. Аде стало казаться, будто они взаправду влюблены и только что поняли, что уже не смогут жить друг без друга.

Позже, когда Додо спел романс на стихи графа Соллогуба и на импровизированную сцену вернулась Нежинская, Ада Ритари снова стала собой, словно и не было чудесной метаморфозы.

Концерт завершился аплодисментами, которые не смолкали несколько минут. Аду вызвали на бис, и на этот раз, исполняя серенаду, она чувствовала себя намного увереннее и даже рассмотрела собравшуюся публику. Она знала почти всех. Елизавета Эмильевна Принц, соседка, чей участок располагался ниже по Морской улице, из-за своей полноты занимала сразу два стула в последнем ряду. Рядом притулилась приятельница Ванды Федоровны – Ольга Владимировна Щепанская, вдова польского мещанина, бежавшая в Финляндию из Сестрорецка. Ее сын Владимир, остроносый молодой человек с отливающей рыжиной шевелюрой, с недавних пор сделался частым гостем на «Вилле Рено». Он всюду ходил за старшей дочкой Ванды, безнадежно влюбленный и невероятно упрямый.

Сейчас оба кавалера Маруси сидели справа и слева от нее, Владимир – напряженный, Оскар – вальяжно откинувшийся на спинку стула. Взгляд Оржельского беззастенчиво обшаривал фигурку Ады, подчеркнутую облегающим платьем. Чтобы избавиться от неуютного ощущения, она еще раз оглядела гостиную, выискивая глазами Додо. Но он исчез.

После концерта дачники долго не расходились, делились впечатлениями. Вера Ивановна ушла раньше всех, сославшись на усталость. Юлия Сергеевна в экзальтации принимала поздравления и восторги зрителей, а Ада скромно улыбалась, мечтая о тишине своей комнаты во флигеле. Ее мысли невольно возвращались к Додо, которого она никак не могла разгадать. Он то бросал на нее странные взгляды (ей хотелось думать, что это что-то значит), то избегал ее несколько недель кряду. А перед концертом назвал Адой. Просто Адой, не Адой Михайловной! И застегнул пуговицу ее пальто, как сделал бы заботливый супруг. Однако же, когда она пела на бис, сбежал, не стал слушать…

Добравшись наконец до своей постели, Ада поняла, что не сможет заснуть. Поддавшись внезапному порыву, она вышла в коридор и двинулась к соседней двери, которая, к ее удивлению, оказалась приоткрытой. Опомнившись, она хотела повернуть назад, но невольно замерла при звуках голоса Веры Ивановны. Та продолжала начатый разговор:

– Я больше не люблю Владимира. Одно ваше слово, и я уйду от него…

– Вы желаете, чтобы я разрушил ваш брак? – баритон Додо звучал без привычных мягких модуляций.

– Вы не сможете разрушить то, что давно разрушено.

– А мне сдается, что Владимир Федорович еще питает к вам нежные чувства.

– Ах, забудьте уже о нем! Чувства Владимира – не ваша забота. Он желает мне счастья. А счастие мое всецело зависит от вас.

– Мне жаль это слышать.

– Чем я не хороша? – произнесла Вера Ивановна после небольшой паузы.

– Вы очень хороши. Да мне какое дело?

Строчка из романса Соллогуба оказалась совсем не тем ответом, какого ожидала собеседница. Ее тон изменился:

– Вы что, смеетесь надо мною, Денис Осипович? Поверьте, вам лучше меня не злить.

– Вы устали, Вера Ивановна… Мы все устали… Доброй ночи.

Послышались шаги – Додо приближался к двери, очевидно, намереваясь положить конец неудобному визиту. Ада бросилась к себе, молясь, чтобы Додо не успел заметить ее в коридоре. Ее щеки и уши горели. Она пересекла комнату и прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Прошло несколько минут или часов, и в дверь тихо постучали.

– Да? – Ада обернулась. – Войдите!

В комнату шагнул Додо.

– Знаю, что поздно, Ада Михайловна, однако я видел, что вы не спите.

Со стыда она готова была провалиться сквозь землю.

– Простите, что невольно услышала ваш разговор… Я правда не собиралась…

Аде показалось, будто на губах Додо мелькнула тень улыбки, но он явно пришел с какой-то целью и теперь мучительно подбирал слова.

– У меня есть кое-что ваше… Я… м-м-м… хочу отдать это вам.

– Мое? – переспросила Ада. Она решительно не припоминала, чтобы делала ему какие-либо подарки. И неужели это не могло подождать до утра?

Додо протянул ей карточку. Подруги-курсистки улыбались невидимому фотографу, крайняя слева – Ада, еще без седой пряди в волосах.

– Я нашел ее в альбоме, который привез Владимир Федорович… Не уверен, что вправе держать ее у себя.

Брискин смотрел в пол, и Ада, забирая фотографию из его рук, ощутила в груди неприятный укол: он снова стал чужим.

– Как вы переменчивы, – пробормотала она, не сумев скрыть огорчения, и вдруг не сдержалась, высказала то, что при других обстоятельствах ни за что бы не осмелилась произнести вслух. – Порою мне кажется, что мы чувствуем одно и то же. А после всякий раз вы отдаляетесь, даете понять, что между нами пропасть… Я совершенно сбита с толку…

На секунду она поймала его виноватый взгляд. Потом Додо заговорил, сосредоточенно изучая комод:

– Дело не в вас, Ада Михайловна. Я не хотел вас расстроить… Вы должны знать… м-м-м… что первая постановка «Кармен» провалилась. Гениальную музыку Бизе не поняли и не приняли, и он умер в полной уверенности, что «Кармен» – его величайшая неудача… Страшно подумать, что он пережил за эти три месяца от премьеры до своей кончины. Бизе умер в тридцать шесть лет… Тридцать шесть! Через месяц мне будет столько же… Кажется, я люблю вас, Ада Михайловна. Но я не могу просить вас быть моею – я несвободен. У меня есть жена.

Ада едва поспевала за ходом его мыслей, меняющим направление подобно горной реке, несущейся по извилистому ущелью. Додо замолчал, давая ей возможность осознать то, что он пытался сказать. Они не могут быть вместе. Перед Богом он дал клятву другой, так что их обоюдные чувства не имеют значения.

– Где она сейчас? – робко спросила Ада.

– В Константинополе. Возможно, уже в Париже… Она была дочерью моего благодетеля Давида Марковича Гринберга. Натура от природы страстная, Любовь Давидовна влюбилась в меня без памяти. Я тоже увлекся ею. По крайней мере, я так думал. Брак всех устроил: она получила меня, а я сделался совладельцем фотоателье. Впрочем, довольно скоро я ей наскучил, у нее появился любовник. Я оказался слишком малодушен, чтобы что-то предпринять, и мы стали жить, как Пьер Безухов и Элен Курагина… Последний ее любовник был белым офицером, много моложе Любы. В восемнадцатом она поехала за ним в Крым, а когда весной девятнадцатого пришли красные, бежала в Константинополь. Перед отъездом она написала брату. Он показал мне письмо… Потом я уехал из Петрограда, оказался здесь, а когда появились вы, всё изменилось… Всё обрело смысл, понимаете?

Ада вздрогнула, и Додо поспешно добавил:

– О, не беспокойтесь, я не оскорблю вас недостойным предложением. И более ни словом, ни намеком не выдам, что желаю вас. Мы ведь можем быть просто добрыми знакомыми?

Его взгляд умоляюще взметнулся к ее лицу, на мгновение задержался на губах, а затем встретился с ее взглядом. На сей раз Додо выдержал его. Ада отвернулась первой.

Если он и впрямь в нее влюблен, достанет ли у него терпения день за днем, месяц за месяцем довольствоваться ролью «доброго знакомого»? Но еще сильнее ее пугали собственные смутные желания, эти электрические импульсы, которые пробегали по ее телу даже от случайных прикосновений. Сама мысль о незаконной близости противоречила воспитанию Ады, связь без брака была для нее неприемлемой.

До 1917 года Додо мог получить развод, если бы представил доказательства прелюбодеяния жены. Дело, конечно же, не в малодушии. Он не хотел ее публичного унижения, желал уберечь от позора семью своего компаньона. Горькая ирония заключалась в том, что в новой, советской России расторгнуть брак стало не в пример проще. Для этого даже не требовалось присутствия второго супруга. А в Финляндии господин Брискин с его дореволюционным паспортом превратился в пережиток прошлого, формально как бы и не существовал. И стало быть, не оставлял Аде никакой надежды на семейное счастье.

Так не лучше ли уехать, не видеть его больше, не думать о нем?

Додо словно прочел ее мысли:

– Клянусь, я не нарушу ваш душевный покой. Но я должен знать, где вы, как вы… Не уезжайте, Ада Михайловна! Обещайте, что не уедете…